Юрий Збанацкий - Красная роса Страница 16

Ганс прищурил глаза, эти слова удивили его, но особого значения он им не придал, так же как и всей болтовне Кальта.

На рассвете вместе с боевыми частями в Калинов, к месту назначения, вступило и подразделение ефрейтора Кальта, боевая команда, подчинявшаяся заранее назначенному ортскоменданту Цвиблю, будущему вершителю судеб завоеванных калиновчан. Без сопротивления, без боя сдался поселок ефрейтору Кальту, солдату Гансу Рандольфу. Ни один абориген не запротестовал, хотя никто и не вышел встречать новых хозяев хлебом-солью.

Ганс Рандольф завороженно рассматривал ничем не приметное селение украинцев и украдкой вздыхал. Если придется здесь задержаться, да еще, упаси бог, на продолжительное время, волком взвоешь от скуки, умолять будешь, чтобы отпустили на побывку к вдовушке. Хмуро улыбнулся, вспомнив разговор у монумента в Лейпциге.

Ганс Рандольф не сомневался в том, что на оккупированной земле будет жить тихо и спокойно. Одно тревожило — сумеет ли «разговаривать» с этими украинцами языком ефрейтора Кальта, не подведут ли его мягкотелость и отсутствие железного характера? Не знал, что горько ошибается. Уже через час-другой после того, как команда оккупировала внешне мертвый поселок, не успев выбрать даже место себе для лагеря, ефрейтор Кальт подал команду строиться.

Строились неторопливо, будто уже успели привыкнуть к беззаботности.

— Солдаты фюрера! — завопил Кальт. — Наконец-то мы с вами имеем возможность проявить свою преданность фатерлянду и фюреру. Как стало известно, на территории нашей ортскомендатуры засела банда из местных коммунистов, которая называет себя партизанами… Ортскомсндант приказывает: наступление! Уничтожить врага!

Гансу не хватило воздуха. «Что ж, зарабатывай, Ганс, отпуск к Кристине…» — подумал с горечью, а когда ефрейтор Кальт скомандовал «по машинам», уже спокойно, даже равнодушно вцепился в борт мощного вездехода.

Через четверть часа три машины, переполненные солдатами из команды ефрейтора Кальта, оставили Калинов и направились через песчаный холм к лесу, чуть видневшемуся черным островом в молочном тумане.

X

Лес встретил партизан такой таинственной тьмой, таким зловещим шелестом и дробью холодных капель, что даже лесничий Витрогон в этой мокрой кромешности уже на первом километре потерял стежку, брел по лесной чащобе напрямик, стыдясь и боясь признаться в собственной беспомощности.

Но, впрочем, ориентации Савва Дмитрович не потерял, упрямо придерживался заранее определенного маршрута, хотя и заподозрил, что ветер играет с ним, крутит и вертит, сбивает с правильного пути. И ему самому, и особенно тем, кто брел за ним, стало уже казаться, что конца этому пути сквозь чащи не будет. Уже кто-то из наиболее нетерпеливых, кажется, бывший судья Комар, вынес решение: остановка. Но на этот раз решение судьи Клима Степановича Комара было отменено всей группой. Партизаны упрямо продирались сквозь кусты, утаптывали мокрый, пожелтевший папоротник, наталкивались на шероховатые стволы, перешагивали через сухие ветки.

По лесу шел шум, люди еще не научились ходить неслышным шагом, они еще не осознали, что в партизанском лесу следует передвигаться по-звериному, настороженно, внимательно и совсем неслышно.

Когда уставшие и безразличные ко всему, они наконец вышли из лесной чащобы на квадратную поляну, засаженную разными овощами, уже наполовину собранными неутомимой лесничихой, их атаковал пес. Метался вокруг гостей, бросался под ноги, отскакивал, отбегал в сторону, затем снова бросался, не понимая, что его наскоки были для них не только не страшны, но даже приятны.

— Гаврило! — победно выкрикнул Витрогон.

Гаврило, здешний лесник, вынырнул из-за хаты, за ним, будто привязанная крепкой веревкой, выкатилась лесничиха Приська.

— Это вы, Савва Дмитрович? — осведомился лесник Гаврило, хотя сразу узнал начальнический голос, ждал его уже не первый день и не первую ночь.

— Принимай гостей, Гаврило. А-а, это и Прися батьковна не спит, верная подруга…

Партизаны устало, молча рассаживались на завалинке, каждому хотелось одного — присесть, согреться, подремать, прижавшись к стене.

— Да, конечно, уснешь тут, если такое несчастье…

Голова сразу же насторожился, поднялся с завалинки:

— Что вас испугало?

Гаврило, человек молчаливый и опытный, сразу узнал голос Головы, забеспокоился — знал характер старухи, наговорит черт знает чего, разведет панику.

— Послушайте глупую бабу. Ей что серое то и волк… Плетет глупым языком, а что — и сама не знает…

— Что слышно, Гаврило? Не замечал ли в лесу чего-нибудь такого?.. — спросил Витрогон.

— Полный порядок в лесу, Савва Дмитрович, только и всего убытку что порубка в сороковом квартале. Видимо, солдаты для маскировки срубили десяток берез…

— Только бы и хлопот…

— Оно конечно…

Гаврило — лесник со стажем, одичавший на безлюдье, породненный со всем, что живет в лесных дебрях, уже и со своей Приськой разговаривал разве что жестами да подавал на расстоянии условные односложные звуки, когда же речь заходила о порубках или о краже в лесу, становился разговорчивым, стрелял словами, как из автомата. Если же кому из браконьеров удавалось пробраться в подвластный Гаврилу лес и убить там какого-либо зверя или птицу, да еще, упаси господь, такую, как тетерев, молчун лесник поднимал шум на весь район, добирался до самого Головы.

Голова не был бы прокурором, если бы вот так сразу же оставил свой допрос. Он завел разговор с Присей в стороне от других, и та, то ли испуганная, то ли обиженная на мужа, поначалу было замолчала, а потом откликнулась на расспросы Исидора Зотовича.

— Что есть, то есть… Чужих не видно, а свои приходят. В предвечерье из леска… Вон-вон оттуда… двое подходили… красноармейцы… с ружьями и котелочками… «Молочка, хозяюшка, плесните…» Думают, что здесь ферма… Борщика с грибками дала… Обрадовались. «Спасибо-благодарствуем» — и в лесок. Видно, там еще кто-то сидел, может, и старший какой… Страх…

— Нашла, глупая баба, кого бояться…

Лесничиха не уступала леснику, смело пошла в наступление:

— Го, старое чучело, какой храбрый… Разве же я своих испугалась? Тех страшно… которые за ними гоняются. Да ведь наши не от добра котелочки подставляют, отступают, значит, отходят, а нам с тобой, старая трухлятина, отступать некуда, придут в лес, передушат…

— Ай, тебя не переговоришь… Заходите в хату… Иди-ка засвети…

В хате лесника было душно от запахов. Ой, чем только здесь не пахло! И сушеными грибами, и земляникой, и чебрецом, и мятой, и печеными дикими грушами, и чернобривцами.

Партизаны почувствовали себя как в раю, так, словно все беды остались позади.

— Кроме хаты, товарищ лесник, есть еще какие-нибудь пристройки? — поинтересовался комиссар Белоненко.

— А как же, есть еще кладовка, есть овин, сено там зимует, ну и хлеб, когда соберешь. Этим летом все запустело, только сена какая-то копенка…

— Значит, так, хлопцы, — голос Белоненко стал твердым, — женщины располагаются в хате, остальные — в овин, на сено…

— Женщинам не нужны привилегии, — жестко проскрипел голос Евдокии Руслановны. — И забудьте о женщинах. Есть партизаны. Все равны…

— Корректива принимается, — поспешно бросил комиссар.

Уже во дворе его голос велел:

— Кобозев и Лан! Заступайте на пост!

— Есть! — четко откозырял начмил.

Сено было пересохшее и колючее, ночь тревожила своей тишиной, а завтрашний день неизвестностью. Через каждый час комиссар менял часовых, молча разводил по местам, определенным вместе с Гаврилом. Казалось, все спали как убитые, а на самом деле не спал никто.

Как только просеялся утренний свет сквозь щели сарая, люди заворочались, заговорили, стали натягивать на головы фуражки, забрасывать на плечи оружие, выползать из своего логова.

— Опаздывает наш командир, — прогудел Трутень, он не упускал случая никогда, ни при каких обстоятельствах, высказать свое недовольство чем-то, к кому-то придраться. Все делали вид, что его не слышат. Бродили по двору вокруг лесной сторожки, заговаривали с молчаливым Гаврилом.

Гаврило, непризывного возраста, сухощавый и какой-то зачуханный, смолил толстенную цигарку и прищурившись осматривал своих гостей, расспрашивал:

— Не замерзли? Жучок не будил?

Павой выплыла из хаты Прися. У нее было широкое, округлое лицо, продолговатые, живые глаза, приплюснутый широкий нос, — одень такую в длиннющую хламиду — и перед тобой встанет не Гаврилиха, а жительница глубинного аймака Монголии. О том, что была коренной украинкой, свидетельствовали только широченные, с миллионом оборок юбки, ватная стеганка, клетчатый платок с мятой бахромой и растоптанные, округлые, когда-то, видимо, белые, а теперь пожелтевшие валенки.