Татьяна Назарова - Первые шаги Страница 17

Среди рабочих многие заволновались. Приняли слова хозяина всерьез и испугались — куда пойдут, без работы жить нечем… Топорков вполголоса стал чего-то объяснять ближайшим, но пристав на него заорал:

— Сам бунтуешь и других с ума сводишь! Бунтовщикам живо место найдем — за решеткой!

— Дык что ж! Коль хлебушко будет добрый и по божеской цене, так и можно работать, — мигая Топоркову, чтобы он скрылся, испуганно заговорил Евдоким, поправляя беспрестанно тыльной стороной кисти свои повисшие усы. — Мы не бунтари…

— Правильно!

— Верно!

— Пошли, времени терять нечего! — послышались выкрики на русском и казахском языках.

Рязанов, оглядев прищуренными глазами толпу рабочих, молча пошел в контору. Он понял, что забастовщики сдались. Пристав остался и косо поглядывал на толпу возле Топоркова, решив «принять меры», если кто опять начнет сбивать с пути «этих черномазых», как мысленно назвал он шахтеров.

Но вмешиваться ему не пришлось. Большинство рабочих, еще темных, запуганных, пошли за Евдокимом Молотилиным в шахты.

— Трусы несчастные! — плюнул с досады Топорков. — С вами вместе и работать не хочу, пойду за расчетом…

С ним осталось человек шестьдесят русских шахтеров и пятеро казахов, они в тот день взяли расчет и демонстративно покинули шахтерский поселок.

— Я с тобой пойду, джолдас, — сказал Топоркову Исхак Кокобаев, молодой высокий казах.

Куда уехали два товарища, никто не знал.

Для начальника Акмолинского уезда господина Нехорошко карагандинская забастовка была первой неожиданной неприятностью. Он принял меры: на Спасском заводе и каменноугольных копях после срыва забастовки остался пристав, появились личности с неопределенными занятиями. Большое внимание уделяли царские ищейки и казахам Спасской и Нельденской волостей, посягнувших на земельную собственность господина Рязанова.

Но что среди новых переселенцев начнется весной канитель, пахнущая политикой, этого он не мог предположить.

Когда в конце прошлого лета в Родионовку прибыл второй обоз переселенцев, старики староверы вначале ворчали на Федора Карпова, что он иноверцев привел, но Мурашев утихомирил их ссылкой на волю начальства. Приехавшие начали строиться по другой улице, где общество отвело место, и все обошлось тихо, спокойно.

Петр Андреевич радовался: село выросло, больше ста дворов стало, можно и сельскую лавку открыть. Рядом со своим двором Мурашевы сразу же начали строить деревянный амбар с окнами и массивной дверью — будущую лавку.

Новоселы до самой поздней осени заготовляли на зиму корм скоту, строили избы и теплые дворы, о наделах не беспокоились. Многим, правда, не на что было на зиму хлеба запасти, но Мурашев, Дубняк, Коробченко и Кондрат Юрченко наперебой, радушно предлагали взаймы под будущий урожай, а то и под отработку, так что и эта беда особенно не волновала: уродит — заплатят.

Зиму встретили весело. Молодежь откупила хату у Евдохи Железновой — у них всего двое, да и то один-то парень, хоть и свинопас, — и начались посиделки. С вечера собирались девушки вязать чулки, варежки и перчатки с хитрыми узорами. Евдоха уходила к брату, чтоб не мешать. Позднее появлялись ребята. Николай Горов, черноглазый, кудрявый, плечи косая сажень, приносил двухрядку, и начиналось веселье. Молодежь не интересовалась религиозными спорами старших. Ей дела не было, что гармонист из православных.

Старики и старухи сначала пытались ворчать, но отец Гурьян их не поддержал. Он окончательно подчинился бывшему начетчику, усердно справлял службу и больше ни во что не вмешивался. Мурашев же совсем стал равнодушным к делам «истинной веры». У них в доме богатых казахов за стол сажали и подавали для них лучшую посуду. Одна Марфа Ниловна осуждала новые порядки и от обиды не разжимала губ, но на нее никто не обращал внимания.

Танюшка и Аксюта Карповы тоже ходили на посиделки, вызывая зависть подруг платьями — подарками Савиной — и городскими манерами.

Пробовали над ними подруги насмехаться, да когда самые лучшие ребята к ним льнут, не больно много посмеешься.

Особенное впечатление произвел на девок один случай.

Пришел на посиделки первый раз Павел Мурашев, в светлых сапогах и резиновых калошах, поздоровался, оглядел всех, да прямо к Аксюте Карповой и шагнул.

— Позвольте вас, Аксинья Федоровна, на полечку пригласить!

Она встала и руку ему на плечо положила. Николай заиграл, и пошли кружить, до тех пор, пока гармонь не смолкла.

Потом Павел отвел Аксюту на скамью, поклонился, да и сказал:

— Как приятно в нашем селе такую особу встретить!

А Аксюта довольна, смеется!

Коля Горов на нее тоже глазами стреляет, да и у Таньки уже ухажеры есть, — говорили между собой родионовские девки, встречаясь днем. И начали, которые побогаче, фасон с Карповых перенимать.

За ситцем в город не ехать. У Петра Андреевича лавка торгует — бери что хошь и за масло и за яички. Не только свои — из окрестных деревень да аулов приезжают за покупками. Отец с Акимом больше по аулам ездят, а Павел — на то его отец из города привез — все дни в лавке.

Федор Карпов недели через две после приезда послал письмо Мезину. Ответ он получил в рождественский пост. Степаныч посылал поклоны от Потапова и Федулова, называя их кумовьями — по договоренности. Писал, что у них особый новостей нет, но скоро будут. Советовал спокойно оглядеться на новом месте, не позволять наступать на горло себе и близким, дружить с соседями…

Карпов все понял: и кто может «наступать», и каких «близких», и кто «соседи». С двумя «соседями» — батраками Мурашева Сатубалты и Мамедом — он уже познакомился. Верхом на них ездят Мурашевы. Новоселов пока никто будто не обижал. Не нравилось только Федору, что чуть не все влезли в долги к богачам.

Видел он и то, что всем селом командуют четверо, особенно Мурашев. К Федору Петр Андреевич относился будто по-прежнему дружески, приходил посидеть к ним в избу, приглашал к себе заходить и добродушно говорил:

— А ты, Федор Палыч, не стесняйся. Коли на разживу деньжат надо, бери. За тобой не пропадет. Ишь за зиму и лошадку вторую завел и девок срядил лучше всех.

Но Федор ничего в долг у него не взял. Хлеба да немудрящую коровенку купил за свои заработанные, лошадь-то ведь на девичьи куплена, до весны можно прожить, а там семена и земля есть, будет хлеб — будут и деньги.

По рассказам Федулова знал Федор, как наживают капиталы купцы среди киргизов. Больно за год развернулся Мурашев. Не с добром зачастили они с сыном в киргизские аулы: обманом, да мошенничеством растет богатство родионовского столпа веры, не иначе…

Вскоре Федор узнал, что богачи прошедшей весной с помощью должников сеяли и по чужим наделам. Мурашев сто десятин убрал. «Вот почему он так охотно в долг хлеб-то дает», — понял Федор, но до весны решил молчать, старался только дружбы с новоселами не терять, да и со старыми бедняками сблизиться.

Как-то, сидя на бревне возле дома, Карпов увидел проходящего мимо Кирюшку Железнова.

— Подходи, Кирилл, расскажи, как живешь на новом месте, — позвал он приветливо парня.

Кирюшке пошел восемнадцатый год. Парень выровнялся, стал рослым, статным и красивым, но по-прежнему был застенчивым и неразговорчивым.

С трудом победив робость, Кирилл, поздоровавшись, сел рядом на комель бревна. Не подойти к отцу Аксюты, серые глаза которой прожгли ему душу с первой же встречи, Кирюша не мог.

Правда, надежды стать зятем Карпова у него было мало. На посиделках он и близко не подходил к девушке: возле нее вились первые парни по деревне — Павел Мурашев да гармонист Коля. Но Аксюта пока со всеми одинакова — пляшет, поет, звонко смеется. Она еще не невеста, — старшая сестра на выданьи.

Федор ободряюще-ласково посмотрел на смущенного парня.

— Надел свой распахал? — спросил он.

— Наделов два дали, да сеял-то по ним не я, а дядя Кондрат! — с горечью вырвалось у Кирилла.

Целое лето бродя со стадом свиней, на выпасах думал о том, как дядя, будто по родственной заботе, рядом с собой ему землю отвел, а потом пихнул в свинопасы, а наделы к своим рукам прибрал. Не переставая кипела обида в душе, а сказать о ней некому…

— Как же так получилось-то у тебя? — участливо промолвил Федор, и Кирилл от его слов и тона осмелел: ведь никто с ним так еще не говорил.

Рассказал он Карпову и про замужество сестер, и о том, как его дядя свинопасом сделал, и о своей тоске по настоящей крестьянской жизни. Когда Кирюшка смолк, Федор, положив ему руку на плечо, твердо произнес:

— Вот что, Кирюша! Весной от свиней откажись. Второй раз землю пахать легче. У меня две лошади, вместе вспашем мне и тебе. Мой надел, кажись, тоже непрошеные хозяева вспахали. Посеем…

— Да разве, дядя Федор, они эту землю нам отдадут? — изумленно спросил Кирюшка.