Сергей Заяицкий - Баклажаны Страница 15

— Степан Андреевич.

— Нет, Степан Андреевич, неправда это, что сейчас дурное время для церкви. Воистину нужное ей подошло страдание, ибо не в том церковь, что архиереев министры обедами угощают и для них концерты в благородном собрании устраивают… Не в том ее сила, и благополучие внешнее — лютейший ее враг, приспешник дьявола. Из крестных мук родилась она, и ими живет, и ими жива будет вовеки.

— К сожалению, не все священники так рассуждают.

— По слабости, ибо сильна плоть, и, конечно, раньше жилось лучше и за требы платили больше и не подвергали карам за веру. Так не с этих слабых пример брать.

Пелагея Ивановна принесла в это время чайник, достала из шкафа чашки и блюдца.

Степан Андреевич посмотрел на нее и тут же отвернулся, словно сделал что-то нехорошее.

— А все-таки русский народ, по существу, не религиозен, — сказал он, — «Безбожника» у нас все мужики читают.

— Насчет «Безбожника» недавно смешно тут у нас один дядько с членом исполкома поспорил. «Ты же говоришь, нет бога, а як же він тут намалеван». — «Так ведь это, — тот отвечает, — насмешка». — «Так это надо мной смеются?» — «Не над тобой, а над богом». А тот махнул рукой и говорит: «Плевав господь на твою дулю».

— Вообще этот дядько Перченко очень остроумный, — оживившись, сказала Пелагея Ивановна. — Помнишь, как он полтавскому коммунисту ответил…

— Да, да… Сюда, знаете, приезжал такой коммунист из Полтавы… Вот ему и стали все жаловаться: плохо, мол, живется. А он и отвечает: «Ну, что ж, это известное дело, там хорошо, где нас нет». А Перченко и говорит: «Это верно, говорит, где вас нет, там очень хорошо» — т. е. где коммунистов нет… Ха, ха!

Странно, удивительно странно устроено сердце человеческое. А может быть, и не вообще человеческое сердце, а в частности сердце Степана Андреевича Кошелева.

Теперь обиделся он вдруг на мораль и на вечную истину, на (тьфу! тьфу!) категорический императив обиделся. Вдруг почувствовал он, что совестно ему вожделеть к замужней женщине, да еще при духовном муже, стыдно посягать на семейный уют. Это уж что такое, и в каком веке мы живем, и откуда такие мысли?..

— Мне пора, — сказал он, — надо еще поработать.

— А какая у вас работа?

— Я — художник.

— Зарисовываете наши окрестности?

— Да… понемножку. Спасибо за угощение.

— Вам вечное спасибо. Поистине господь внушил вам о ту пору искупаться… Благ он и милостив во всем, а мы не замечаем и все приписываем случаю…

— Во всяком случае, я тоже очень рад, что спас Пелагею Ивановну.

— Спасибо вам…

Степан Андреевич поспешил завернуть за угол. В воротах кошелевской усадьбы столкнулся он опять с Бороновским.

— Что с вами? — вскричал он, пораженный выражением его лица.

— Нездоровится… Знобит и вообще… плохо. Ну, я поспешу.

Степан Андреевич поглядел ему вслед, отвернулся и вдруг весь затрепетал от какого-то романтического восторга. Молодостью захлебнулся.

Он пошел бродить по зеленому саду и, отплевывая косточки мягких сладких абрикосов, напевал из «Риголетто»:

— «Та иль эта, мне все равно, мне все равно, Красотою все они блещут…»

Часть 9

Девушка из Калькутты

— Владыко с отцом Владимиром в Харьков уехал, — сказала Екатерина Сергеевна, — Клавдия Петровна уж молебен служила о плавающих и путешествующих. Она все боится, что владыко под поезд попадет. В самом деле, страшно. Старый человек и притом в рясе.

Степан Андреевич быстро обдумал план.

Прежде всего он отправился на Степную улицу и зашел в трикотажную лавку, где на подоконнике, по-столичному, стояла деревянная дамская нога в чулке цвета раздавленной ягоды.

Лавка была очень тесная и насквозь пропахла чесноком.

— У вас есть серые дамские полушелковые чулки? — спросил Степан Андреевич, изнемогая от количества эпитетов.

— Как же у нас не быть чулкам? Есть чулки. Какой размер?

— Обыкновенный.

— Необыкновенных номеров нет… точеные ножки или пухленькие?

— Средние… вот как на окне нога…

— О… такие шикарные ножки! Вот чулки… Такие чулки, что жалко продавать: первый сорт.

— Сколько я вам должен?

— Вы мне ничего не должны, а стоят они два рубля… и это так себе, даром.

Чем ближе подходил Степан Андреевич к дому отца Владимира, тем беспокойнее становилось у него на сердце.

Какой-то страх неожиданно заставил его умерить шаг. Что за ерунда!

В конце концов, если он даже и зайдет в гости к Пелагее Ивановне, в этом не будет ничего особенного, да и ни одна женщина никогда не может серьезно рассердиться, если человек влюблен в нее или даже таковым прикидывается. Он дошел до угла, с которого был виден священный приют. Старуха пошла за водой, взвалив на плечо коромысло с зелеными ведрами. Что-то белое промелькнуло между деревьями садика: она дома. Степан Андреевич почувствовал приятное волнение, но какая-то робость еще удерживала его.

Вероятно, в следующий миг Степан Андреевич решился бы и пошел делать непрошеный свой визит, если бы одно незначительное происшествие не разрешило самым грубым и неприятным образом все сомнения и психологические колебания.

Домик отца Владимира находился на окраине Степной улицы, переходившей затем в станционное шоссе. И вот по этой улице послышался вдруг грохот едущего фаэтона и цоканье подков. Степан Андреевич обернулся. Очевидно, со станции трясся пыльный фаэтон, управляемый усатым извозчиком с корзиною в ногах, а в фаэтоне сидели: молодой еще господин в инженерской фуражке и три особы женского пола, молодые, загорелые, в белых шляпах и плохоньких, но городских костюмах. Молодые особы эти, видимо, раскисли от хохота и так вертелись, что поминутно грозили вылететь из фаэтона. Картонки и свертки горой лежали у них на коленях.

Веселое общество это с хохотом прокатило мимо Степана Андреевича, фаэтон вдруг повернул к дому Пелагеи Ивановны и… остановился. Самая прекрасная обитательница выбежала на крыльцо, где моментально образовалась целующаяся группа из пяти человек, где четыре целовали одну, тискали, с хохотом передавали друг другу, крича и визжа на все Баклажаны. Компания эта вместе с картонками и свертками вонзилась в дом, а извозчик внес туда и корзину, как бы подтвердив ее тяжестью совершившийся страшный факт. Степан Андреевич, проходя мимо домика, искоса поглядел в окна. Во всех комнатах теперь вертелись и помирали от хохоту веселые грации; инженер, размахивая руками, по-видимому, рассказывал дорожные анекдоты, и кто-то лихо отделывал уже на рояли «Осенний сон».

Вечером от тетушки услыхал Степан Андреевич разъяснение: к Пелагее Ивановне приехал из Киева ее брат с женой и двумя сестрами жены. Инженера звали Петр Иванович, его супругу София, а девиц Надежда и Любовь, по отчеству Андреевны. Приехали они, по всей вероятности, на месяц.

Если, выражаясь по-старому, господь бог, вняв молитвам самой ли попадьи, ее ли праведного супруга, воздвиг вокруг ее целомудрия прочную и притом весьма смешливую живую стену, то не дремал, опять-таки по-старому выражаясь, и дьявол.

Дьявол этот не стал брать напрокат из адской костюмерной одеяния Мефистофеля, не стал нашептывать на ухо белокурой красавице по ночам соблазнительные речи. Дьявол отлично понял, что подобная всякая бутафория отнюдь не будет созвучна нашей эпохе и не принесет, следовательно, желательных результатов. Придумал он поэтому способ, может быть, более сложный, но зато и более действительный и несравненно более, по-нынешнему, романтический. А именно — он явился однажды к кинематографическому антрепренеру, гражданину Якову Бизону, Харьков, улица Шевченко, — номер черт знал, — а, выбрав удачную бессонницу, пробормотал невзначай над самым ухом: «Если бы „Девушку из Калькутты“ пустить по глухим городам, то, пожалуй, был бы хороший гешефт. В Баклажанах, например, есть театр и городской сад, где давали даже „Заговор императрицы“. Театр больше похож на сарай, а следовательно, на кинематограф. Отличная идея!»

Бизон был из тех, про энергию которых ходят анекдоты. Через пять дней в Баклажанах уже были расклеены афиши: «„Девушка из Калькутты“ с участием сестры знаменитой Мэри Пикфорд. Лучшая фильма XX века. Трогательная история индийской девушки, отказавшейся продать свою честь капиталисту за миллион фунтов стерлингов. Участвуют живые тигры, слоны и крокодилы. Красноармейцы платят половину».

Случилось, — и это не без дьявола, — что вся веселая компания вместе с Пелагеей Ивановной привалила к Кошелевым пить чай. Нахохотавшись до слез, попытались заговорить — и опять расхохотались до полного расслабления.

Девицы были крепкие, красивые, кровь с молоком, распространяли одуряющий запах сильных духов, разбавленных в известной пропорции телесными испарениями. Одним словом, были девицы, по-немецки выражаясь, zum fressen.[7]