Вячеслав Пьецух - Предсказание будущего Страница 16

«Что же вы, — говорю, — так и не поехали в Чехословакию?»

«Поехать-то я поехала, — отвечает, — да, видимо, не судьба. Я ведь на поездах-то сроду не путешествовала, а это, оказывается, просто страсть! Купе маленькая, дышать нечем, а главное — вперед не видно! Как же можно ехать, когда вперед не видно?!»

Ну не балда?!

— Что-то я все время не туда попадаю, — сказал Журавлев и пристально посмотрел на телефонную трубку. — То выйду на зоомагазин, то на частную квартиру, то на издательство «Русский язык», то на бассейн «Москва»…

— Вообще с этой заграницей постоянно получается ерунда, — сказал Зюзин. — Вы хоть знаете, как я выучил японский язык?

— Не знаем, — хором отозвались Малолеткова и Косых.

— Когда я еще работал официантом, как-то вызывает меня заведующий залом и говорит: «По секрету и только для тебя: скоро у нас будут набирать официантов для отправки в Японию; в Осаке, при советском павильоне, открывается ресторан со своей обслугой. Четыре месяца тебе на изучение японского языка. Представляешь: они начинают набор, а у тебя на руках десять взяток».

Делать нечего — выучил я японский язык. Просидел, как проклятый, четыре месяца над учебниками, про гулянку думать забыл, даже к телевизору охладел. Через четыре месяца являюсь к директору ресторана и как бы между прочим говорю: «Между прочим, — говорю, — я тут недавно выучил японский язык».

Он говорит:

«С чем вас и поздравляю».

«Если нужно, — продолжаю, — готов хоть завтра вылететь на Японские острова».

«И это, — говорит, — хорошо. Только зачем ты туда полетишь?»

«Как же, — говорю. — А Осака? А советский павильон? А ресторан со своей обслугой?»

«В первый раз слышу», — отвечает директор.

Тут я, естественно, понял, что заведующий залом меня просто-напросто разыграл. Но расквитаться мне с ним так и не довелось, потому что накануне его посадили. Посадили его, можно сказать, ни за что ни про что: он на двадцать пять рублей обсчитал одного министра.

— Слушай, Зюзин, скажи что-нибудь по-японски, — попросил Спиридонов.

Зюзин немного набычился и пробормотал:

— Нихон гова ханасари масука?

— Это еще что такое? — поинтересовался Клюшкин.

— Это значит: говорите ли вы по-японски?

— А если я, положим, не говорю?

— Тогда надо отвечать: ханасари масэн.

— А-атлична! — воскликнул Лыков.

— Между прочим, я тоже один раз ни за что ни про что угодил в тюрьму, — сказал инженер Страхов и поправил свои очки. — Точнее, чуть было не угодил. В шестьдесят девятом году я работал на строительстве в Северном Казахстане и там попал в неприятную переделку, которую я всегда называю «Семь километров лишения свободы».

— Какое причудливое название, — сказала Малолеткова и скосилась на потолок.

— Название, может быть, и причудливое, но оно полностью раскрывает существо дела, ибо это были именно семь километров лишения свободы ни за что ни про что.

Замечу, что неподалеку от нашего стройгородка была небольшая зона. Мы строили животноводческий комплекс, а заключенные прокладывали какие-то коммуникации. Несмотря на то, что мы работали, можно сказать, бок о бок, контактов у нас не было никаких. Это, правда, не считая того, что кое-кто из наших заказывал себе в зоне коверкотовые костюмы; у них там была своя пошивочная мастерская, и они шили коверкотовые костюмы.

Как-то раз, после смены, я опаздываю на автобус. Уж не помню, чего ради, но что-то я задержался, скорее всего прятал лопаты и мастерки. Задержался я, и наши бригадные автобусы уехали без меня. В первом автобусе подумали, что я сел во второй, во втором подумали, что я в первом. Короче говоря, пришлось мне до стройгородка тащиться пешком. А это, между прочим, семь километров с гаком.

Я совсем немного отошел от животноводческого комплекса, когда впереди меня на дорогу вывернула колонна — это были заключенные, которые возвращались в зону после работы. Догнал я колонну и уже сворачиваю на обочину, чтобы обойти ее стороной, как конвоир, который шел сзади, окликает меня на такой манер:

«Что же ты, — говорит, — бес, отстаешь? Или ты хочешь, чтобы я это квалифицировал как попытку к бегству?..»

Я ему отвечаю, что он ошибся адресом, что я к их компании никакого отношения не имею.

Конвоир говорит:

«Так ты мне еще здесь будешь острить!» — И снимает с предохранителя автомат.

Я его пытаюсь увещевать:

«Ну, вы, — говорю, — ефрейтор, вообще! Вы что, не видите, что я вовсе не заключенный? Что я рабочий с животноводческого комплекса, а вовсе не заключенный?»

Он, правда, меня выслушал, но потом навел автомат и сказал:

«Становись в строй, не доводи до греха».

Испугался я, что уж тут лицемерить. Думаю, пальнет сейчас и по-своему будет прав. Потом, конечно, разберутся, кто прав был на самом деле, но я от этого не воскресну. Пристроился я в конце колонны, со страху стараюсь попадать в ногу, но тем не менее продолжаю гнуть свою линию:

«Дожились, — говорю, — уже заключенного от нормального человека не отличаем. Неужели по лицу не видно, кто я такой?!»

«На лицо вы все профессора, — говорит ефрейтор. — Вообще ты давай кончай балаболить, разговоры с конвоем запрещены».

Ну, думаю, совсем плохо дело! Жил я себе, в ус не дул, строил животноводческий комплекс и вдруг за здорово живешь стал заключенным, лишившись всяких гражданских прав, включая право поговорить. Главное, что обидно: чем я похож на заключенного — не пойму! И тут до меня дошло: ведь на мне была та же самая спецодежда, что и на этих прохиндеях, то есть сапоги, стеганые штаны, ватник и шапка-ушанка армейского образца. И знаете, сразу на душе стало легче, как только я сообразил, почему меня спутали с заключенным, хотя, конечно, мысли — одна отчаяннее другой. Думаю, сейчас приведут меня в зону, запрут в бараке, и пойдет переписка с центром: кто таков, по какой статье? Конечно, в конце концов разберутся, но ведь при нашей волоките я целый срок могу отсидеть!..

«Послушай, друг, — говорю конвоиру, — отпусти ты меня Христа ради!» Ведь я правда не заключенный. Хочешь, я тебе сейчас что-нибудь из Державина прочитаю?»

Конвоир говорит:

«Еще одно слово, и я открываю огонь!»

После этого я с ним больше не говорил. Думаю: лучше срок отсидеть, чем погибнуть от пули этого дурака. Иду себе в ногу, кляну судьбу. Тут один заключенный, топавший по соседству, поворачивается ко мне и начинает подливать масла в огонь:

«Вот, — говорит, — наша жизнь! Где стол был яств, там гроб стоит».

Я говорю:

«Вместо того, чтобы издеваться, вы бы лучше подсказали мне путь к свободе».

«Путей к свободе, — отвечает, — много. Один из них, например, лежит через намыленную удавку».

Вот ведь какой философ попался! На воле, может быть, взятки брал, магазины грабил, а тут философствует, прохиндей!

«Нет, — говорю, — этот путь меня не устраивает. Еще что-то есть?»

Он отвечает:

«Есть. У нас один малый из шестого отряда переделал бензопилу «Дружба» в вертолет и улетел».

Этот вариант мне тоже не подходил, и я отрицательно промолчал. Сосед мой тоже что-то замолк, но примерно километра через два ходу вдруг говорит:

«Вообще, если по Достоевскому, то зазря пострадать — это особенно развивает. Но все-таки жаль тебя, дурака».

«Это вы к чему?» — спрашиваю его.

«Это я к тому, что перед самой зоной, справа от дороги, будет стоять сарай. Когда мы до него дойдем, как раз нам навстречу пойдет рейсовый автобус на Аркалык. Поскольку дорога в этом месте узкая и обстроенная, конвой прижмет колонну к сараю. В чем тут соль: за тридцать четвертой доской по ходу кроется путь к свободе».

«Ну, — говорю, — спасибо! Если откровенно, не ожидал от уголовника благородства».

«Какой я, — говорит, — уголовник. Я так… пару раз супругу взбодрил и в зону».

Я еще раз поблагодарил его за участие, а потом действительно убежал. Просидел часа три в сарае и под покровом ночи взял курс на родимый стройгородок.

— Знаете что, товарищи, — сказал Клюшкин, — война войной, а обед обедом. Не пора ли нам браться за макароны?

Трудно установить, что было тому причиной, но сектор систематизации никогда не обедал на стороне, то есть никогда не посещал близлежащие столовые, кафе и прочие забегаловки, а, если можно так выразиться, питался по месту службы. Ближе к обеденному перерыву из зюзинского стола добывалась электрическая плитка, кастрюля, тарелки, вилки, и Лыков принимался готовить пищу; как правило, он варил макароны или же вермишель, которые затем артельно поедались с вареной колбасой, кетчупом и свежими калачами. Вряд ли сектор гонялся за дешевизной, скорее всего тут чисто по-мужски не терпели очередей.

— Макароны — это отлично, — сказала Малолеткова, — но где мы возьмем воды?