Олег Грудинин - Комсомольский патруль Страница 16

Пустой Колька человек. Постепенно все в этом убеждались, и Ершов стяжал себе славу отчаянного враля и пустобреха. Говорят, правда глаза колет. Больше всего Ершов обижался на упреки в «брехне».

Почти с первых же дней в школе началась непонятная для других дружба Кольки Ершова и Гриши Черных, скупого и туповатого парня. О скупости Черных в общежитии ходили легенды.

Деревенский сундучок его, где лежали всевозможные гвоздики, шурупы, обрезки электрического провода, ломаные электрические выключатели, старые подошвы, дратва и прочее, служил поводом для бесконечных шуток и обсуждений. В этом же сундучке хранился и полосатый холщовый кисет, в котором Григорий «сберегал» деньги.

Дружба с Ершовым началась с того, что Черных очень внимательно и с видимым интересом выслушивал любую Колькину болтовню. Сначала Ершов этого не замечал, потом стал все чаще и чаще искать Черных, чтобы выговориться вволю.

Через некоторое время их, как говорится, уже водой было не разлить. Черных, в свою очередь, извлекал из этой дружбы немалую выгоду: у Ершова всегда водилась монета — он часто получал из дому денежные переводы и посылки. Кроме того, он обладал незаурядной способностью — всегда все узнавать раньше, чем остальные.

Это Колькино всезнайство Черных использовал по-своему: стоило кому-нибудь из ребят получить посылку или купить что-нибудь вкусное, как возле него сейчас же появлялся Черных и отирался рядом, пока его не угощали.

В школе Черных не любили. Почти все учащиеся были из одной области и понаслышке многое знали друг о друге. Говорили, что дядя Черных, у которого он воспитывался с малолетства, был из кулаков и дважды сидел в тюрьме за темные дела.

В первый же день приезда в школу, когда ребят повели в баню, в раздевалке на шее у Григория увидели крестик. Над парнем начали подтрунивать. В ответ он лишь молча сжимал свои пудовые кулаки. Но потом крест снял, объяснив, что тетка заставила его надеть в дорогу. Больше Черных креста не носил, хотя известно было, что церковь он нет-нет да посещает.

Во время «божественных» рассказов коменданта Синицына Черных обычно сидел рядом с ним и тупо моргал глазами.

Однажды на вечерней линейке директор школы объявил, что готовится весенний Праздник песни трудовых резервов города. Для семидесяти девяти участников школьного хора выделено новое суконное обмундирование и хромовые ботинки. Завтра комендант Синицын должен поехать и получить все это.

— Не поеду, — возразил дядя Гриша. — Машина неисправная.

— Тогда пойдите и получите, — сухо ответил директор.

— Не пойду, — ни с того ни с сего уперся Синицын. — Не донесу. Что я, лошадь, что ли?

Удивленный упорством обычно покладистого и спокойного коменданта, директор пожал плечами.

— Возьмите учащихся и привезите обмундирование на трамвае.

— И с учащимися не пойду, — то ли шутя, то ли всерьез сказал дядя Гриша. — Они потеряют, а я отвечай.

Директор спокойно продолжал:

— Завтра два человека, — он назвал фамилии, — а также комендант Синицын и помощник коменданта по вещевому складу Черных после уроков отправятся за обмундированием.

Известие очень обрадовало ребят: то-то можно будет пощеголять перед девушками и, сфотографировавшись, послать карточку домой на зависть приятелям!

Многие в этот вечер пожалели, что в свое время не записались в школьный хор.

На следующий день немало добровольцев вызвалось помочь дяде Грише. Но Синицын сердито отказался от их услуг:

— Когда надо, вас днем с огнем не разыщешь. Как-нибудь сами справимся.

А еще через час он трясущимися руками положил на стол директора накладную и сообщил, что девятнадцать пар брюк и девятнадцать гимнастерок непостижимым образом исчезло по дороге из склада в школу.

Сразу же была вызвана милиция, но отыскать ничего не удалось.

Виноват во всем оказался Черных. Комендант зря отказывался от добровольцев. Пачки толстого суконного обмундирования и гирлянды ботинок оказались тяжелее, чем предполагалось. Тонкий крепкий шпагат, которым они были перевязаны, больно резал руки. И пока шли от склада до остановки трамвая, несколько раз пришлось останавливаться и отдыхать.

Черных, как самый сильный, тащил двадцать девять комплектов и отстал поэтому от ребят почти на полквартала. На остановке его ждали не меньше десяти минут и хотели бежать на подмогу, когда, наконец, он появился. Вещи он нес в полосатом матраце, который захватил с собой на случай дождя. На это никто не обратил внимания. Не заметили и того, что тюк за его спиной стал подозрительно мал. Трамвай подошел переполненный, посадка была трудной. И только в школе Черных растерянно признался, что его обокрали.

Оказывается, когда он остановился передохнуть и положил вещи на широкий карниз каменного забора, поблизости проезжала повозка с утильсырьем. Из фанерной будочки, установленной на повозке, выпал большой моток электрического провода и, не замеченный возницей, остался лежать на мостовой. Черных ринулся к нему.

Схватить провод было делом секунды, но в это время из-за поворота выехала машина-фургон с прицепом. Черных отпрянул на тротуар. А когда машина, обдав его брызгами, прошла и бедняга взглянул на забор, ужас сковал его: он сразу заметил пропажу.

Вот и все, что он мог рассказать. Злополучный моток провода как вещественное доказательство Григорий принес с собой в полосатом матраце.

Работникам милиции он показал карниз каменного забора, где недавно еще лежала его ноша, рассказал, как метался, спрашивая всех и каждого, не видели ли человека, унесшего вещи, и даже сослался на свидетеля — дворника из соседнего дома. Дворник подтвердил, что гражданин действительно волновался и даже чуть не плакал, а потом «собрал манатки и поплелся восвояси».

Короче говоря, вещи, стоившие не одну тысячу рублей, пропали бесследно.

На вопрос, почему он не сообщил никому о пропаже еще на трамвайной остановке, Черных ответил:

— Сам не знаю, напугался...

Следственные органы некоторое время занимались этим делом, но за недостатком улик прекратили его. Иск о материальном ущербе, причиненном школе по недосмотру коменданта, директор передал в народный суд четвертого участка.

О нарсудье этого участка хочется рассказать особо.

Я ТЕБЕ ВЕРЮ, ТЫ КОММУНИСТ

В доме Сергея Сергеевича Ильенкова, народного судьи четвертого участка нашего района, всегда бывало много гостей. Они заходили сюда просто так, на огонек, посидеть, попить чайку с крутой «партизанской» заваркой, услышать добрую шутку, хороший спор или даже быть «пропесоченным» крепко, но так, что и обидеться трудно. Друзья любили и искренне уважали Сергея Сергеевича, бывшего партизанского вожака — «Батю».

А друзей у него было много. Со всех концов Советского Союза получал он письма от своих соратников. Одному помогал советом, другому — делом, третий просто звал его в гости — посмотреть, как идет мирная жизнь, о которой столько мечталось на долгих и трудных путях-дорогах прошедшей войны.

После каждого такого письма судья грозился, что сейчас же все бросит и уедет из «чертова» города на волю, в леса, к речке поудить рыбу, посидеть на завалинке, поговорить с колхозниками «про жизнь», подымить пахучей, ядреной махоркой. Грозился и... тут же остывал: где там уехать, когда и со своими делами здесь, на месте, еле справляешься. Работа судьи нелегка, а особенно для Ильенкова, который с войны вернулся без ног.

Зато к нему приезжали многие, и чаще всего те, которые ждали его к себе, да никак не могли дождаться. Тогда в доме был праздник. Хозяйничала четырнадцатилетняя внучка Шурочка, дочь погибшего в войну сына.

На друзей деда, на друзей покойного отца худенькая девочка с серьезными, вдумчивыми глазами смотрела с почтением и некоторой завистью. Ей казалось, что они, эти могучие люди, приняли на свои плечи все чудесные, суровые трудности нашего столетия, а ей, Шуре, и ее сверстникам ничего не осталось. Разве что хорошо учиться, побивать спортивные рекорды да жить спокойной, размеренной жизнью, о которой дедушка говорит: «Человек и создан для спокойного труда и счастья». А что же это за счастье без подвигов?

Одним из самых близких друзей Ильенкова был начальник районного отдела милиции подполковник Топорков, человек немолодой, молчаливый и хмурый. Он казался полной противоположностью судье. Шура рассказывала подругам, что Топорков мог просидеть весь вечер, выпить стаканов двадцать чаю, встать и уйти, так и не промолвив ни слова.

И все же Шура чувствовала, что они с дедом как-то очень похожи друг на друга — может быть, потому, что оба много лет провели на чекистской работе и до войны оба были пограничниками, а может быть, потому, что у обоих при слове «партия» теплели глаза.

Сблизило их, вероятно, и то, что у обоих в войну погибли сыновья.

Будучи командиром партизанского соединения в Отечественную войну на Украине, Ильенков во время одной из операций вместе со своим сыном-адъютантом попал в руки к гестаповцам. Фашисты долго мучили пленных партизан, выпытывая нужные сведения, но, ничего не добившись и убив адъютанта, самого командира выбросили связанного, но еще живого босым на мороз, пообещав так и оставить, если он ничего не скажет.