Елизар Мальцев - Войди в каждый дом (книга 1) Страница 17

—  Постыдился бы! Что ты понимаешь, некультурный ты мужик!    

—  А ты что-то больно много этой культуры нахваталась. Пожиже развести, так на всю деревню хватит! — Он скинул ремень, сапоги и в одних носках вошел в горенку.                              

Так и есть! Распустив по плечам редкие рыжие волосы, Серафима сидела перед низким комодом и, вытянув подбородок, старательно растирала кремом морщины. У подола ее цветастого, сшитого по городской моде платья крутился котенок.

—  Два лета проторчала в ларьке на рынке и сбесилась! — Аникей хлопнул себя по яшрным ляжкам.— Ну перед кем тебе здесь красоваться-то? Кто на тебя теперь станет заглядываться? Умора!

—  Много ты понимаешь, невежа!

Серафима презрительно скривила губы, приблизила лицо к овальному зеркалу, пощипала, выравнивая, черненые брови, примяла их, послюнявив палец.

Не обращая больше внимания на мужа, она стянула в узелок волосы и поднялась — сухопарая, высокая и сутулая, блестя жирно смазанным лицом.

—  Завсегда врываешься домой, как бандит! За всю жизнь ни одного хорошего слова от тебя не слышала, все «давай» да «жива»...

—  Ну, теперь нам разводиться поздно, хочешь не хочешь — терпи, тебя никто не возьмет, и я уж все зубы на тебе проел! Так что перестань скулить. Покличь вон лучше Никишку, брательника, позарез нужен.

Он собрал в кучку разложенные на столе вороха разноцветных материй, свалил одним махом на диван, коротко приказал:

—  Вернешься — сготовь чего закусить: может, гости будут!

—  Гости! Гости! — заворчала, одеваясь, Серафима.— Дня не проходит, чтобы кого-нибудь задарма не кормили! Не дом, а постоялый двор какой-то! Ни передыху тебе, ни покойной минуты...

—  Пожалела, жадюга! — Аникей гневно хмыкнул, свел к переносью брови.— Вот скинут меня, тогда небось от всего отдохнешь!

Серафима сразу застыла, открыв рот, с минуту остолбе-

нело смотрела на мужа, потом всплеснула руками, е хрустом заломила пальцы, застонала:

—  Да когда ж это кончится, господи! Кто же ато опять под тебя яму роет?..

—  Яма-то все та же, старая, вся суть в том, кто кого столкнет в нее... Ну да ладно рассусоливать — тони сюда Никишку! От твоих причитаний не легче.

Ворожнев явился тут же, хмурый, небритый. Он долго шаркал ногами у порога и так грозно супился, что даже Аникея взяла оторопь.   

—  Ты что, по-хорошему глядеть не можешь, Никита? Меня и то страх берет. Ребятенка какого можешь до смерти перепужать. Зарос весь, как медведь...

—  Озвереешь, коли тебя норовят в берлогу загнать... Брательник, судя по всему, не настроен был шутить,

скинул галоши и, сотрясая каждым шагом посуду в шкафчике, приминая половицы, протопал в горенку.

—  Выкладывай скорей, что знаешь,— торопил Ани-ней.— Какие новости-то?

— Всю деревню разворошили - как пчельник гудит. И всякая букашка старается тебя побольнее ужалить.

—  Ты туману-то не напускай! Ты толком выкладывай, что народ-то говорит?

—  Да народ от меня как от бешеного шарахается. Так бы и разорвал иного на куски!..

Он скрипнул зубами и, не снимая кепки, грузно опустился на затрещавший под ним стул.

—  Ты зря не зли людей, Никита! — смиряя крутой нрав родича, тихо посоветовал Аникей.— Другой обозленный дурак может такое выкинуть, что и самому что ни на есть умному не придумать. Пока волоки из наших рук не вырвали, надо с умом править, а то на таком раскате, не ровен час, не заметишь, как и вылетишь.

—  Чего доброго! — согласился Ворожнев и, положив на стол свои длинные, кряжистые руки, медленно разжал большие кулаки, вздохнул.— Сами напрашиваются, черти! Не хочешь, да сорвешься... Я ведь к тебе не один...

—  Я вроде тебя одного звал...

—  Этот гость нам не помешает,—Ворожнев довольно ухмыльнулся.— Хромоногого захватил я с овсом...

—  Какого хромоногого?

— Да Саввушку! Егора Дымшакова напарника!

—  Эх, жалко! Не того ты накрыл! — Аникей не выдержал, взволнованно зашагал по горенке, потирая руки.—

Вот ежели бы Егорку подмочил, я бы для тебя не знаю что сделал. Ничего бы не пожалел.

—  Дав это толковать — воду в ступе толочь,— пожал могучими плечами Никита,— Я уж чего, кажись, ни пробовал, с какой стороны ни заходил — иной бы, как муха на липкой бумаге, увяз, а этот с голоду сдохнет, а рук марать не станет.

—  Не теряй веры, брательник, мы его еще подкуем, дай срок! Много этот варнак халнул?

—  Да без малого куль пелый.     

—  Где он своей судьбы дождался?

—  На крыльце стоит, в мыслях уже со всеми простился — я еще страху-то нагнал для начала!

Через минуту Ворожнев ввел в горенку конюха Сав-вунтяу. Прихрамывая, тот сделал несколько шагов и остановился, опираясь на суковатую палку, держа на весу левую ногу. Щуплый, низкорослый, с узким остроносым лицом, он скорее походил на подростка, чем па зрелого, в годах мужчину. На подбородке торчали редкие сивые волосинки, тонкие губы посипели, твердо сжались, па потрепанный ватник налипла сенная труха, одно ухо малахая болталось.

—  Ты что ж не здоровкаешься, Саввушка? — негромко спросил Аникей.                                                  

Конюх убито молчал.

—  И чтой-то ты ноне невеселый? — продолжал тихо допытываться Лузгин.— Может, повздорил с кем али нездоровится? Тогда ты, брат, не запускай свою болезнь, а то как бы хуже не было!

Саввушке была известна эта манера председателя — неторопливо, с издевкой изматывать тех, кто попадался ему в руки, поэтому он считал за лучшее отмалчиваться.

—  Один ты на это темное дело решился? — все так же, не повышая голоса, спросил Аникей и участливо тронул конюха за плечо.— Или толкнул кто тебя на это? Чего ж ты, пятак-простак, один наказанье понесешь? Если ношу пополам разделить — легче будет!

Конюх дрогнул ресницами, раскрыл было рот, но тут же снова упрямо сжал губы.

—  Ты что, пьянь беспробудная, язык проглотил? — не выдержав, крикнул Ворожнев,— Небось в тюрьме стоскуешься по нашему разговору, да поздно будет!

—  Погоди, Никита, не забегай вперед! — остановил брата Аникей.— Ну, попутал дьявол человека, выпить до

смерти захотелось, а выпить не на что — вот и взял. С кем не бывает! Зайдет ум за разум или кто другой надоумит, а он, может, тут вовсе и ни при чем, а? Он нам сейчас скажет, и мы отпустим его подобру-поздорову,

Он подошел вплотную к Саввушке, поднял его лицо за подбородок и отпрянул: вместо жалкой растерянности глаза конюха горели нескрываемой ненавистью.

—  Я, может, самый что ни на есть последний человек, и хуже меня в деревне никого нету,— гневно выдавил сквозь зубы Саввушка.— Но все ж совесть моя не совсем сгорела, и я свой позор на Дымшака перекладывать не стану!

—  А чего это ты вдруг про Егора вспомнил? - Аникей сделал круглые глаза.- Его будто никто здесь не упоминал. Я вроде не глухой еще, да и Никита вот не даст соврать...

—  Знаем мы твоего Никиту! — Саввушка злорадно усмехнулся и судорожно глотнул воздуха, словно набираясь сил.— Вам бы только и забросать грязью Егора-то... Да навряд ли удастся! Золотой, он и в грязи блестит!..

На минуту в горенке наступила гнетущая тишина.

—  Вон ты как закукарекал,— протянул Аникей и, отступив от конюха, развел руками.— Ну, тогда не взыщи — золотой, позолоченный, сверху медью околоченный! Лет пять, а то и поболе посидишь за решеткой — гляди, и голос прорежется. Веди его, Никита, к участковому, составляйте протокол, и дело с концом!

Он повернулся к Саввушке спиной и закричал жене:

—  Серафима! Принеси нам червячка заморить, а то подсасывает — терпенья нет!..

Конюх не уходил, словно все еще на что-то надеялся. Он опустил голову и снова смотрел в пол, лицо его было бледно.

—  Ну, чего ж ты торчишь? — легко толкнув в плечо, выводя его из задумчивости, спросил Ворожнев.— Нам тут верстовой столб ни к чему.

Саввушка, прихрамывая, опираясь на свою палку, поковылял к порогу, и здесь силы оставили его — он не выдержал, рухнул на порожек, голос его слезно задрожал:

— Не губи... Аникей Ермолаевич!.. Ребята ведь малые! Жена хворая— в могилу ее толкнуть!.. Пропадут они без меня, как есть пропадут!.. Пожалей!..

—  А ты много их жалеешь, прощелыга этакий? Вас пожалеешь, а вы потом как собаки набрасываетесь. Проваливай! Проваливай! Надо было раньше думать, когда воровать собрался.

—  Кабы знал, где упасть, так соломки подстелил...— всхлипывая, размазывая ладонью слезы по лицу, говорил Саввушка.— Пылинки сроду не возьму, не то что... Неужто сердца у тебя нет?

Аникей не удостоил его ответом, молча принял из рук жены кусок жареной курицы, посыпал солью и стал есть.

—  Огурчика дай соленого,— сказал он Серафиме,— А то суховато.

—  Прости ты меня, окаянного,— с неутихающей дрожью в голосе ныл Саввушка.- И за язык мой прости — просто так брякнул, с пылу...