Муса Магомедов - В теснинах гор: Повести Страница 17

— Не обращай на него внимания, брат. Муж любит иногда позлить, — сказала Издаг, недовольная, что Чарахма так неуважительно говорит с таким важным офицером, как ее брат. Она бросила уничтожаю–щий взгляд на мужа, но он сделал вид, что не заметил этого взгляда и продолжал спокойно курить. — Успокойся, Гусейн, муж, как и вое мужчины, будет с вами, вот увидишь, он уже и коня купил.

— Коня, говоришь? Так этот красный конь твой, Чарахма? А я‑то еще подумал — откуда здесь взяться такому коню. — Гусейн поднялся. — Где ты его купил?

— В Чечне. Пришлось дорого уплатить, — ответил Чарахма.

— Баркаман[14], словно рожден для походов против неверных, — спустившись с веранды, он подошел к коню. — Неплохо бы и мне такого скакуна. — Тулпар беспокойно ржал, бил копытом о землю, не давая трогать себя чужой рукой. — Хорош, хорош, — как бы про себя повторил Гусейн, направляясь к воротам. — Эй, Издаг, — обернулся он к сестре, — готовь завтрак получше, я голоден. Еще ночью мы в аул вошли, завернул в ваш дом, но тут собака так лаяла, что пришлось к соседям стучать, — сказал он и ушел. За ним, словно тень, шел мюрид в папахе с горбатым, как у орла, носом.

— Ишь, он такого коня захотел, молокосос. Хоть и вырос, а пофорсить, как и раньше, любит. Неужели имам другого командира для отряда не нашел, а назначил этого петуха, — возмущался Чарахма. — Наверно, только потому и назначил, что он сын муллы. — Издаг не слышала слов мужа, она торопливо готовила завтрак.

— Лови белого петуха, Абдулатип, — крикнула она. — А ты, Чарахма, мог в такой день сходить за бузой и водкой, знаешь ведь — брат любит эту горькую воду.

— Мюриды имама не пьют, Издаг, — недовольно сказал Чарахма. — Ведь они в газавате, грешно им пить.

— В самом деле? — подняла тонкие брови Издаг. — Болит мое сердце за Гусейна. Он такой горячий, бросается туда, где опасно.

— Не волнуйся, такие, как он, от пули прячутся, — усмехнувшись, сказал Чарахма. Он вынул кинжал и отрезал голову петуху, которого принес Абдулатип. Абдулатип отвернулся, чтобы не смотреть. Он всегда отворачивался или закрывал глаза, когда резали курицу или барана, — ему было жаль их. А этого белого петуха, драчуна, ему было особенно жаль. Громче других кричал он по утрам, чувствуя себя хозяином во дворе, а если случалось ему драться с соседскими петухами, он неизменно выходил победителем и важно шел к своим курам.

Отец вытер кинжал об мертвого петуха и встал.

— Сами кур не едим, для чужого дяди, выходит, растили, — недовольно сказал Чарахма.

— Они с красными воевать приехали, да, папа? — спросил Абдулатип.

— Красные, белые, черные, надоели мне эти разговоры, — разозлился вконец Чарахма. — Жить не дают спокойно людям — то газават, то хурият. И ты еще с вопросами лезешь, пошел в дом, — крикнул он на сына, словно тот был виноват.

Гусейн и горбоносый мюрид с удовольствием ели петуха, частенько опустошая рога с бузой. Сначала на столе выпивки не было. Когда Издаг положила на ковре тарелки с мясом, Гусейн, потянув носом аромат, исходивший от дымящейся курятины, сказал:

— А чего‑то все‑таки не хватает у тебя, сестра, — и хитро подмигнул Издаг.

— Я ж говорила тебе, Чарахма, что Гусейн любит бузу, — упрекнула Издаг мужа, сверля его глазами. — Иди теперь с кувшином к Кайтмазу, да побыстрей.

— Откуда я знал, что люди, идущие под знаменем газавата, будут пить, — съязвил Чарахма, но вид у него все же был виноватый. — Наш имам а походах, кажется, не пил бузы, и Кораном это запрещено. А может, вас, мюридов, это не касается?

— В Коране, Чарахма, сказано, чтобы служители Аллаха не пили вино, а о бузе там ничего не говорится. В пути, сам знаешь, буза веселит душу и снимает усталость. Так что не жадничай, ступай за бузой, а о своих душах мы сами как‑нибудь позаботимся.

— Что мне жадничать. Думал — не будете пить, вот и все. Иди, Абдулатип, к Кайтмазу. Скажи — осенью мерку пшеницы отвалю, пусть сейчас даст бузы. Да чтоб воды не добавлял. Скажи, мол, самому господину офицеру нужна.

— Сходил бы сам, знаешь ведь жену Кайтмаза, — сказала Издаг.

— Ничего, и он справится, взрослый уже, — ответил Чарахма.

Взяв большой кувшин, Абдулатип отправился за бузой. Он точно передал слова отца жене Кайтмаза. Поговаривали в ауле, что они частенько обманывают людей, добавляя воду в бузу и самогон. Но сейчас, выслушав Абдулатипа, жена Кайтмаза обиделась.

— Скажи отцу, чтоб он на свой‑то аршин людей не мерил, — зло ответила она. — Сам он всех обманывает, все разбогатеть хочет. Вот от зависти на нас и наговаривает, — но бузу все‑таки черпала из огромного кувшина, куда вмещалось литров сто.

Абдулатип, прижав кувшин к груди, боясь расплескать бузу, торопился обратно. От бузы шел опьяняющий запах. «Почему мужчины так любят ее? А ну, если попробовать?» Он хлебнул на ходу. Буза была горькая, обожгла горло, Абдулатип закашлялся и чуть не расплескал содержимое кувшина. А в голове непривычно шумело. Сделал еще Абдулатип несколько глотков. Вдруг все вокруг словно потеряло свои обычные очертания, стало расплываться, и Абдулатип не помнил как приплелся домой. Издаг, торопливо выхватив кувшин у него из рук, не заметила его состояния. Она налила ему суп, посадив отдельно от старших.

Абдулатип прихлебывал горячий суп, не чувствуя его вкуса. Постепенно ему начало казаться, что перед ним сидят два Гусейна с куриной ножкой в руках. А вместо одного усатого мюрида он видел троих, таких же носатых, в лохматых папахах. По усам у них стекал жир, а в глазах пряталась недобрая улыбка. Абдулатипу захотелось крикнуть: «Уходите, разбойники, вы съели нашего лучшего петуха», но крик застрял в горле вместе с чуреком, на глазах выступили слезы. И вдруг ему стало смешно: он совсем не боялся этих важных черноусых мюридов. Но что это с отцом? Какой он стал высокий, и форма офицерская на нем. И тут вся комната вместе с отцом и мюридами словно стала проваливаться куда‑то, заплясали перед глазами тарелки и кувшины, стоявшие на полках у стены. Но вот к Абдулатипу подошла Издаг, бросила ему в тарелку горло петуха, взглянув с такой злобой, что Абдулатип сразу протрезвел. У него пропало желание смеяться.

— За нашего великого имама, — услышал он резкий голос Гусейна.

— За имама! — повторил усатый мюрид, он поднес рог с бузой ко рту и, громко причмокивая, стал пить. Буза текла по усам, по пыльной бороде. — Хороша буза! — довольно сказал он. — Налей‑ка еще, Чарахма, хочу выпить за упокой души проклятых большевиков. При одном воспоминании о них на душе у меня муторно становится. Но ничего: скоро повстречается Атаев с мюридской пулей. Давненько у меня ручей по нему чешутся.

— Смотрите, каким тигром сделала буза этого молодца, — засмеялся Чарахма. — А если Атаев тебя свинцом покормит? Слышал я — он тоже малый бравый, служил в армии, офицером, говорят, был, и в бою у него рука не дрогнет.

— Был царским офицером, а стал большевистской сволочью! Продался красным. Но скоро мы рассчитаемся с ним, — злобно сказал Гусейн.

— За что ты с ним хочешь рассчитаться? Или он кровник твой? — спросил Чарахма.

— Он враг ислама, враг нашего имама! — почти кричал Гусейн. — Не будет ему пощады.

— Нехорошо говорить так о человеке, с которым никогда не встречался, — покачал головой Чарахма.

— А что? Может, ты с ним встречался? Что‑то не нравятся мне твои слова, Чарахма, — вскипел Гусейн.

— Где мне с ним встречаться… Я его знать не знаю, да только если смог человек собрать вокруг себя столько людей, и вояки, слышал я, у него неплохие, да и то: в крепости держатся крепко, — стало быть, человек он стоящий. Иначе бы и ты не пришел сюда со своими мюридами.

— Да, я иду в поход против этих проклятых иноверцев, и Аллах увидит, на что способен сын муллы Салих–Мухамеда! — Гусейн ударил волосатым кулаком по столу так, что задрожали тарелки. — Я этих большевиков заставлю на коленях ползать. Повету всех до единого, пусть будет уроком для некоторых, — он злобно взглянул в сторону Чарахмы. — Нора избавиться от этой чумы. Чтоб и следа от нее не осталось. Всю Россию заразили эти проклятые гяуры, самого царя сбросили, хотят и до гор добраться! Ну уж нет, этого им не удастся, есть еще в горах честные мусульмане.

— Есть, — усатый мюрид обтер ладонью жирные губы. — И дома этих большевиков надо дотла сжечь, чтобы не будоражили честных людей. Царь с большевиками не справился, а мюриды имама положат им конец. — Иса взглянул на Гусейна.

— Видишь, какие у нас мюриды, — Гусейн покровительственно похлопал Ису по плечу. — Правда твоя. Мы еще покажем этим красным.

— На словах‑то все можно, — спокойно сказал Чарахма. — Если из них — кровь, то и из вас не молоко потечет. И вас могут убить.

— С нами Аллах, — Гусейн выпятил губы.

— У них тоже, говорят, кое‑что есть.

— Что есть? — резко повернулся к нему Гусейн. Лицо его побагровело.