Николай Плевако - Полнолуние Страница 17

Бородин встал с постели, широко открыл окно. Уже давно светлело, пели птицы, от речки тянуло прохладой, хозяйка хлопнула дверью: пошла выгонять со двора корову, а он еще и часа не поспал. «Сейчас около четырех, можно бы до восьми вздремнуть, — подумал он. — Только как заснуть? Выпить снотворное?»

Он покосился на тумбочку, в которой лежали таблетки, но отвернулся и снова лег в постель.

«Идешь завтра убирать кукурузу?» — прозвучал в ушах его собственный детский голос так явственно, что Бородин в один миг перенесся на четверть века назад, был снова босоногий Вася, а Лида худенькая девочка в застиранном платьице. «Да», — сказала она. «Тогда вместе?» «Лады!» — Лида засмеялась оттого, что подражала Васе.

То утро на полевом стане запомнилось на всю жизнь. Солнце еще не взошло, но как подпорками уперлось лучами в нагромождения белоснежных облаков, которые повисли друг над другом этажами. Там были дворцы и замки, долины и горы, ледяные пики и бездонные пропасти, и сквозь легкую синюю дымку очерчивались силуэты дальних городов и сел. По мере того как солнце поднималось в небо, одна картина величественнее другой открывалась перед толпой ребят. Выйдя из полевого вагончика, они замерли от изумления и во все глаза глядели на это чудо. Нежно-голубая вода озер поблескивала в зеленых берегах. Красным пламенем пылало небо в той стороне, где, наверное, разразилось какое-то кровопролитное сражение. Один цвет незаметно переходил в другой, и все это сливалось в миллион радуг. Это была сказка наяву… Вася забыл, где он — на земле или в небе, что вокруг совсем не сказочно: увядающие кукурузные поля, желтые горы початков, сложенные в кучу вещи ребят и возле вагончика — промасленные детали каких-то машин, а на длинном дощатом столе — стопы оловянных мисок и когда-то белые, но теперь потемневшие, обкусанные деревянные ложки: много было жадных ртов, люди еще не оправились от голодного тридцать третьего года.

— Ребята, вот бы полететь туда! — восхищенно сказал Вася, глядя на необычный разлив красок по небу.

Филипп, ковыряя в носу пальцем, усмехнулся:

— Чудак! На чем полетишь?

— Самолетом.

— Ха! Летчик нашелся.

— А что?

— Живот у тебя большой. Не поднимет самолет.

Филипп безразлично смотрел на ребят, задравших к небу головы. Для него это был просто перерыв в нудной работе. В четырнадцать лет он завел кисет и с мужиковской медлительностью и серьезностью свертывал козьи ножки из сыромолотого зеленчака, концы пальцев на обеих руках были коричневые от никотина. В кожаном гаманце на поясе носил нож и говорил с пренебрежением: «Ха! Тоже мне! Подумаешь, шишка на ровном месте!» Он ел черепах, ежей, сусликов и, нанизав на таловый прут побитых из рогатки воробьев, жарил над костром, как шашлык. Наверно, поэтому для него словно не было голодухи: ходил рослый, дебелый, и про него мужики говорили: «Кому скоромно, а Фильке все на здоровье».

— Аэроплан! Аэроплан! — закричал Вася, и ребята завертели головами, обшаривая небо. Аэроплан в то время был редкое и любопытное зрелище. Он возник из синевы, вспыхивая в лучах невидимого солнца, как полтинник, и летел прямо на полевой стан — ближе, ближе и вот уже с ревом, глуша восторженные голоса ребят, пронесся над их головами. Он покачивался на сдвоенных крыльях, зеленый, с крупной красной звездой на хвосте и белыми цифрами через весь фюзеляж. Вася кинулся следом, махал фуражкой и кричал, прыгая через кучи кукурузы, увязал по щиколотку в пашне, пока самолет не скрылся вдали.

— Этот будет летчик. Точно, — сказал пионервожатый, когда Вася вернулся на полевой стан.

Филипп вынул из носа палец:

— Подумаешь, шишка на ровном месте.

Ослепительно вспыхнуло солнце, и все стало буднично, день начался, как обычно. Стало грустно, как-то неуютно, и Вася тогда сказал себе: «Это ушло мое детство». Странно, но это было именно так. До сих пор он помнил то утро и те слова, оказавшиеся очень верными.

В школе были бесплатные обеды, и ребята на суп сами копали картошку, молотили фасоль, а теперь вот на кашу чистили кукурузу. Вкусна кукурузная каша с кабаком, кто понимает! Кабак, или, как тут еще говорят, дурак, выбирают поувесистей (лучше всего на кашу с белой, мягкой корой — тыква кубанка, а красную, с твердой корой хорошо запекать, нарезав ломтями). Кабак оземь раскалывают пополам, откусывают кусочек. Если сладкий, выгребают белые семечки и — в духовку, пусть жарятся. Чуть подпаленные, они вкуснее подсолнечных. Лентами срезают с кабака кору, мякоть режут ножом на мелкие куски и — в кастрюлю. Долго парится, попыхивает кукурузная каша. Ее раздает пионервожатый. Нашлепает в оловянную миску почти с верхом, а посередине, в ямочку, нальет постного масла. За уши не оттянешь от такой каши.

Вася подошел к пионервожатому с миской:

— Добавки можно?

— Ха! Летчик. Я же говорю: ни за что не поднимется с земли, — ехидно крикнул Филипп. — Смотрите, хлопцы, как у него живот раздулся, и еще каши просит!

Вася покраснел, прижал к животу миску и, приниженный, пошел прочь.

— Подожди! Что ты как девица! — в сердцах сказал пионервожатый, догоняя Васю. Повернулся к Филиппу, пригрозил: — Я тебе язык оторву, остряк!

Да, вкус кукурузной каши многие ребята тогда, в трудные тридцатые годы, запомнили на всю жизнь.

Вася, давно порвавший дружбу с Филиппом, теперь просто возненавидел его. После обеда он подошел к Лиде:

— Я, наверное, отлуплю этого куркуля. Перестрену в каком-нибудь месте.

— Он же здоровый как дуб. Не справишься один.

— Здоров дуб, да с дуплом, — сказал Вася, вспомнив, что так же говорил отец об атамане Отченашенко.

— Я с тобой. Двоих ему не одолеть.

Она была бойкой девчонкой — вздернутый нос, русые волосы. Спереди они совсем выгорели и завивались в белесые искристые кудряшки. Синие-синие глаза словно тоже искрились, и в них было столько задора, чувства превосходства, что Вася величал ее княжной, и Лида не смущалась, сама понимая, что красива и ловка. Как и Вася, она не любила Филиппа. Однажды ей приснился сон — целое сокровище игрушек. До того осязаема была каждая вещь, что, проснувшись, она зашарила вокруг себя руками, не понимая, куда делось это богатство, и даже попыталась снова уснуть, чтобы вернуть потерянное. Но в окно громко застучали. Досадуя, Лида встала с постели, распахнула створки. Это был Филипп.

— Выходи! Чего покажу.

— А ну тебя! — Лида хотела закрыть окно.

— Постой. — Филипп заговорщицки оглянулся и понизил голос до шепота. — У меня тайна есть. Тебе раскрою, больше никому.

— Что еще за тайна?

— Про царский теремок.

— Выдумал же!

— Пойдем покажу. Красиво!

— Откуда он взялся?

— Колдун наколдовал.

Лида пожала плечами, но ее разбирало любопытство: похоже, что сон сбывался.

— Ладно. Сейчас уберусь, — сказала она, отходя от окна.

Филипп повел ее по берегу Ивы, по камышам, сквозь заросли терновника и вишни, к Качалинской балке. Они поднялись по стежке, выбитой овцами и козами, вдоль чистого ручья, к старым кленам. Над меловым обрывом, неподалеку от бившего из-под земли студеного ручья, в зелени кустов, темнел лаз. Филипп юркнул в него на четвереньках. Но Лида заколебалась: и любопытно и боязно.

— Полезай. Что тут есть, — позвал Филипп, шурша листьями, и Лида на корточках вползла в шалаш. После дневного света здесь было темно, она видела лишь белое глуповато-восторженное лицо Филиппа. В шалаше пряно пахло завянувшей травой, снаружи доносился плеск ключа. Глаза постепенно притерпелись, и Лида увидела на земле примятый овчинный зипун, а на сколоченном из жердей столике с неотесанными ветками — миску крупной спелой клубники. Похоже, что Филипп провел в шалаше не один день.

— Мировой теремок? — спросил он самодовольно.

— Какой же это теремок? Халабуда.

— Кому халабуда, а кому царский теремок, — сказал Филипп загадочно. — Давай здесь вместе жить, а?

— Выдумал же!

— А что? Не пропадем. Хочешь клубники? Я у тетки Семеновны на грядках набрал. Там ее пропасть. А голубей ела? Лучше курятины. — Он развернул лопуховые листья, и на жерди вывалились общипанные, зажаренные на костре тушки. Филипп первый принялся есть, кивая на стол: — Бери, что ты?

— Не хочу.

— Э, дурная. Знаешь, как вкусно. Бери!

Филипп развалился на зипуне, как добропорядочный хозяин. Но Лида поджала ноги, оплела их руками и голову положила на колени. Она перехватила какой-то странный, загадочный взгляд Филиппа, смотревшего на ее ноги, покраснела, вытянула моги вдоль шалаша и натянула на колени подол.

— Чего же ты не ешь? — приставал он, придвигая поближе к Лиде жареную тушку.

— Зачем ты голубей бьешь? — хмуро спросила она.

— А что? С голоду дохнуть?

— Живодер!

— Ха, живодер. Ну и пусть.