Виктор Московкин - Золотые яблоки Страница 16

— Можно было и в институт, — неохотно ответил Илья. — А лучше сначала поработать. Наглядишься, научишься кое-чему и тогда знать будешь, чего тебе хочется.

— Сейчас не знаешь?

— Представьте, да.

— Но это же странно!

— Может быть. — Илья пожал плечами, рассеянно оглядел танцующих.

— Я в самом деле не понимаю, как это не знать, чего тебе хочется?

— Ну, может, не так сказал… Конечно, человек должен чего-то добиться в жизни, зачем он и на свет тогда появляется. Но я пока просто с удовольствием просыпаюсь утром, знаю, что день будет новым. На работе мне приятно, если все ладится. Не думаю, что это плохо, если каждый день для тебя новый. Встречаешь разных людей, видишь, как они к жизни, к работе относятся, и себя понемногу открываешь.

Увидев, что к буфету подходит Кобяков под руку с Галей, замолчал, весь как-то внутренне подобрался.

— Добрый вечер! — сказал Кобяков, здороваясь с ним. — Садись, Галина, отдохни.

«Наслаждается, скотина, — подумал Илья. — Почему-то надо было придти за наш столик».

Галя как будто только увидела его, натянуто улыбнулась, сказала:

— Кого я вижу! Как дела, Илюша?

— Дела?.. Если тебе интересно, то дела прекрасные. Что у тебя дома?

— Что дома? — вспыхнув, переспросила она. — Все в порядке. Зайди как-нибудь. Братишка из деревни приехал, все лето у отца был, черный, как головешка…

— Много сегодня наших, — сказал Илья, не отвечая на ее приглашение, и, увидев Гогу, шагающего по залу вихляющей походкой, добавил: — Даже Гога пришел… Может, потанцуем, Галя? — Попросил как можно обычнее, стараясь скрыть дрожь в голосе.

— Ой, как не хочется! — смеясь, сказала она. — Очень устала…

Она была в светлом платье, ладно облегавшем фигуру, в тех же самых туфельках с каблуками-гвоздиками. Серые глаза спокойные, чистые. Илья вспомнил, как она скандалила в райкоме комсомола, и улыбнулся.

— Ты чего? — растерянно спросила Галя, побоявшись насмешки.

«Я лучше дворничихой в домоуправление пойду», — сказала она тогда. Робкий поцелуй возле могучей липы и радостное чувство, когда он, отбросив топор, стал отплясывать перед ней, пока не увидел Генку, вертевшего пальцем у виска: «Чокнулся?» И вот все нарушилось. Видно, не было у нее даже маленького чувства к нему, просто школьная дружба. Случайно встретились, случайно вместе пришли на работу, и достаточно было маленькой случайности, чтобы отойти друг от друга.

— Почему же Гоге не быть здесь? — услышал он запоздавший вопрос Кобякова. — Разве есть запрещение? Или он хуже других?

Виталий явно задирался — продолжал беседу в более подходящем месте, как и обещал.

— Как можно! — поспешно согласился Илья. — Уж он-то, по крайней мере, думает, что лучше всех.

— Давно ли были мальчишками, — сказал Василий, впрочем, больше обращаясь к себе. — Помню, как бегали на вечеринки, с девчонками провожались. Таких, как ваш Гога, с нами не было, гоняли.

— В чем же провинился Гога? — повернувшись к нему, спросил Кобяков, и такой у него был удивленно-растерянный вид: Василия он видел впервые и не знал, как к нему отнестись. — Вы не можете его знать.

— Странно, не правда ли? — улыбнувшись, сказал Василий. — Но порой мне кажется, о вас я больше знаю, чем вы о себе.

— Ну, если вы такой провидец, скажите, послушаем, — усмехнулся Кобяков. Он отодвинул пустую кружку и стал лениво грызть сыр. — Прежде всего о Гоге. Он вам не нравится. А чем? Везде и всюду чувствует себя свободно? По-моему, это здорово — чувствовать себя свободным человеком. Ничто над ним не тяготеет, живет без оглядки, как и подобает. Кто-то из древних сказал, что тот человек счастлив, кто здоров телом и спокоен душой. Таков Гога. Это-то в нем кое-кому и не нравится. А я чуть постарше, присматриваюсь и завидую ему, стараюсь быть похожим, потому что знаю: у чуткой молодежи всегда есть что-то новое, свежее.

— Так, так, — поощрительно кивнул ему Василий. — Кстати, и в наше время было отребье. И тоже находились люди, старавшиеся оправдать их потуги. Новое! Свежее! Не за то выдаете. Где вы увидели раскованность в нем? В расхлябанной походке, в вызывающем поведении? Ума много не надо, чтобы усвоить это. Вы лучше уж к другим присматривайтесь, если не хотите прослыть косным старцем. — Он показал в зал, где у стен стояли парни и девушки, с усмешкой посматривавшие на Гогиных приятелей. — Вот вы сказали мысль кого-то из древних, на эту же извечную тему я могу привести другое изречение: «Жить для людей — величайшее счастье!» Души у ваших дружков сужены. И вы знаете это не хуже меня. А почему к ним тянетесь, их защищаете, это уже другой вопрос, пока для меня непонятный… Ваш Гога все делает ради себя, ради своей выгоды, но так как его жалкие потуги себялюбца наталкиваются на сопротивление, он наливается желчью, ненавидит окружающих.

— Странное у вас понятие, — раздумчиво сказал Кобяков. Он не подымал глаз и раскаивался, что затеял этот разговор при Гале. — Допустим, я с вами кое в чем согласен. Но давайте разберемся хотя бы в одном. Гога, по-вашему, пришел на стройку для себя — ему, чтобы поступить в институт, трудовой стаж нужен. Но он работает, и польза от него есть. Потом он окончит институт, станет инженером и опять будет работать для себя, чтобы подняться. Не вижу в этом ничего плохого — от него опять явная польза. Он поставил себе цель и добивается ее. Зачем же толкать его к тем, у кого жизнь серее: без мечты, без взлетов. Да еще и требовать от него, чтобы он любил их.

— Я так и думал, — спокойно сказал Василий.

Кобяков насторожился, чистая желтая кожа собралась у глаз в складки.

— Не понимаю вас, — сказал он, пристально рассматривая Василия.

— Да чего же не понять, — ответил Василий, поудобнее устраивая протезы под столом. — Я когда говорил, что знаю о вас больше, чем вы сами о себе, — недалек был от истины. В вашей философии себялюбца ровнешенько нет ничего нового. Иди вперед, хотя бы и по костям ближних, ибо они серые, без взлетов, тебе же предназначена иная судьба. Видишь плохое — закрой глаза и скажи: «Не мое дело, пусть как знают». Какая уж, к черту, порядочность! Мы росли — считали: чтобы человеком стать, надо иметь цельную натуру. Непримиримую душу…

— Не знаю, — торопливо сказал Кобяков. — Работал, побывал во многих местах. Особо цельных натур не привелось встретить.

— Вам по характеру встречались такие, одно к одному тянет.

— Можете говорить обо мне как угодно, — сказал Кобяков. — Но только нельзя требовать от людей, чтобы они были такими же, как в двадцатые или тридцатые годы. Тогда все было проще. Скажут надо — идут, раз надо, не раздумывают. «Сидят папаши, каждый хитр: землю попашет, попишет стихи…» — единственная хитрость, которую допускали, а в остальном — душа нараспашку… Кое на чем обжигались, умнели. А нынче — надо? А кому надо? Для чего надо? Мне надо ли?.. На практике не всегда выигрывает тот, кто стремится дать людям радость и счастье.

Их отвлек шум в зале. Разгневанная Оля хлопала по щекам растерявшегося Гогу Соловьева. Он пригласил ее танцевать, и девушка согласилась. Гога обхватил ее, как дерево, и стал дрыгать ногами, стукая ее по коленкам. Оля вспыхнула, подумав, что Гога над ней насмехается, вырвалась и надавала незадачливому кавалеру пощечин.

Все еще возбужденная, с красными пятнами на чернобровом лице, она подошла к столику и села рядом с Ильей. Ее всю трясло. Следом за ней появился Генка с глупым и счастливым лицом.

— Спасибо, Оля! — с чувством сказал Илья.

— За что? — удивилась девушка.

— И за меня спасибо, — проговорил Василий.

— Ничего не понимаю, — смутилась Оля.

— Спасибо за веселую сценку. Удовольствие доставили им, — сказал Кобяков, поднялся и собрался уходить. Илья, не спуская с него потемневших глаз, тоже поднялся, толкнул плечом. К несчастью, сзади Кобякова стоял стул, он наткнулся на него и перевалился на другую сторону.

И так уж многие поглядывали на Олю, севшую за столик, а тут новый скандал. Быстро собрались любопытные. Виталий, побледневший, с гримасой боли на лице, поднялся с пола, резко повернулся и почти побежал через зал к выходу. За ним, неопределенно глянув на Илью, заспешила Галя.

Шли домой. Скрипели протезы Василия. Никто ничего не говорил. Густая темнота вокруг, которую еле раздирали редкие лампочки на столбах, дальний звон проходивших трамваев и шуршание листвы, опавшей с деревьев. В конце аллеи остановились: Илья и Генка должны были проводить Олю, Василий направлялся домой.

— Ты, брат, не того… грубо, — смущенно сказал Василий, протягивая на прощание Илье руку.

Илья посмотрел на свои руки, точно удивляясь самому себе, своему поступку, сказал, оправдываясь:

— Я слушал, слушал его — противно.

— Твои уроки, — фыркнув и пряча смеющееся лицо, сказал Василию Генка. — Теперь, погоди, он пойдет всем носы квасить.