Василь Земляк - Зеленые млыны Страница 17

При этом он забывает о детях, птицах и муравьях, для которых шелковица — истинное чудо, манна небесная. Муравьи так и не смогли поделить между собой «сладкие деревья» и уже на протяжении многих лет ведут за них жестокие и кровопролитные войны, о чем Журба, попятно, может и не знать, поскольку агрономический дар есть дар односторонний, до муравьишек ему дела нет. Но все на этой земле испокон веков существует в единстве ив противоречиях, хотя люди и воображают, что они одни овладели ею навсегда, и не хотят ни с кем делить своя владения.

Вот под такой межевой шелковицей, разумеется, белой, — черных женщины избегали, чтобы не запятнать свои платья, — и уселось полдничать звено Пани Власто венко. Каждая из двенадцати женщин выложила на общий «стол» то, что у нее было, и пусть полдник получился не такой обильный, как хотелось бы, да зато душевный и веселый. Все они молодые, а Паня среди них младшая — в такой компании легко и посмеяться от души, и поспорить, и даже подтрунить над своим счастьем. Вон Раина Плющ вышла в прошлом году замуж за допризывника, его сразу же после свадьбы взяли на Балтику во флот, а она теперь ни девка, ни молодица. Сильвестр Макивка, скрипач и бухгалтер, зелено млынский перестарок, все приписывает ей трудодни, да и Аристарх Липский поглядывает на нее, а у самого такие чертики в глазах, что Раину только смех разбирает. «Смеешься, морячка, ну, иу, посмейся», — всякий раз слышит она от председателя. Если уж сказать по правде, ей то изо всех нравится только агроном, так и хочется шепнуть ему где нибудь наедине или хоть в клубе на танцах: «Федь, а Федь, и чего вы так боитесь женщин? Неужто вот я, Раина, нисколечко вам не нравлюсь? Разве тут есть такая, что краше меня, а ведь я вольная пташка!» Остальным он не нравится, их даже отпугивает его рыжая шевелюра и курносый нос, который всегда почему то в росинках, и в холод, и в жару — все равно; отталкивает, что уж больно он рукастый да большепалый, а Раине только бы зарыться пальцами в его вихры, так ведь нет на ее зов никакого ответа. За то агроном и становится объектом издевки под шелковицей. Издевки заочной, а значит — жгучей, как перец. А то начнут смеяться над Лелем Лельковичем. Настя Крипичная копирует его прононс во время воображаемых объяснений с Паней, все хохочут, подымают на смех и самое Паню, чтоб не задирала нос, не думала, что она здесь неприкосновенная повелительница. А то за какую нибудь еще товарку возьмутся и давай в глаза высмеивать, что, мол, кожа у ней на ляжках потрескалась — как мужу то к такой терке подойти, — да еще посоветуют, чертовки, мазаться коровьим маслом, а коровы то у ней — знают же! — ив помине нет. Одним словом, перепадает здесь каждой, да и всем Зеленым Млынам, а бывает, насмешницы доберутся и до самого Глинска, но тогда уж непременно через Вавилон и совершенно загадочную для них Мальву, которая как раз в эту пору ходит по плантации, проверяет корытца, выставленные на озимую совку. Бочка с выпряженной лошадью стоит далеко, по ту сторону плантации, спутанная лошадь пасется на пару, а Мальва ходит с ведерком, доливает яд в корытца. Ходит босиком, без платка, грустная и с каждым днем все более загадочная для этих, собравшихся под шелковицей, которым не дано постигнуть союз Мальвы с Журбой, представить их под одной крышей.

Смех постепенно стихает, болтуньи умолкают одна за другой, раскаленный воздух прямо таки вибрирует над полем, от чего фигура Мальвы кажется вытянутой, лошадь сомлела и мерно покачивает головой, над корытцами носятся мотыльки, почуявшие сладкий дух патоки, а здесь, в тени, расслабленные тела погружаются в сон; уснувших потом разбудит Паня, а может, Аристарх напомнит им звоном рельсы, что обед кончился и пора вставать. Пане что-то не спится, она лежит навзничь, разметав руки, остужает глаза з зелени ветвей— глаза у нее слезятся то ли от солнца, то ли оттого, что в детстве переболела золотухой. Сквозь ветви прорывается ветер, сбрасывает в траву одну две ягодки — шелковица вот вот поспеет, это чудо иногда совершается в одну ночь. Паня почему то вообще уверена, что поспевает все только ночами, втайне от людей…

В нескольких войсковых переходах от шелковицы, а если всерьез, то почти рядом, во рву, живут муравьи, да не те, черненькие, суетливые, которые сразу дают о себе знать, а красные, мудрые и рассудительные, пришельцы с какой то дальней планеты, явившиеся сюда на гигантском астероиде за несколько миллионов лет до нас, как сказал бы Фабиан, которого всю жизнь интересуют инопланетяне. Всевидящие и всеслышащие, они много лет назад основали здесь свою колонию. Эту белую шелковицу они отвоевали в непрерывных войнах с муравьями соседних племен, живущими южнее, сразу же за огромным кустом шиповника, который очень красиво цветет, а плодов своих не сбрасывает до самых морозов. От крепостей, где живут муравьи, до шелковицы ведет несколько военных дорог, на которых движение не останавливается ни на минуту даже в мирное время.

Вот и нынче, прежде чем начать большую войну, муравьи по сигналу тревоги выслали своих дозорных, опытнейших воинов. Некоторые из дозорных не возвращались — были уже убиты либо соблазнены захватчицами и перешли, должно быть, на сторону врага. Это вселяло тревогу, близкую к панике, немедленно были отправлены послы к соседним племенам за подмогой, а на площадях выстроилось стомиллионное войско для отправки на фронт. Перед войском выступили с пламенными речами ветераны и полководцы. «Измена нестойких должна только придать муравии пыла и мощи, — говорили они. — Нам не впервой вести освободительную войну».

Да ведь и в самом деле, не далее как прошлым летом они прогнали отсюда косарей, которые разлеглись под шелковицей, как у себя на печи, и это было тоже об эту пору, когда падали на землю первые ягоды. Муравьи отважно бились с косарями, хотя потом несколько дней хоронили павших и собирали раненых. Потерпев поражение в честном бою, разъяренные косари принялись топтать сапогами муравейники, уничтожая, как настоящие вандалы, и все мирное население. Кое кто в стенах муравейников призывал оставить это место, но тогда еще жив был старый царь, он уговорил муравьев держаться родной земли, смириться с судьбой, отстроить страну заново, всеми сил ами оберегать белую шелковицу.

И вот теперь — эти приблуды, прекрасные тела которых свели с ума многих храбрых воинов уже в первых стычках. В муравейниках забили в набат, заиграли на своих трубах трубачи. Войска радостно приветствовали появление на площади муравьиного царя Мины в окружении верной гвардии. Тревожась за молодого царя, о чем то переговаривались старые полководцы. Царь и в самом деле был слишком молод для такой войны, и это вызывало в рядах беспокойство. И все же они выступили в поход.

Шли обходными путями, чтобы напасть на врага внезапно. Уже в походе царь усмехался, слыша за спиной сомнения и пересуды но своему адресу. Вон у людей спас же молодой Сципион Рим от Ганнибала, хотя коварные карфагеняне засылали к нему и нумиднек, и пунок, и андалузок. И даже дочь самого Ганнибала, красавица из красавиц, не смогла завладеть сердцем Сципиона.

Царь Мина со своей гвардией напал на Паню Властовенко, особу, муравьям знакомую. Не далее как накануне вечером Паня встречалась под этой шелковицей с Лелем Лельковичем. Они приехали сюда на велосипеде — двое на одном и болтали до поздней ночи. Об этом было немедленно доложено муравьиному царю. Еще мгновенье — и эта война началась бы ночью, но старые полководцы уговорили царя дождаться рассвета. Ну, а сейчас… Царь Мина заплутался в Папиных косах и изнемогал от запаха любистка, в то время как гвардия искала его совсем в другом районе, где пали смертью храбрых первые бойцы…

Агроном Журба, которому и в голову не приходило, какая жестокая война идет в этот час между людьми и муравьями, неторопливо плыл на своей двуколке, которую здесь зовут «бедою», вдоль ржаного поля. Не сходя с «беды», сорвал колосок, размял его на ладони, провеял, кинул горсточку зерен в рот. У каждого свой способ определять время жатвы. Рожь была еще сыро вата.

На свекловичной плантации Журба появлялся в полдень, когда женщины отдыхают в холодке под шелковицами либо собираются на луг к родничку, куда Лель Лелькович приезжает с газетами на политинформацию. Журба оставлял «беду» на дороге, заложив в колесо тормоз, которым служил ему сучок молодого вяза, лошадь дремала на лугу, а Журба ходил по плантации, неторопливо, как аист по трясине. Такой все приметит, все вымеряет — где на глаз, а где складным метром, который носит в кармане, — и только после этого позволит себе сделать замечание тому или другому звену или высказать пожелание, да и то как можно вежливее, а чаще всего еще и в письменной форме. Для этого при нем всегда папка с бумагой, а почтовыми ящиками служат корытца, где он оставляет свои записки для звеньевых.

Казалось, в поле он избегает даже Мальвы, увидев ее с ведерком на одном краю, уходит в другую сторону, и только дома, за ужином, говорит ей о сухих корытцах, на которые натыкался то там, то тут. И все же колхозницы учуяли в Журбе великого агронома и никогда ни в чем ему не перечили. Что, впрочем, нисколько не мешало им издеваться над его корытцами. Женщины считали, что это пустая растрата патоки, из которой хорошо бы сварить конфетки, да и самогон из нее недурной, а озимая совка и сама вымрет, как вымирала она в Зеленых Млынах и до корытец… Но когда этой весной Журба призвал свекольщиц нести удобрения под свеклу из собственных дворов, они обозлились на него, и он вынужден был отступить, увидав, что Зеленые Млыны еще не созрели для такого самопожертвования. Сейчас его двуколка покачивалась над рожью, а он сам на ней был так суров и неприступен, что походил на римского колесничего, но стоило ему сойти с нее, и он становился кротким, как ребенок.