Антонин Ладинский - Слоны Ганнибала (сборник) Страница 16

Степан вывел лошадь на улицу, вскочил боком на телегу, и мы загремели по варварской мостовой. Позади Иван Петрович, широко расставив руки, уже затворял ворота.

По обе стороны улицы стояли сонные домишки с закрытыми ставнями. Редкие прохожие, бабы с заплечными корзинами, какие-то мещане в фуражках, нищий в солдатской шинели с котомкой, равнодушно глядели на нас и шли своей дорогой. Скоро мы завернули за угол, и телега перестала греметь, потому что здесь улица уже не была вымощена. Здесь домишки ничем не отличались от деревенских изб. Кое-где в палисадниках краснели осенние росистые георгины, придавая унылому деревянному пейзажу лачуг и заборов еще более скучный и захолустный вид. Мой возница решительно ни на что не обращал внимания, занятый своими мыслями. Я же с любопытством смотрел на непривычные картины – на домики, на георгины, на деревянные узкие дорожки вдоль улиц, на пузатую бочку водовоза. После петербургских улиц все казалось мне странным, как сон, все походило на декорацию какой-то старомодной оперы, для которой малоодаренный композитор написал серенькую и скучную музыку. Я не понимал, зачем живут здесь люди, какие могут быть у них интересы. И не было ни малейшего признака, что в двадцати верстах бушует гражданская война. Впрочем, чувствовалась какая-то тревога в воздухе, как в доме, где лежит тяжело больной, где не спали много ночей подряд.

– А раньше-то вы были в Должанах? – спросил Степан.

– Нет, никогда не бывал. Красивое место?

– Да ничего. Анбар каменный. Речка есть, все, что надо. Верст двенадцать от нас будет. Переночуете у нас, а завтра утречком доставим как-нибудь.

– Но-о! – подбодрял он свою лошаденку.

– Я вам за все заплачу, – сказал я, с трудом выговаривая слова, потому что телега тряслась на неровной дороге.

– Это вы уж с бабой посчитаетесь, – ответил Степан.

Когда лошадь вновь пошла шагом, он решил завести серьезный разговор. Мы уже проехали слободу, которой кончался городишка. За слободой тянулись огороды. Солнце было где-то за облаками, и его торжественный восход в это утро не состоялся. Уже открылись широкие пустынные поля – скудный и лирический пейзаж. Степан обернулся и после некоторого раздумья сказал:

– Скажите вы мне на милость, что же это теперь будет?

Я понял, о чем он меня спрашивает. Но что я мог ему сказать? Меня самого крутило в этой буре, под напором которой качалась наша жизнь.

– Революция, – сказал я.

– Леворюция, – повторил он, и я понял, что мы говорим на разных языках и никогда не поймем друг друга.

Ах, этот черный ветер революции! Это он выгнал меня из моей привычной норы на Пятой линии, это он заставил меня штурмовать теплушки, ночевать на заплеванных вокзалах, с опаской оглядываться по сторонам, бояться за свое бренное существование.

Впрочем, Степан не решился продолжать разговор на такую скользкую тему с малознакомым человеком. Времена теперь такие, что всего надо опасаться.

– А вы, что же, сродственником им будете, должанским-то? – опять спросил он.

– Родственником, – соврал я, – двоюродным братом.

– Двоюродным братом, – повторил он, и хотя выговорил все буквы, но слово у него прозвучало по-иному, чем у меня, и я опять подумал, что мы говорим на разных языках.

Некоторое время он не возобновлял разговора, и я мог спокойно смотреть по сторонам, любоваться бедной и печальной русской землей, дышать прохладным утренним воздухом, который напоминал мне почему-то о детстве, о тех временах, когда меня возили на дачу. Тогда я впервые начал рисовать меловыми красками. Я вспомнил свои первые попытки передать красоту мира. Это была жалкая мазня, но такой же детской мазней мне показались и мои академические картины, за которые меня очень хвалили критики. Двадцать лет тому назад отец впервые подарил мне первую коробочку дешевеньких красок – два десятка разноцветных квадратиков, в которых скоро появились ямочки с коробочками по краям, потому что кисточка была в неопытных руках. Ее часто приходилось мыть в стакане с водой, и вода делалась то дымно-красной, то нежно-голубой. Почему-то было приятно вспоминать о детских вещах. Но мои мирные воспоминания были прерваны глухим громом с той стороны, где остался фронт.

– Стреляют, все стреляют, – покачал головой Степан, – это все народные денежки на воздух пущают. Разорится Россия.

А-ах! А-ах! – вздыхали вдали пушки.

– Стреляют, – повторил Степан.

Между тем, мы уже подъезжали к какой-то деревушке. Кругом лежали нескончаемые поля, унылое сырое жнивье. На горизонте голубела полоска далеких лесов. Когда мы подъехали поближе к деревушке, я увидел, что работа там в разгаре. На огуменках шевелились люди. Над овинами курились дымки. По деревенской улице медленно полз воз снопов. Рядом шли два мужика в зеленых солдатских рубахах. Но мы свернули в сторону и снова затряслись по корявой сельской дороге. По-прежнему на горизонте голубели таинственные леса. Где-то там, за этими лесами, витала ледяная прекрасная душа Елены.

Все мое сознание было заполнено ею, точно она была рядом со мной. Мне казалось, что я должен быть благодарным Елене уже за то только, что она существует на свете – такие сладкие легкие мысли вызывала она во мне. А она жила за лесами и не знала, что я еду к ней, чтобы сказать ей, что я не могу без нее жить. Я приеду и скажу: «Я не могу без вас жить». Сотни раз я повторял эти слова, и от них сердце наполнялось сладкой нежностью к самому себе; о том, как отнесется Елена к моему неожиданному появлению, я старался не думать. Мне казалось, что самое главное, чтобы она узнала, что я ее люблю.

Я видел ее, как будто она была перед моими глазами. Ветер шевелил ее черное платье, в котором она обыкновенно приходила ко мне с сестрой на Пятую линию, когда у меня собирались по вечерам студенты и художники. Она молчала во время самых жарких споров. Причин для споров было много. Жизнь кипела, как разворошенный муравейник. Одним революция казалась прекрасной, как греческая трагедия, другие просто мечтали о хорошем правительстве. Я не знал, с которыми из них была Елена. Она была ничуть не глупее, чем ее шумливые подруги, но какая-то женственность мешала ей спорить, утверждать свое мнение, точно она предоставляла решать положение вещей более сильным, чем она. Может быть, поэтому она всегда с особенным вниманием слушала мужчин. Впрочем, я ничего о ней не знал. Я знал только, что у нее молодое несильное воздушное тело, которое казалось мне драгоценным.

Елена очень нравилась мне в то время. Мне было приятно, что она приходила ко мне, почти всегда со своей сестрой Александрой Александровной, веселой, но некрасивой барышней, у которой лицо было шире, чем лоб, и которая, в противоположность сестре, была блондинкой. С Шурой можно было смеяться и шалить, с Еленой нужно было молчать. Было в ней что-то такое, что заставляло выбирать слова в разговоре с нею.

В те дни я чувствовал к ней только грустную нежность, какую обыкновенно испытывают молодые люди к хорошеньким, но суровым барышням. Но теперь мне казалось, что она необыкновенное существо, что она богиня, живущая среди варваров, которые не знают, что ей нужно поклоняться. Она была богиня, очеловеченная каким-то людским недугом. Может быть, верхушки ее легких были уже затронуты туберкулезом, и, может быть, поэтому у нее были такие большие глаза и несильное, точно прозрачное тело. Мне казалось иногда, что только я один сумел оценить ее прелесть, и мне было обидно, что она со мной даже более сурова, чем с другими. Только когда Елена уезжала из Петербурга к тетке, в эти самые Должаны, куда теперь направлялся и я, она как-то особенно посмотрела на меня и просила меня не забывать ее. К ее словам я отнесся легкомысленно. На ее проводах я был даже особенно весел, потому что ее внимание польстило мне, но после ее отъезда я понял все. Тогда я, понял, что люблю Елену.

Как меня тянуло на Церковную улицу посмотреть на дом, в котором она жила до отъезда в Должаны, у подъезда которого я говорил ей обычное «до свидания». У меня не было ни ее карточки, ни единой строчки, написанной ее рукой. Даже наши общие знакомые, с которыми мне было приятно встречаться, потому что с ними можно было говорить вслух о Елене, куда-то разъехались, разбежались в разные стороны. Я остался в Петербурге один как перст. Зима была трудная и скучная, предстояли еще более трудные времена, и тогда я решил уехать к своим в Ростов-на-Дону. Меня подкрепляла мысль, что по дороге я могу увидеть Елену. Я махнул рукой на работу в Академии, достал мифическую командировку раскапывать какие-то скифские курганы, хотя сам никак не мог понять, кому нужны в такое время скифские курганы, и отправился на юг к обильному белому хлебу. После всяческих приключений я приближался к своей цели. Должаны были уже недалеко.

Все время мы ехали проселочными дорогами – кратчайшим путем, как объяснил мне Степан. Изредка нам попадались встречные подводы с бабами и мужиками. Некоторые из них здоровались с нами и провожали нас любопытными взглядами. Однажды в стороне проехали всадники.