Михаил Аношкин - Покоя не будет Страница 16

— Говоришь, Беспалов ябедничал?

— Он. Меня самого Ярин в оборот взял.

— Чадо великовозрастное. На собрание, однако, не пришел, на головную боль сослался. Слушай, Ивин, я передумал.

— О чем? — не понял Олег Павлович.

— Просись в мой совхоз.

Олег Павлович засмеялся:

— То не хотел, то «просись». Не выйдет, Иван Михайлович, я ухожу с партийной работы.

— Это с чего же вдруг?

— С Яриным поцапался, не будет у нас с ним дружбы.

— Значит, с Яриным поцапался? Вот черт побери! Да я с ним каждый день цапаюсь, с начальником управления тоже, приходится цапаться и со специалистами. Жизнь такова, работа такова, дело требует, не со зла, а по делу! Да если б я после каждого крупного спора заявление строчил, я б целый том их мог выпустить! Два тома! Смотри-ка ты, какой интеллигентный: чтоб тихо все было, чтоб все гладко шло. Подохнешь от такой жизни, коль тишь да гладь воцарствует, Лазаря запоешь! Значит уходишь? Ну катись колбаской!

— Погоди, Иван Михайлович, чего ты на меня нападаешь. Вот не везет нынче — все на меня!

— И знаешь, пожалуй, я тебя не приму в совхоз, не просись, ну тебя к дьяволу. Как поругаешься с тобой, так ты заявление станешь строчить. Пусть тебя еще пообкатают в парткоме, тогда придешь ко мне. А бабы-то у нас какие, а? Поднимись Малевиха против, они б ее исклевали. Побудешь на таком собрании — мозги светлеют. Поцапался с Яриным и думаешь вся жизнь на нем клином сошлась? Зайдем ко мне, переночуешь.

— Нет, позвоню помощнику, он у нас долго засиживается — и на автобус.

— Ну добро! Бывай! — Медведев протянул ему на прощание руку.

Дозвониться до помощника снова не удалось. Лепестинья Федоровна скребла грязь в коридоре и ворчала: наносили, лопатой не выскребешь. Как будто от этой чертовой грязи можно уберечься.

Домой ехать или не ехать? Последний автобус вот-вот будет. Может, насмелиться к Тоне? Ей не до него. Почему? Сейчас самое время прийти в дом, сказать — вот он я, хочу объясниться! За сумасшедшего посчитают. Перед Тоней неудобно, а еще больше — перед Прасковьей Ильиничной. Лепестинья Федоровна, очищая скребок, спросила:

— Был на собранье-то?

— Был.

— Не свербило на душе?

— Почему же должно свербить?

— Я и говорю — кавалеры нынче пошли. Ты бы хоть за Тоньку-то заступился.

— Без меня заступников некуда было деть.

— Не морочил бы девке голову, право слово. А то ездишь тут, трешься возле да около.

— Лепестинья Федоровна, не ругайтесь! Я ведь езжу сюда по работе, не баклуши бить.

— Знамо дело, не баклуши бить! А разница какая, для Тоньки-то разница какая? Я ее с каких пор знаю — с самых пеленок, рядом живу, небось, она мне что дочь родная. Матери другой раз не скажет, а мне откроется. Вот и толкую тебе. Думаешь, я какая сводня?

— Что вы, Лепестинья Федоровна! — смутился Олег Павлович.

— А коли так, вот тебе мой совет: либо убирайся из Медведевки и больше глаз не кажи, либо скажи ей, что есть у тебя другая краля.

— Нет у меня другой!

— И-их, дуралей, чего ж ты тогда ждешь? Такая девка по нему сохнет, да таких девок на тыщу одна!

— Может, на миллион? Подвели!

— Тут давно подведено и подводить нечего. На мильон!

Она занялась своим делом, а он вошел в приемную, сел на стул, не зажигая огня, размышлял. Растревожила его Лепестинья Федоровна, зачем только растревожила, без того на сердце камень пудовый лежит. Выглянул в коридор, сказал:

— Помогли бы мне, что ли.

— Какая тебе помочь-то нужна? Ох и мужики пошли, хуже баб.

— Позовите сюда Тоню.

Лепестинья Федоровна выпрямилась, приставила к стене скребок, так поглядела на Ивина, что ему даже стыдно стало за свою просьбу. Но Лепестинья Федоровна вдруг с готовностью сняла фартук, заправила за платок выбившиеся волосы и согласилась:

— Доброму делу как не помочь? Жди здесь, я на одной ноге!

Когда за нею хлопнула дверь, Ивин включил в приемной свети принялся расхаживать взад-вперед, заложив руки за спину. Ладно ли сделал? Глупо, конечно! Лепестинью Федоровну в посредники позвал. Бабка Медведиха узнает — стыда не оберешься. Если не решился идти к Тоне сам, то как же насмелится высказать главное? Слова в горле застрянут. Тогда зачем было затевать встречу?

Экий ты, Олег, сухарь! Обязательно уж и о главном. Привык на работе: коль куда идти, то обязательно по делу. На свидание разве так ходят? На свидание идут и не знают, о чем будут говорить.

Зря послал Лепестинью Федоровну. Хоть следом беги и возвращай ее. Совсем у тебя пошло-поехало через пень-колоду, цельности не стало. Правду Максим заметил — измельчал я. Загорелся встречей с Тоней, а когда настал час, то готов ползти напопятную. Нецельный у тебя характер. И хорошо, что об этом знаешь только ты сам, не то от стыда глаза бы не поднять. Беспалова в тебе частичка сидит. Сидит, сидит — не спорь.

Но Беспалов тоже человек. Правда, вялый, не загорается, коптит, лишь против Тони проявил строптивость и прыть, но это скорее от страха. Боится, что с него тоже спросят за то «ЧП».

Опять повело тебя на философию. Ох, Олег, Олег, останешься ты на всю жизнь холостяком. Послал старуху за девушкой, а сам расфилософствовался бог знает о чем.

Лепестинья Федоровна вернулась не скоро. Вошла в освещенный коридор и первым делом на свои резиновые сапоги внимание обратила — грязи налипло! Олег Павлович, услышав, как она хлопнула дверью, вывалился в коридор: что принесла?

— Страшимая грязь, на дворе темнотища — глаз выколи, — проговорила Лепестинья Федоровна. — Неужто не может начальство приказать хотя бы щебенкой дорогу завалить. Ты бы на наших покричал, боишься голос-то поднять, боишься, у Михайловича вон какой голосище, чисто труба иерихонская, забьет твой-то.

— По себе меряешь, Лепестинья Федоровна!

— Молчи уж. Спроси — кого я боюсь на свете? Атомной бомбы и то не боюсь.

— Ну, что? — поторопил Ивин. — Придет?

— В такую-то грязюку киселя хлебать? Сам иди. Я так и сказала: сам придет.

— Сам так сам. Куда идти?

— Домой к ней и иди. Найдешь? У калитки будет ждать.

— Спасибо!

— Голову-то девке не крути: женись. Не позовешь на свадьбу — сама приду. Не спесивая.

Последних слов Олег Павлович не слышал.

Зыбкины жили возле речки. Торопился, но скоро умерил шаг — нелегко шлепать по грязи в темень.

У домика Зыбкиных два окна на улицу и три во двор. Калитка тесовая, крытая шифером. Садик с маленькой зеленой елочкой и кустами сирени. В окнах горит свет, падает светлыми разводами на аспидно-черную землю, на голые ветви сирени, кое-где отражается в лужицах на дороге. Елочка облита светом, маленькая, но горделивая, вершинку вытянула кверху.

Тоня ждала у калитки, на плечи накинут мужской плащ, видно, отцовский. Ее силуэт четко выделялся на фоне света, падающего из окон, вершинка елочки выглядывала из-за ее плеча.

Остановился, не доходя шага два, поздоровался, волнуясь:

— Добрый вечер.

— Здравствуйте, Олег Павлович!

Тоня молчала в ожидании — что еще скажет. Ивин мялся: что, собственно, надо говорить, как начать? Максимка, бывало, балагурил: когда с девушкой не о чем говорить, то начинают трепаться про погоду. Но есть о чем и кроме погоды. О многом, о самом главном, но как начать, не ринешься же головой в омут, подход нужен, но какой?

Тоня смотрит на него, и в темноте видно, что затаила застенчивую выжидательную улыбку. Ждет теплых слов, а они пропали. Глаза потупила. Ладно, была не была!

— Решил прийти, узнать… — язык еле-еле ворочался, одеревенел. — Переживаний у вас столько…

«Возьмет и спросит — а вам какое дело до моих переживаний?»

— Да уж было, — отозвалась Тоня, поежилась — прохладно, плащишко только на плечи накинут, не греет. — Беспалов разорялся. Под суд, кричит, отдам!

Снова Беспалов, хочется его ненавидеть, а ненавидеть Олег Павлович сейчас не может. Он только сочувственно качает головой. Рядом Тоня, давно мечтал об этой минуте, но разговор, как на грех, не клеится.

— Я-то его не боюсь, — продолжала Тоня. — Мама испугалась. Он ей знаете что пообещал? Ну, говорит, Ильинична, суши для дочери сухарей — загремит туда, куда Макар телят не гонял.

Тоня рядом, протянуть руку и до волос дотронуться можно. Рядом, но будто стена между ними. Значит, Беспалов велел сухари сушить? Переспросил зачем-то:

— Так и сказал: суши сухари? А вы бы к Медведеву.

А сам подумал: «Эх, не тот разговор, куда-то в сторону заносит».

— Ивана Михайловича я боюсь, — созналась Тоня, обняла сама себя за плечи — замерзла. Ему бы предложить: давай погрею, я теплый, — а он тянет свое:

— Зря! Он хороший, справедливый.

— Наверно. Только я его боюсь. Придет на ферму и давай придираться. То ему чистоты мало, то корма под ногами у коров много, то еще что-нибудь. Как начнет трубит на всю ферму, мы с девчонками по углам, а у коров молоко пропадает. Одна Нюрка Медведева не боится. Она за словом в карман не лезет.