Иван Шамякин - Сердце на ладони Страница 17

«Это первый акт мести за повешенных. Дрожите, палачи! Смерть предателям!»

Выйдя, затворил за собой дверь так же тихо и осторожно, как прежде, когда входил в кабинет. Мура улыбнулась.

«Договорился?»

«Ага».

«К нам или на участок?»

«К вам. До завтра».

«До завтра», — попрощалась довольная Мура.

Но в длинном и пустом коридоре явилось неудержимое желание побежать. Я едва овладел собой. Дошел до лестницы, вцепился рукой в перила и заставил себя сойти со второго этажа не торопясь. Часовой тоже спросил:

«Взял?»

«Да».

«С тебя причитается. Пока что сигарета».

Я пощупал пистолет и гранату. Сигарет не было.

«Отдал Муре», — вспомнил, что она курила.

«Ого, ты времени не теряешь, — заржал часовой. — Но завтра с пустыми руками не приходи, у нас свои законы». «Знаю».

А сам ловил каждый звук — нет ли тревоги.

По улице я пошел быстро. Направился на Советскую. Рассчитал, что в центре будут люди и 'я, затерявшись среди них, сумею перебраться в Залинейный район.

Я успел выйти на Советскую. Но она в тот день была безлюдна. Редкие прохожие, и то, очевидно, большая часть из них агенты в штатском.

— И тут меня догнала тревога. Она шла не из полиции, а из гестапо, издалека, с Парковой. Заревели сирены и моторы, залаяли овчарки. Улица вмиг еще больше опустела. Даже агенты, должно быть, бросились к телефонам узнать, что случилось, получить указания. Я не ускорил шага, это могло выдать меня. Но все мои стремления сосредоточились на том, чтобы достигнуть разрушенного бомбардировкой квартала, спрятаться в развалинах. И вдруг… Бывают же случайности!.. Навстречу мне Лотке. Одет рабочим. Я сделал вид, что не узнал его, и прошел мимо. Но инстинкт опытного агента и к тому же подозрение, которое я в нем вызывал и раньше, заставили его действовать. «Стой! Руки вверх!» — На этот раз он крикнул на чистейшем русском языке. Я обернулся… Поднял руки. Но из правой полетела «лимонка». Я успел увидеть, как Лотке бросился в окно часовой мастерской. Раньше, чем грохнул взрыв, зазвенело витринное стекло. Я спрятался от взрыва в нише. А потом кинулся за угол, свернул в первую подворотню и пошёл задворками. Я шел назад, мимо двора управы, почти мимо самой полиции, где стоял громкий гомон. По шуму моторов, лаю собак легко было догадаться, что гестаповцы окружают кварталы за Советской, кварталы развалин. И, однако, я жалел, что не успел пересечь главную магистраль. Там весь город — и разрушенный и целый. Там. у меня были явки, оттуда выход в поле, в лес. А здесь я оказался зажатым между центральной улицей, которую уже не перейти, и рекой, за которую тоже не пробраться. По одну сторону управа, полиция, казармы; по другую, у реки — элеватор, пристань со складами; на берегу сторожевые вышки, огневые точки. И между ними несколько улочек, до которых не добрался пожар и где остались жить наши люди. Наши… А все ли наши? Ты знаешь, это своеобразный район. Дореволюционные постройки. Жили здесь при царе главным образом чиновники. После революции квартиры стали коммунальными. Большая часть жителей отсюда в начале войны эвакуировалась. Рабочие, советские служащие. А кто остался… Не все они, видимо, наши. Кроме того, мне было известно, что тут квартирует много немцев — офицеров, коммерсантов. Правда, было и одно преимущество: я отлично знал этот район, не только каждый переулок, но каждый дом и сад. Я здесь жил, когда учился в медучилище.

В один миг я взвесил все минусы и плюсы. Тут же обнаружил еще один минус: я был ранен. Осколком собственной гранаты. Он попал в ногу вот сюда… Я даже нащупал его. Штанина напиталась кровью. Рана не тяжелая. Но по кровавому следу легко идут овчарки. Поэтому мне пришлось спуститься в погреб разбитого магазина, разорвать нижнюю сорочку и перевязать ногу. Потратил несколько минут. За это время начали окружать район взрыва. Теперь уже не только шум мотоциклов, до меня долетала и немецкая команда.

В редких развалинах этой части города не спрячешься — я это хорошо понимал. Надо выходить. По Пушкинской направился к реке. Укрыть могут только люди, советские люди. Я заглядывал в окна деревянных домов. Я знал эти дома, но не знал людей. Еврейская семья, где я квартировал, эвакуировалась. Других знакомых не было. Какие знакомые у студента!

Прошла мимо хорошо одетая женщина, с любопытством посмотрела на меня. Что привлекло ее внимание? Я старался не хромать, прикрыл рукой пробитую полу пиджака. Со двора выбежал офицер, на ходу застегивая пуговицы. Я сжал рукоятку пистолета. Но немец равнодушно взглянул в мою сторону и побежал к центру. Очевидно, его вызвали по тревоге.

Я свернул в узкий безымянный переулок, по которому когда-то ходил купаться. Мелькнула мысль и сейчас спуститься к реке и попробовать переплыть ее. Нет, на том берегу открытый луг. Каждый, кто появится там, будет отличной мишенью для пулемета. Спасение может быть только в одном из этих домов. Но в каком? Овчарки лаяли уже где-то возле управы. Если взяли след, они будут здесь через две-три минуты. Медлить нельзя.

Я огляделся и… увидел дом, куда меня потянуло какое-то непонятное чувство. В такие моменты появляется интуиция, которая редко обманывает. Дом этот стоял не в ряд с другими, а в глубине густого сада. Красивый особняк. Однажды я был там. Приходил сдавать экзамен хозяину его, доктору Савичу.

— Савич? Тот Савич? — не сдержал удивления Шикович.

— Да. Тот Савич, о котором вы с Гуканом пишете как о предателе. Тот Савич, который сотрудничал с немцами, возглавлял отдел управы и которому фашисты устроили пышные похороны. С некрологом на полполосы.

— Тысяча и одна ночь. И ты пошел?

— Да. Сиганул через забор, убедившись, что переулок пуст. Разумеется, я рисковал. Я знал, кто такой Савич. Более того, я знал, что у него квартирует врач немецкого госпиталя. Что ж… умирать, так с музыкой, черт возьми! В тот день я уже один раз шел на смерть. Она дала отсрочку. И когда нет другого выхода, если любой вариант сулит еще меньше шансов… Но, кроме всего прочего, было что-то еще… Не мог я поверить, что Степан Савич подлец! Я знал Савича не предателя, а Савича-врача — крупнейшего эпидемиолога, бесстрашного человека, всеми уважаемого, который за сорок лет врачебной практики потушил десятки эпидемий. Неужели такой человек мог продаться?

Свалившись, как с неба, в чужой сад, я напугал молодую девушку. Она кормила кроликов. Клетки с кроликами стояли вдоль забора в два этажа. Я ее узнал. Дочка Савича. Когда мы приходили к заболевшему доктору сдавать экзамен по инфекционным болезням, она, подросток, школьница, приносила нам чай. Доктор, знакомя нас с нею, сказал: «Это моя хозяюшка». Но имя ее за три года я, конечно, забыл.

Она охнула, а потом строго спросила:

«Что вам нужно? Кто вы?»

«Тише! — шикнул я. — Я друг тех, кого сегодня повесили».

«Повесили? А кого повесили?»

Я вскипел. Подумай, идет такая война, каждую минуту гибнут люди, а тут живут себе спокойненько за высоким забором, в прекрасном саду, кормят кроликов… Жрут крольчатину… и не знают, что делается вокруг.

«Кого? Людей, которые не согнули спину. Слышите? Облава. Спрячьте меня!» Разъяренный, я не просил — приказывал.

И она поняла. Схватила меня за руку и быстро побежала к дому. В коридоре остановилась.

«Куда же вас спрятать? Под кухней есть погреб. Хотите туда?»

Я почувствовал ее искренность и волнение и целиком доверился ей. Но на пороге кухни она передумала.

«Нет, в погреб плохо. На втором этаже комнаты немецкого врача, господина Грота, он квартирует у нас. Я закрою вас там. Хорошо?»

Она сбегала куда-то, вернулась с ключами. Мы поднялись в мансарду, в хорошо обставленные комнаты.

«Ключа у меня нет. Пускай ищут Грота. В той комнате за шкафом дверь на чердак. А там у нас черт ногу сломит».

Я поблагодарил. Она заперла дверь на ключ. Но через минуту вернулась и прошептала в замочную скважину:

«Слушайте, вы, как вас? Если они все-таки ворвутся сюда, вы будете стрелять?»

«Буду!» — ответил я.

«У Грота в шкафу стоит автомат».

Знаешь, я стал ее уважать. Конечно, поступки ее могли быть продиктованы не сознательным убеждением, а жаждой романтики, свойственной этому возрасту. Но одно было бесспорно — человек наш, честный. Интуиция не подвела.

На Пушкинской они показались в тот самый момент, когда я остался один в квартире немецкого офицера. Я увидел их из окна, гестаповцев с собаками и полицаев. Однако, по-видимому, я преувеличивал способности овчарок. Не такие уж они умные, не такой уж у них тонкий нюх, как об этом рассказывают. Все три почему-то бросились в какой-то двор. Конечно, следом за ними ринулась вся фашистская свора. Начался обыск. Поиски заняли минут десять. Потом на улице появилась та модно одетая женщина, которую я встретил. Я узнал ее даже на таком расстоянии. Она показывала гестаповцам в нашу сторону. У меня ёкнуло сердце. Неужели она видела, как я перескочил через забор?