Георгий Вайнер - Бес в ребро Страница 18

Реле не замкнулось, соединения не произошло, меня там не слышали, но я знала, что у меня больше нет монет, и кричала в микрофон, надеясь преодолеть электронное упрямство машины:

– Владимир Петрович мне нужен…

– Алло… Алло… Вы чего молчите?..

Как мне дать знать, что я не молчу, а кричу? Что это меня просто не слышат? Может быть, действительно рубль, если он даже давно устарел, и не бумажный, а металлический и называется гривенник, может, он не соединяет?

А на том конце провода женский голос окреп и налился яростью:

– Ты чего там дышишь? Ты что молчишь, гадина? Ты думаешь, я не знаю, кто звонит? Грязная тварь!.. Сколько раз тебе говорили, чтобы ты номер этот забыла? Если ты, мерзкая подстилка, еще раз позвонишь сюда, я тебе морду разобью… Дрянь подзаборная!.. Потаскуха!..

Ту-ту-ту-ту-ту… Я обескураженно держала трубку в руках, не замечая, что ухо у меня не озябло, а горит огнем.

Господи боже мой, это кто, я – подстилка мерзкая? Я – подзаборная дрянь?

Что это меня сегодня волтузят непрерывно? И хотелось бы узнать – за что? И когда это мне говорили, чтобы я этот номер забыла? И откуда известно, что это звоню я?

Ба-ба-ба-ба! Это же не со мной говорили! То есть со мной, но принимали там меня за кого-то другого! За другую. И эта другая, видимо, сильно достала женщину на чагинском телефоне. Вряд ли его секретарша имеет полномочия с кем бы то ни было разговаривать так по телефону. Значит, жена. Очень интересно…

Меня охватило чисто женское сплетническое возбуждение. Я чувствовала, что неожиданно и совершенно случайно получила какую-то очень важную для меня информацию.

– А вы, однако, увлеклись разговором… – услышала я голос Ларионова за спиной.

Оглянулась, а он, улыбаясь, показал мне глазами на телефонную трубку, которую я все еще держала в руках.

– Да, хорошо поговорили, душевно, – кивнула я, повесила трубку на рычаг и вышла из будки. – Я с женой Чагина говорила…

– Чагина-а? – поразился Ларионов. – Почему? Почему вы с ней говорили?

– Потому что она сняла трубку, – честно разъяснила я. – Она приняла меня за какую-то другую женщину, видимо, подругу своего замечательного супруга, и чудовищно лаяла меня… Я не знаю, кого она так поливала, но и она не узнает, кому это все досталось…

Как всегда напористо и не спеша, Ларионов спокойно сообщил:

– Я думаю, что она чесала так строго Риту…

– Кого? Риту?

– Ну, да! Ту самую девицу, которая была с ними в машине, а потом скоропостижно исчезла…

– Почему вы решили?

– Я думаю, что само по себе ее присутствие в этой компании недозволенно. Она никак не должна фигурировать в скандале, иначе зачем им надо дружно врать, что никакой женщины с ними не было. И, кстати говоря, лишать себя еще одного свидетеля…

– Вон, оказывается, какой вы Шерлок Холмс, – протянула я недоверчиво. – А может быть, это девушка Шкурдюка? Или Поручикова?

– Шкурдюка – не может. Нет необходимости ее скрывать: Шкурдюк – свободный, холостой мужчина, тротуарный ковбой, с кем хочет, с тем и хороводится. А Поручикова – может… Но только он весь махонький, незаметный, сизо-серый, такая шикарная девица не для него… Это скорее калибр жизнелюба Чагина…

– Вы хотите сказать, что чагинская жена знает об этой девушке? – спросила я. – То есть, попав в скандал, они быстро сплавили девушку, чтобы не открывать второй фронт в тылу у Чагина?

– Ну конечно! – засмеялся Ларионов. – Это же так понятно… Он дома раньше засветился своими походами «налево», а с женой лишнего ссориться неохота, там есть папанька грозный. Если рассердить сильно, может через себя кинуть хуже, чем я…

– Вон, оказывается, какой расклад мы имеем. – Я вдруг обнаружила, что страх, терзавший меня, как боль, бесследно исчез. – А как вы относитесь к тому, чтобы поохотиться в их угодьях?

– В каком смысле? – не понял Ларионов.

– Они все время врут. И почему-то так выходит, что это грязное лганье все принимают как правду. Может быть, надо попробовать заставить их силой сказать какую-то правду?

– Есть только одна такая сила – страх, – пожал плечами Ларионов. – Страх, что может неожиданно всплыть какая-то другая, гораздо более неприятная правда.

– Поехали на стадион, – схватила я Ларионова за рукав и потащила к остановке. – Ничего он мне не сделает… Побоится…

– Кто? Чагин?..

– Я о своем главном говорю… Побоится он связываться с Барабановым… Судя по разговорам, Барабанов может и его нашлепать чувствительно…

Такие лабиринты коридоров и залов для укрепления здоровья и развития физической культуры скрыты, оказывается, под трибунами стадиона! Я шла, как кладоискатель по недостоверной карте, – справлялась у встречных, рассматривала загадочные таблички, читала непонятные надписи на указателях, и во всей этой круговерти переходов, круто изломанных поворотов, пробросов по лестницам вверх и вниз, в освещенных пожарными табло тупиках я никак не могла уловить ни намека на связь с внешней архитектурой стадиона, на пустой трибуне которого остался ждать меня Ларионов.

Казалось, что проектировщики специально запутали всю внутреннюю планировку, исходя из непреложной мысли: кому надо, тот знает где здесь что, а кто не знает, тому и делать тут нечего. И людей было маловато. Если бы не доносились из-за перегородок и дверей тугие шлепки мячей, гулкие хлесткие удары и раскатистый звон «блинов» брошенной на помост штанги, можно было бы подумать, что сейчас глубокая ночь, а натрудившиеся за день физкультурники давно разошлись по домам, забыв выключить люминесцентное освещение в бесконечных пустых коридорах.

И усиливая это ощущение безлюдства, отсутствовала на своем месте cекретарша в приемной. А дверь в кабинет Чагина была приоткрыта, и я слышала оттуда приятный мужской баритон. Я просунула голову в щель и спросила:

– Можно?

Ой, какой замечательный кабинет был у Чагина! Чтобы попасть в такое обиталище, имело смысл поплутать по всем этим переходам, лестницам и коридорам. Тем более, что стеклянная дверь в стене с огромными зеркальными окнами выходила прямо на улицу. Точнее сказать, на трибуну стадиона. Сидя в глубоком финском кресле за низким журнальньным столиком можно было со всеми удобствами наблюдать любые ристалища на спортивной арене.

Чагин, не отрываясь от телефона, кивнул мне и показал на кресло. Он лениво и односложно отвечал собеседнику, внимательно разглядывая меня. А я через шикарные линзы окон смотрела на нежно-зеленое поле, ребристый серый раструб трибуны напротив, похожей сейчас в своей пустоскамеечной оголенности на вздыбившуюся стиральную доску. Во втором ярусе сидел на лавке какой=то человек, и я сразу поняла, что это Ларионов. Он был совершенно один на огромном ступенчатом скате трибуны, и пустые ряды вокруг него закручивались стоячим бетонным водоворотом, и в этой бездонной мертвой воронке он казался мне сейчас затерявшейся бессильной крупинкой жизни. И впервые мне стало его по-настоящему, от сердца, жалко.

А Чагин, закрыв на миг широкой ладонью микрофон сказал любезно:

– Вы, Ирина Сергеевна, устраивайтесь поудобнее…

Остолбенело смотрела я на него. Оперативность и информированность у них – позавидуешь! Что ж делать, надо с восторгом и некоторым оцепенением взирать на таких людей! Тем более что посмотреть было на что.

В интерьере из финской темной мебели, в окружении бесчисленных вымпелов, кубков, штандартов, призов, каких-то флажков, тесно унизанных значками и медальками, у телевизора «Шарп», рядом с холодильником «Филлипс», под вентилятором «Мицубиси» сидел красавец.

Несколько пухловатый. Набивной-надувной красавец, весь из себя благоухающе– прекрасный, на которого, непереносимо хотелось наклеить этикетку «Ив Карденович Сен-Лоран». Я поражалась беззаветной храбрости Ларионова, который решился такое трогать руками. Такое можно только с восторгом рассматривать в витрине, а не вышибать ее этим мужественным, немного одутловатеньким лицом, покрытым сейчас героическим гримом царапин и ссадин.

Мы смотрели друг на друга с видимым удовольствием. Потому что Чагин вдруг решительно прервал свой вялый поток междометий и продемонстрировал, что он не только красив, но и житейски опытен, по-настоящему философически мудр.

– Дуся ты мой хороший, – сказал он своему собеседнику задушевно. – Запомни, дурачок ты мой сладкий, женщина – это самка человека… И качество ее определяется только количеством ласкаемой поверхности… А все остальное, голуба моя, гроша ломаного не стоит… Не объясняй мне ничего, дурачина-сложнофиля… Поезжай и все реши… Быстро и шустро, как говорил Заратустра… Настоящий мужик-бабоукладчик всегда знает, что надо делать, нежный ты мой… Нет, я приехать не смогу… Дела, дуся, не могу, дела… У меня тут с девушкой назначен сеанс одновременной игры… Бывай, мой лапочка… Если кто обидит, сразу ко мне… Я тебя, дуся, поддержу… Пока…