Юозас Пожера - Рыбы не знают своих детей Страница 16

— Деревня наша, как рассказывал отец, была вытянутая — вроде кишки в три километра. Даже улицы в ней не было — так, полоска берега, бессовестно размолоченная колесами и гусеницами, со множеством глубоких ухабов, в которых после дождя набиралось столько воды, что взрослые боялись за малолетних детей — в такую яму угодит какой-нибудь карапуз, недолго и захлебнуться. А частенько весной дорогу заливало полой водой, и людям приходилось плавать на лодках, точно в какой-нибудь Венеции. Все дома стояли только с одной стороны этой улицы, чуть на взгорке. Нашим ближайшим соседом был Любомир Вениаминович Островой. Это был пожилой человек, он прошел всю войну и, как рассказывали люди, оставил свою подпись на самом рейхстаге. Был дважды ранен и, когда малость выпивал, выкрикивал: «Ты меня не трожь, бо я контуженый, за себя не отвечаю!» Крики эти чаще всего относились к его жене Любаше, которая не позволяла ему опохмеляться. Трезвый и даже пьяный, он был как человек, даже можно сказать — добрый человек. Но неопохмеленному ему лучше не попадайся на глаза, не путайся под ногами. Эти его «заходы» часто кончались тем, что деревня на день-два оставалась без хлеба: Любаша была в нашей деревне пекарем. Он избивал ее до такой степени, что та не могла выйти на работу. Возможно, не столько из-за побоев, сколько от желания настроить против него людей: сама она была против неге бессильна.

Островой тоже работал при пекарне. Пилил да рубил дрова, ухаживал за лошадью, на которой возил хлеб из пекарни в магазин. Со спиртным в те времена было худо. Но наш сосед сам изготовлял бражку — чего-чего, а дрожжей в пекарне достаточно. Поэтому нередко от Острового с приличного расстояния несло сладковато-приторным запахом, даже собаки отворачивали морды.

Хлеб он возил в огромном фанерном ларе, установленном на телеге с широким и плоским дном. Когда бывал в духе, нам, детишкам, разрешал забраться на телегу. Усадит, бывало, нашу банду вокруг ларя, а мы помогаем ему выгружать еще теплые, вкусно пахнущие буханки хлеба.

А сколько бывало радости, когда он давал нам прокатиться на лошади до реки, где мы успевали и лошадь напоить, и сами ополоснуться. Особенно в жаркий день.

Но самым большим счастьем были для нас коржики, которыми угощал Островой. Выпекал он эти коржики из той же муки, что и хлеб, но вкуса они были необыкновенного. Крохотные, с кукиш величиной, они имели самый замысловатый вид: то тебе маленький щенок, то гусенок, мишка, белочка, а иногда просто что-то невразумительное налеплено. Коржики были темно-коричневые, с обеих сторон подрумяненные, их корочка вкусно хрустела на зубах. Лучшего лакомства мы не только отродясь не пробовали, но даже и вообразить себе не могли. Мы только мечтали, что настанет такой замечательный день, когда Островой напечет нам этих коржиков много-премного или по одному на брата, но зато это будет коржище размером с капустный кочан. Однако господь-боженька нашим мольбам не внимал, а судьба все не слала нам этого дара. Сейчас, когда я вспоминаю те дни, мне кажется, что баловал нас Островой потому, что своих детей у него не было… Этот человек подразделял все население земного шара на три нации: русских, немцев и евреев. В деревне кроме старых сибиряков-русских жили еще поволжские немцы, литовцы, латыши, эстонцы, но всех последних он именовал евреями. Детишек он сзывал так: эй, вы, жиденята, подите сюда, смотрите, что вам дядя Любомир приготовил. Он раздавал свои пахучие коржики и приговаривал, что Любомиром зовется не просто так, а потому, что любит он и весь мир, и всех людей в мире, даже жидов…

Не помню, откуда и как раздобыл Островой сибирскую лайку. Об этой собаке рассказывали чудеса: будто бы если учуяла она соболя, тому уже не сберечь своей драгоценной шубки; если натравишь ее на сохатого, непременно загонит, вцепится мертвой хваткой в бабку и будет висеть, пока тот не остановится, а потом будет держать день, и два, и три, не даст шевельнуться, сама станет звонко кликать хозяина; пустишь ее по косульему следу — можешь спокойно разводить огонь, ставить котел, потому что свеженина тебе будет; о белках и говорить нечего, с такой собачкой бей их хоть сотнями, были бы только ноги крепкие. Говорили, что собака эта и медведя берет. Мол, цены такой собаке нет. Во все времена в Сибири за добрую собаку коровы не жалели, ведь с приличной собакой за один сезон и на десять коров зашибешь. Говорили, будто старые охотники Островому сулили за эту лайку сказочные деньги, но тот ни за какие сокровища не соглашался расстаться с ней. И берег он собаку, и холил, как иной дитя родное не холит. Лайка эта никогда не носилась по всей деревне, как остальные собаки. Всегда сидела дома на длинной цепи. Конуры для нее Островой не заводил, но в двери сарая у самой земли выпилил лаз. В хорошую погоду лайка бегала на цепи по двору, а в ненастье, в дождь и ветер — забиралась в сарай через свой лаз. Чужих собак Островой безжалостно гонял от своих ворот, как злейших врагов. Он похвалялся, что его лайка ощенится такими же ценными собачками, как она сама. В отцы будущих щенков он прочил красивого, крупного кобелька, который тоже славился своими охотничьими талантами. Но, как говорится, человек карты мечет, да колоду черт тасует. Так и со свадьбой этой собачьей вышло. Ведь собака тебе не докладывает, когда у нее течка наступит. В один прекрасный день застал Островой свою любимицу в сарае с каким-то несуразным дворнягой-псом. Мы в это время с соседом Виталькой играли в нашем дворе. Островой подозвал вас к плетню, перенес обоих на свою половину и говорит: «Айда, цирк покажу. Только пособите мне. Договорились?» Как не договоришься, если тебе обещают чудо-юдо невиданное — цирк! А он увел нас за собой в сарай и дверь наглухо запер. Виталька увидал собак друг на дружке и говорит:

— Подумаешь! Такой цирк мы каждый день смотрим!

Что правда, то правда. Собачья свадьба нам была не в новость, в деревне собак множество, и мы ничего особенного в том не видели, когда они играли.

— Это еще не все, — сказал Островой.

Для начала он подобрал крепкую веревку и завязал петлю, накинул ее кобельку на шею, а потом принялся лупить его палкой. Собаки заметались, завизжали, заскулили, потом наконец с трудом освободились друг от друга. Лайка тут же шмыгнула в лаз и выскочила во двор, кобелек хотел увязаться за ней, но Островой держал его на веревке, не пускал. Пес уже просунул голову в лаз, задняя половина его тела еще не протиснулась, и Островой вогнал в лаз полено. Пес застрял — ни туда ни сюда. Потом сосед велел мне держать пса за одну лапу, а Витальке — за другую, вынул охотничий нож, наклонился, сунул обе руки кобельку под брюхо, а тот как завыл, как стал выдираться, дергаться, мы и удержать не могли. Но в нашей помощи уже не было никакой нужды. Островой, по-прежнему согнувшись, вытащил полено, а потом встал во весь рост — мы увидели его окровавленные руки, в которых болталось несчастное мужское хозяйство бедного кобеля.

— Будет знать, как породу портить, — сказал Островой, пинком распахнул дверь и выбросил кровавый комок вон.

— Ты — Гитлер! — выкрикнул, опамятовавшись, Виталька и молнией метнулся за дверь, чтобы Островой не сцапал его своей кровавой ручищей. Мой друг, захлебываясь слезами, стоял посреди двора и твердил это единственное слово. Островой схватил меня за руку и спросил:

— И ты так думаешь?

— Самый настоящий Гитлер! — не сказал, а истошно проорал я.

Он только скрипнул зубами, еще крепче стиснул кровавой лапой мою руку и отволок к родителям. Дома была только мать. Она слушала жалобу соседа (где это видано, чтобы малый взрослого такими словами крыл!), а сама потихоньку вытаскивала из веника березовые прутья. Потом прямо на глазах у Острового стала меня пороть. Секла, а сама приговаривала: я тебя отучу от этой новой моды, будешь знать, как со старшими разговаривать, я тебя отучу… Она даже не спросила у меня, в чем дело, не полюбопытствовала, за что мы с Виталькой так… И это мне было обиднее всего. Она секла меня розгами, а я не орал, молчал, стиснув зубы, а если и обронил слезинку-другую, то лишь от нестерпимой обиды. Видимо, мать думала, что я паду на колени, стану просить прощения, пообещаю исправиться. Но я молчал. И это просто бесило ее. Лупила она что было мочи, уже не разбирая, как да что, по какому месту. И вдруг, увидав кровавые рубцы, сама как заревет! В тот день у меня впервые зародилась мысль, что взрослые люди как бы составили между собой заговор против детей. Достаточно им сказать друг другу слово — и ты осужден. И ничего тебе не поможет — ни жалобные слезы, ни самые истовые клятвы, раскаяние. Взрослым просто дела нет до них… А еще неделю спустя случилось другое, что еще больше подтвердило эту мою мысль. У Виталькиной матери пропали часы. Немецкие. Трофейные. Наручные. Привез их Виталькин отец, когда вернулся с фронта. И были они, как вопила на весь двор Виталькина мамаша, «из чистого золота». Такой дорогой вещи, такого богатства в нашей деревне не было ни у кого, даже до войны никто подобного в глаза не видел. В тот день посторонние к ним в дом не заходили. Только я. Полдня мы с Виталькой возились у них во дворе и в доме, а когда я ушел, мать хватилась своих бесценных часиков. Она, конечно, первым делом помчалась к нам и орет: я, мол, украл ее драгоценность. Я реву, я божусь — не брал я, даже не видел ее часов, но мать и слышать не желает. Снова надергала из веника розог и снова в кровь иссекла мою бедную задницу… А на третий или четвертый день проклятые часы нашлись. Сама Виталькина мамаша оставила их во дворе у рукомойника и забыла. Как нашла, прибегает к нам и лезет ко мне целоваться. Но мой отец выставил ее за дверь, а матери сказал, чтобы больше никогда и пальцем не смела меня тронуть. В тот день, помнится, я подумал, что, пожалуй, не все взрослые против детей. Уж папка мой, по крайней мере, не из их компании. Ни он, ни дядя Егор.