Александр Бартэн - Под брезентовым небом Страница 16

Не повезло и другим писателям. Могло показаться; что они лишь шевелят губами. Возгласы недовольства делались все раздраженнее, с галерки донесся свист... Это был полный провал. Что же делать? Как спасти положение? И тогда устроители вечера решили прибегнуть к последнему средству: выпустить на манеж Михаила Михайловича Зощенко. Быть может, хоть он сумеет утихомирить разбушевавшийся зал.

Невысокий, худощавый, с деликатной и даже чуть грустной улыбкой, Зощенко появился из-за занавеса, тотчас был узнан, и зрители притихли: дескать, давай, давай, посмотрим, как тебе удастся выкрутиться.

Не сразу начал читать Зощенко. Сперва он огляделся и с комическим сокрушением развел руками: вот уж, действительно, попал в маловысокохудожественную историю! Никогда еще, братцы, в такую историю не попадал!

Зал отозвался смешком, не слишком добрым, но все же смешком: давай, давай, зубы не заговаривай!

И тогда, достав из кармана книжечку своих рассказов, Зощенко стал читать. Однако не так, как предыдущие писатели. Не стоя свечкой посреди манежа, а идя вдоль барьера. Высоко подымая ноги, чтобы не зарыться носками в рыхлые опилки, Зощенко вышагивал манеж, и эта не бог весть какая выдумка неожиданно переломила настроение в зале. Рассмеялись. Выслушали до конца. Захлопали. Единственный из всех Зощенко без урона покинул манеж.

После (я это сам слыхал) он так объяснил свое поведение товарищам:

—   Надо вам сказать, я еще с гимназических лет питаю пристрастие к цирку. Потому-то, верно, и осенило. Я так подумал: уж если вышел на манеж — действуй в соответствии с природой цирка!

—   Так и сказал? В соответствии с природой цирка? — переспросил Василий Яковлевич. — Верно сказано! Верно и справедливо!.. Спасибо, дорогой. И за рассказы, и за афиши. Разумеется, каждую из них мы снабдим соответствующим комментарием. Музею такие афиши нужны. Они расширят представление о цирке, о его связях с окружающей средой.

Я не стал противиться. Пускай берет. Зато портрет Жакомино останется у меня. Как удачно, что я сумел отвлечь внимание Василия Яковлевича, откупиться этими афишами.

Бережно свернув их, пожав мне руку, еще раз напомнив, что утро превосходное и грешно в такое утро засиживаться в комнатных стенах, он двинулся к дверям, но у порога остановился.

—  Ах да! Самое главное! Я ведь пришел к вам, чтобы посмотреть портрет Жакомино. Вы тоже хороши: скрытничаете, не показываете... Доставайте же скорей. Где он у вас?

Натиск был неожиданным, застал меня врасплох. Не оставалось ничего другого, как показать свою находку. Приняв портрет, Василий Яковлевич тотчас устремился к окну, ближе к свету:

—  Превосходное изображение! Какая живость и лукавость взгляда!.. Давайте-ка подумаем вместе, в какой музейной витрине он будет лучше смотреться.

Я заикнулся было, что не хочу, не намерен расставаться с портретом.

— Дорогой мой! — изумился Василий Яковлевич. — Но вы-то при чем? Разговор идет не о вас, о Жакомино!.. Ах, каким заразительно веселым человеком был он! Какая сердечная дружба связывала его с Александром Ивановичем Куприным. И не только с ним: многие столичные литераторы и художники дорожили знакомством с талантливым клоуном!.. И такого артиста вы могли бы держать у себя взаперти? Не ожидал от вас! Бесчеловечно!.. Нет, нет, признайтесь, что пошутили. Вижу по глазам: сами намеревались сделать музею подарок!.. Спасибо, дорогой. Еще раз спасибо. Вы порадовали меня. Спасибо!

С этими словами Василий Яковлевич присоединил портрет к афишам. Еще раз прочувствованно и крепко пожал мне руку. И тут же исчез за дверьми.

ПРО ХИЩНИКОВ, ПРО УКРОТИТЕЛЕЙ

Глухим осенним утром мы вынесли за ворота Торгового порта небольшую картонную коробку. В ней лежал пушистый трупик.

Одни только сутки прожил львенок на свете. Он родился на корабле, идущем из Гамбурга в Ленинград. Сильнейший шторм разыгрался в тот день на Балтике. Палубы захлестывало водой. Корабельные трюмы ходуном ходили. Львенок родился слабеньким, беспрерывная качка обессилила его вконец. Он даже не успел узнать, какая предстоит ему честь: сделаться участником крупнейшей львиной группы укротителя Альфреда Шнейдера... На исходе дня, почуяв недоброе, львица приподнялась над кренящимся настилом клетки. Вцепясь когтями в настил, обнюхала детеныша. И заскулила протяжно.

Утром, пробившись сквозь туман, корабль пришвартовался к одному из причалов Торгового порта. Альфред  Шнейдер (черный клеенчатый плащ, такой же капюшон поверх фуражки с тупоносым лакированным козырьком) спустился по трапу и тут же был встречен представителями цирка.

Обменялись, как положено, приветствиями. Пригласили Шнейдера отправиться в город, в гостиницу. Но он покачал головой и с помощью переводчика объяснил, что придерживается неизменного правила: сам руководит разгрузкой.

Тут же она началась. Подхваченные стрелой портального крана, из трюмов показались первые клетки. Клеток было много. Очень много. Казалось, конца им не будет. И в каждой гривастые самцы, поджарые самки, гибкий и подвижный, только еще нагуливающий силу молодняк... Не обманула реклама, громогласно сообщая, что Шнейдер (на афишах он звался капитаном Шнейдером) везет с собой стоголовое львиное стадо. Шутка сказать: сто львов, сто хищников.

Впрочем, измотанные морским ненастьем, звери вели себя в это утро вяло. Лишь молодняк, обнаруживая любопытство, льнул к прутьям клеток.

Все время, пока длилась разгрузка, Шнейдер безотлучно находился на причале. Дождь, до того лишь моросивший, сделался навязчиво сильным. Туман сгустился до того, что тягачам, принимавшим клетки, приходилось маневрировать с зажженными фарами... Шнейдер продолжал невозмутимо командовать разгрузкой. Безошибочно называя зверей по кличкам, он со строгой придирчивостью оглядывал каждую клетку и лишь затем, удостоверясь, что все в порядке, разрешал перегружать в фургон.

Подошел один из помощников, что-то вполголоса сообщил. Досадливо поморщась, укротитель тут же заставил себя улыбнуться:

— Если уважаемым господам угодно... Как сейчас обнаружилось, в пути я понес потерю... Можно сделать чучело, сувенир!

Василий Яковлевич Андреев (он находился в числе встречавших) не замедлил отозваться признательным поклоном, и вскоре ему была вручена небольшая картонная коробка. Прямо из порта мы направились с ней к многоопытному старому мастеру.

— Художник своего дела! — повторял по дороге Василий Яковлевич. — Другому не доверился бы, но этот первоклассно сделает!

Мастер, действительно, был очень стар: совершенно плешивый, из ушей пучками седые волосы, руки трясущиеся, со взбухшими венами. Однако стоило этим рукам притронуться к коробке, как сразу стали они и бережными и чуткими.

Со всех сторон оглядел мастер львенка. Приподнял за уши. Потом за хвостик. Вытянув губы, подул на шерсть.

— Ишь, занесло куда. Ладно. Изготовлю. Исключительно ради давнишнего нашего знакомства, Василий Яковлевич!

По сей день, сорок с лишним лет, чучело львенка хранится в музее при Ленинградском цирке — на полированной подставке, под стеклянным колпаком. Чучело и в самом деле изготовлено столь искусно, что львенок кажется живым. Смотришь и ждешь: вот-вот, спружинив светло-кофейное тельце, маленький хищник совершит свой первый прыжок.

Теперь я расскажу о другом. Уже не о львенке. О самом капитане Шнейдере.

В то утро на причале Торгового порта он не произвел на меня большого впечатления. Мало ли что распоряжался умело. Хороший хозяин — это еще не артист. Мне казалось, что внешность укротителя должна быть совсем иной — импозантной, мужественной. А тут... Шнейдеру было не менее пятидесяти. Фигура низковатая, округлая, с заметным брюшком. Да еще пенсне на носу.

Такое же разочарование я испытал и впервые увидя аттракцион. Нет, Шнейдера нельзя было упрекнуть в слабой или неряшливой работе. Звери — поначалу он выводил десять-двенадцать голов — беспрекословно ходили по брусьям, катались на шарах, становились в пирамиду, прыгали через горящий обруч. Повторяю: все было вполне профессионально, но и только. Оригинальности никакой. И опять, как и при первом знакомстве, меня покоробил неартистический облик укротителя: френч и бриджи какого-то нейтрального мышиного цвета, сапоги — и те тускло-темные, без блеска, на носу неизменное пенсне.  Вдруг, уже под самый финал аттракциона, все разом переменилось.

Оркестр, до этого лишь служебно подыгрывавший укротителю, перешел на марш чуть ли не вагнеровской патетики. Дверца, соединявшая круглую клетку на манеже с уходящим за кулисы туннелем, вновь поднялась, и оттуда, из туннеля, начала изливаться львиная масса. Именно изливаться. Именно масса. Масса всех оттенков коричневого, темно-бежевого, светло-бежевого, рыжевато-золотистого цвета. Масса мускулистая, рычащая, огрызающаяся, алчущая. Стоголовая львиная масса, и глаз на глаз с нею — всего один человек, и к тому же неказисто партикулярный, будто прихотью случая оказавшийся на манеже... Однако именно теперь и начиналось самое эффектное, самое впечатляющее.