Анатолий Марченко - Смеющиеся глаза Страница 16

И она начала с восхищением рассказывать о сибирских лесах на берегах Оби. Потом, будто вспомнив что-то, спросила:

— А вы любитель грибов?

— Жареных? Да, — улыбнулся я.

— Знаете что? Пойдемте к нам ужинать. Я на вас сердита. Столько живете и ни разу не зашли. Ленечка, что ж ты не зовешь? Пойдемте, я грибов нажарю. Со сметаной. Вкусно! — И Юля от удовольствия прищелкнула языком.

— И правда, пойдемте! — поддержал ее Колосков.

Я охотно согласился.

Колосковы жили в маленьких уютных комнатках. Обставлены обе комнаты были просто, из мебели здесь было только самое необходимое. Наиболее внушительной вещью было пианино. Рядом с ним на подставке стоял проигрыватель. Юля включила его и поставила пластинку.

— Люблю музыку, и сама петь люблю, — призналась она.

— Не только петь, но, кажется, и плясать? — сказал я, вспомнив, как иногда за стеной раздается дробный перестук женских каблучков.

— Неужели слышно? — спросила Юля. — Вот никогда не думала!

— Ты, кажется, пообещала нам жареных грибов в сметане? — напомнил Колосков. — Может, тебе помочь?

— Так точно! Обещала! — по-военному щелкнула каблучками Юля. — Сейчас все будет на столе. Одну минутку! Только я сама сделаю. А вы пока посмотрите картины, — обратилась она ко мне. — Это все Леня рисует, — с гордостью добавила она, показав на висевшие на стенах рисунки и картины.

Юля вышла. Колосков охотно стал рассказывать мне о своем увлечении живописью. Я отметил про себя, что некоторые рисунки были исполнены с душой. Это были преимущественно пейзажи и натюрморты. В пейзажах меня обрадовала мягкость рисунка и тонкий, почти прозрачный лиризм.

— Мой любимец — Левитан, — почему-то с грустью сказал Колосков.

— А почему бы вам, Леонид Павлович, не написать картину на пограничный сюжет? — поинтересовался я.

— Уварова изобразить? — иронически усмехнулся он.

— Хотя бы и Уварова. Разве искусство призвано отражать лишь безусловно положительное в жизни? И разве люди учатся понимать друг друга только тогда, когда в отношениях между ними нет никаких противоречий? А не наоборот ли?

Вернулась Юля и прервала наш разговор.

— Вы, кажется, опять спорите? — проговорила она, расставляя на столе посуду. У нее все горело в руках. Мне казалось, что ее стремительные и легкие движения передавались даже вещам: тарелки, ножи, вилки ложились на скатерть, словно из рук волшебника.

Колосков вышел.

— Вы не всегда придавайте значение его словам, — быстро заговорила Юля, воспользовавшись отсутствием мужа. — В нем — дух противоречия. Леня лучше, добрее, чем хочет казаться. Но он бывает зол на людей, потому что они забирают у него все время. И на живопись остаются одни крохи. Это его мучает. Он еще на перепутье, понимаете? Ну, как бы вам сказать? Вот бывает, видит человек огонек в тумане, а все еще не верит, что это как раз его огонек. Нагорный — другое дело. Он выбрал свой путь. У него ясная цель. С первых шагов. Это большое счастье. Но, как всегда, счастье не живет без горя…

Вернулся Колосков, и Юля перевела разговор на другую тему.

Когда мы закончили ужинать, я попросил ее спеть что-нибудь. Колосков сел за пианино. Юля исполнила арию Антониды.

— Застава артисток! — закончив аккомпанировать, улыбнулся Колосков, но я видел, что он любовался женой, был доволен, что она пела.

— Мне очень жаль, что я не получила хорошего музыкального образования, — с грустью сказала Юля.

— Но я слышал в вашем исполнении даже «Аппассионату».

— Вы знаете, я разучивала ее почти год. И теперь, когда Леня рисует, я исполняю ее. Он говорит, что у него в это время появляется вдохновение.

— Вы не скучаете, живя здесь? — задал я традиционный вопрос.

— Нет! — Юля взмахнула головой, отбрасывая со лба легкие белые кудряшки. — Мне здесь нравится. Я учительница, вот каникулы кончатся, у меня работы будет хоть отбавляй. На одну ходьбу в поселок сколько времени уходит. А сейчас два раза в неделю веду кружок на заставе. Есть ребята, которые после демобилизации мечтают в институт поступить, так я им помогаю готовиться.

— А кто же это? — поинтересовался я.

— Евдокимов, Ландышев, Хушоян. Иногда Мончик посещает.

— А что, если бы вы были артисткой? Или инженером? — допытывался я. Мне давно хотелось задать этот вопрос Юле, и сейчас представился удобный момент.

— Все равно, — не задумываясь, ответила она. — Я заставу люблю. Пограничников. И рада, что мой Леня пограничник.

— Но специальность? Диплом? Призвание?

— Так что же? Получается, за пограничника выходить замуж только тем, кто специальности не имеет? Я думаю, везде можно быть полезной. С любой профессией. Разве Нонна не может самодеятельный театр организовать? Сколько способных людей на заставе и в поселке! Только мне до сих пор не верится, что она уедет.

— Философия! — воскликнул Колосков. — Она — человек искусства и не вольна распоряжаться собой.

— Нет, вольна! — горячо возразила Юля. — Все во власти человека. Все!

— Ты уже цитируешь Нагорного, — передернул плечами Колосков.

— Не знаю, кого я цитирую. Я о жизни говорю.

— Все дело в призвании, — твердо сказал Колосков.

— А помнишь Леня, самый первый день, когда я к тебе приехала? — вдруг начала вспоминать Юля. — Самый, самый первый. Койка у тебя была солдатская, одеяло солдатское, кружка солдатская. Чайной ложки и в помине не было, сахар ножом размешивали.

— К чему это ты? — Колосков с удивлением посмотрел на жену.

— К тому, что понравилось мне здесь. Хорошо начинать все заново. С верой, что выбрал свой путь. А призвание прежде всего в том, что ты чувствуешь себя нужным людям.

Мы долго непринужденно беседовали. Юля спрашивала меня о детях, жалела, что у них нет еще своих детей. Потом мы говорили о музыке, об искусстве. Несколько раз я пытался спросить Колоскова о делах заставы. Мне хотелось с помощью Юли подробней узнать, почему между ее мужем и Нагорным нет теплых товарищеских отношений. Но Колосков всякий раз переводил разговор на другое. Он восхищался Левитаном и говорил, что, когда смотрит его картины, ему хочется искренне и радостно плакать.

— Я слышала ваш разговор, — шепнула мне Юля, когда Колосков отыскивал в столе какой-то эскиз. — И знаете что? Леня начал рисовать Уварова. Не верите? Только он никому об этом не говорит.

Ушел я от Колосковых поздно ночью.

11

Отчетливо запомнился мне день, когда Костю Уварова обсуждали на комсомольском собрании.

Утром Костя поехал за сеном. Дул сильный ветер. Теплый и сухой, он нещадно раскачивал яблони, сбивая падалицу. Жалобно поскрипывали сосны.

Костя уже сел в телегу, когда порыв ветра сорвал с его головы фуражку, и она покатилась по двору заставы. Костя соскочил на землю и неуклюже погнался за ней. Он догнал ее лишь у ворот. Мне стало жаль его: я знал, что ему предстоит сегодня нелегкий экзамен. Хотелось как-то ободрить парня, но я не стал этого делать. Ему нужно было пережить все самому, даже помучиться. Только тогда в душе зажжется светлый и чистый огонек.

Я вышел на дорогу вслед за телегой. Костя сразу же тронул рысью. Ветер развевал лошадиные гривы. И тут с боковой тропки на дорогу выскочила Зойка. Она легко догнала телегу и что-то бросила в нее. Кажется, то был конверт. Но Костя даже не обернулся. Казалось, его интересуют только сосны, что бегут и бегут туда, где осталась застава. Когда телега скрылась за поворотом, Зойка, неподвижно стоявшая на дороге, медленно, точно слепая, пошла назад.

Вечером комсомольцы собрались в уютной ленинской комнате. Они сидели тесным полукругом, в центре которого оказался смущенный и сгорбившийся Костя. Лицо у него было растерянное и жалкое.

После короткого сообщения секретаря комсомольского бюро Евдокимова комсомольцы начали задавать вопросы. Костя молча ежился, будто до него дотрагивались чем-то холодным и острым.

— Силен! — осуждающе проворчал Смоляков. — Заговор молчания!

Смоляков всегда любил сказать что-нибудь краткое и, как ему казалось, оригинальное.

— Товарищ Уваров, — мягко, располагающим к непринужденному разговору тоном сказал добродушный Евдокимов. — Вы не смущайтесь, рассказывайте все, как было. Мы собрались не избивать вас, а помочь.

— В чем помогать-то? — сердито буркнул ефрейтор Рогов. Это был тот самый крепыш с сосредоточенным лицом, которого я видел в один из первых дней пребывания на заставе возвращающимся с границы вместе с высоким напарником, похожим на цыгана. — В чем помогать? — повторил он. — Четвертинки распивать?

— Погодите, товарищ Рогов, — остановил его Евдокимов. Обращаясь в обычной обстановке ко всем солдатам на «ты», Евдокимов на собраниях переходил на «вы». — Погодите. Дайте ему рассказать спокойно, все по порядку.