Александр Поповский - Повесть о несодеянном преступлении. Повесть о жизни и смерти. Профессор Студенцов Страница 18

— Мне всегда нравилась в тебе твоя скромность, — снисходительно улыбаясь, сказал Ардалион Петрович, — я это давно оценил в тебе. Вспомни, как я гонял тебя по клиникам выведать и разнюхать, кто чем дышит, чтобы твоя диссертация была нашим конкурентам на погибель… Ты тогда еще ничего не понимал, и нам пришлось немного поспорить.

Напрасно Ардалион Петрович затронул эту историю, она в свое время причинила Злочевскому немало страданий. Он не соглашался подобным путем искать тему для диссертации и был близок к тому, чтобы отказаться от работы. Тут случилось нечто непредвиденное — Ардалион Петрович исхлопотал ему комнату в новом доме и прислал щедрый подарок ко дню рождения. Как было этому добряку не уступить?.. Как потом оказалось, директор помнил даты рождения всех сотрудников — больших и малых — и не забывал их в те дни чем–нибудь одарить…

— Не прельщайте меня, пожалуйста, карьерой и славой, — не скрывая своего недовольства бестактным намеком Пузырева, сдержанно сказал Злочевский, — у меня и без них достаточно радостей и счастья. Когда я научился делать вскрытие в тридцать минут, мне этой отрады хватило надолго. Убедившись, что я могу читать по органам, как по книге, моим радостям не было конца. Меня увлекла мысль изучить ненормальности в строении различных частей организма. Эти отступления от нормы должны быть закономерны, ничего случайного на свете нет. Я расспрашивал близких и родных умерших, как эти уклонения отражались на человеке при жизни, и многое, как вам известно, узнал. Все эти годы я был более чем счастлив. Каждое вскрытие становилось событием для меня, я ждал новых и новых откровений. Я часто ловил себя на том, что в предощущении чего–то необыкновенного я обращаюсь иногда к распростертому телу с вопросом: «Что нового скажете? На что жалуетесь?»

Громкий смех прервал вдохновенную речь Злочевского. Чувство меры изменило Пузыреву: он ухватился за бока и, вздрагивая всем телом, хохотал.

— Какой ты, право, смешной, — весело выкрикивал он, — кто же спрашивает у покойников, что нового?..

Ардалион Петрович словно взялся его сегодня разозлить. Валентин Петрович смотрел на плоское лицо, все еще озаренное беспечной улыбкой, на широкий бесформенный рот и искривленные губы, уродство которых плохо скрывают пышные усы и бородка «бланже», н впервые за много лет почувствовал к своему другу детства нечто схожее с неприязнью.

— Да, вот еще что, — вдруг вспомнил Пузырев, — прислали мне из издательства сочинение Семена Семеновича под названием «История терапии», первый том. Не обрадовала меня эта история: верхоглядство и безапелляционность полнейшая. В общем — неубедительно. Читателю под видом науки преподносят коку с соком, чистейшую абракадабру… Трудно такую книгу одобрить, а и похвалишь — автору легче не станет. На суде, говорят, дело приняло серьезный оборот. Кто с таким человеком будет якшаться? Великий упрямец! За меня бы дурак уцепился, за моей спиной и черт не страшен. Чего стоит человек без опоры, без оси на земле?.. Кто из великих или малых без поддержки выжил на свете? Пишет книги по истории и ничему не научился. Великий ли Гарвей, подаривший миру законы кровообращения, выплыл без протекции? Враги ограбили его и не оставили в покое за гробом, распустив слух, что он покончил с собой, не будучи в силах вынести недуги и слепоту. Не будь поддержки короля Карла, которому ученый посвятил свой труд, не выбраться бы Гарвею из болота. Философ Декарт не кому иному посвятил свои сочинения, как королеве шведской Христине…

Ардалион Петрович положил руки на стол, перегнулся вперед и, обратив свой взор к зоображаемой аудитории, сразу же заговорил в ораторском тоне. Ни одна теплая нотка, ни единый искренний жест не оживляли больше его унылую речь.

Увлеченный своей тирадой, он продолжал сыпать примерами из истории и возносить хвалу благодетельной силе покровителя.

К Пузыреву вернулась прежняя веселость, он был доволен собой и своим слушателем. Уверенный в том, что Валентину Петровичу доставляет удовольствие внимать его поучениям, он долго еще приводил ему пример за примером.

Исторические выкладки Ардалиона Петровича вызвали у Злочевского раздражение. Он все еще не простил Пузыреву его двойную бестактность: упоминание о случае, некогда доставившем ему неприятность, и обидный смех в ответ на его откровенное признание. К тому же мысли об анализе и странном поведении Евгении Михайловны не давали ему покоя. Из всего сказанного Пузыревым он понял лишь, что книга Лозовского может быть отвергнута и от Ардалиона Петровича зависит ее спасти.

— Я так и быть покривил бы душою, — с выражением благодушия, которое Злочевский должен был оценить, сказал Ардалион Петрович, — пусть публикует свою историю. Готов помочь и книгу издать солидным тиражом, взамен спросил бы немногого — одного лишь благоразумия… Книжка эта со временем может стать диссертацией, и опять–таки ему без меня не обойтись… Есть у него, правда, серьезные противники, но все до одного у меня в руках.

Он вытянул руку, сжал ее в кулак и, выпятив нижнюю губу, самодовольно взглянул на ловушку, уготованную врагам Лозовского.

— Семен Семенович будет вам благодарен, — с неожиданно пробудившейся признательностью сказал Валентин Петрович, — я, пожалуй, ему передам.

— Не поздно ли… Ему давно уже это сказано и пересказано, — откликнулся Пузырев. — Артачится: должно быть, мало даю… Изволь, накину, проси, — тоном опытного лабазника добавил он. — Могу и в суде ему помочь…

— Ну уж это от вас не зависит, — неприятно задетый хвастливым тоном собеседника, вставил Злочевский.

— Зависит, — уверенно произнес Пузырев, — понадобится, и дело прекращу… Послушаешь Семена Семеновича, я — первый его враг, а ведь нет у него лучшего ДРУга.

С той же легкостью, с какой Злочевский только что осудил Ардалиона Петровича и даже ощутил к нему неприязнь, он готов был сейчас себя за это казнить. Как могло ему прийти в голову дурно подумать о человеке, которому он стольким обязан, придраться к его шутке, незлобивому смеху и даже усомниться в его порядочности? Мало ли на что позарится женская фантазия, пусть бы Евгения Михайловна сама и толковала с ним. С какой стати ему — Злочевскому — не в свое дело соваться? Надо иметь мужество вовремя остановиться, признать свою ошибку. О, этому надо у Пузырева поучиться.

Что бы ни говорили, сила и слабость человека — в его воле. Черствая, она приводит в тупики, слабая — на распутье. Податливая воля Злочевского, как скрипка в оркестре, склонялась сейчас движениям руки искусного дирижера…

Словно ощутив свою победу, Ардалион Петрович все откровенней и грубей говорил о Лозовском, отпускал злые шутки, пользуясь всем, чтобы уронить его в глазах Валентина Петровича.

— В народе говорят, — декламировал Пузырев, — что бог дурака поваля кормит. Так и выходит, дружок наш что ни день кашу заваривает, а нам ее с тобой расхлебывать. Передай своему дружку, что я все улажу, пусть только уезжает. Я и на месте, где бы он ни жил, ему послужу.

— Почему вдруг? — не сразу понял Злочевский. — Дело в суде прекращается, книгу принимают и даже печатают большим тиражом, дальше — диссертация, и на вот тебе, уезжать!..

— Нельзя ему здесь оставаться, — с подчеркнутой многозначительностью пояснил Пузырев, — ни я, никто другой с его художествами впредь мириться не будет. Отколет он еще раз этакую штучку, и сам черт уже ему не поможет. Есть за ним и другое дельце, вот–вот вскроется нарыв. Уж лучше ему вовремя уехать.

Ардалион Петрович почесал затылок, нерешительно шагнул к стулу, сел и после некоторого молчания глубоко вздохнул. На его вытянувшемся лице отразилась тоска, в глазах — печаль. Эта перемена как нельзя лучше соответствовала тону и содержанию предстоящей речи.

— Уж так повелось, — неодобрительно поджимая губы, начал он, — что непризнанным людям все готовы сочувствовать, и никто не пожалеет тех, кто во имя долга вынужден встать неудачнику на пути. Забывают, что ученый — тот же солдат на неспокойной границе Росткам нового, говорят, не дают ходу, выдергивают их, прежде чем они расцвели. А кто виноват? Все, что развивается, требует себе места, добивается долговечности, и, конечно, за счет других. Дайте волю этой поросли и ее бойким побегам — и они плодоносную почву обратят в пустырь, заглушат все, что вырастили поколения.

Это было не очень удачное начало. Валентин Петрович неоднократно слышал это от Пузырева с той же интонацией, в тех же выражениях. Сейчас он предпочел бы узнать, почему Лозовский должен уехать и что за «дельце», подобно нарыву, вот–вот вскроется.

Ардалион Петрович с тем же скорбным видом продолжал:

— А как дорого мы платимся за излишнюю чувствительность! В прошлом веке полковому лекарю Бруссэ взбрело в голову, что солдаты, подобранные на поле боя последними и потому более обескровленные, быстрей излечиваются и выздоравливают. Кровопотеря, таким образом, не только не вредна, но и полезна. Беспочвенная теория не получила отпора, и над страной разразилась беда — пиявки стали панацеей против всякой болезни. В ту пору говорили, что Наполеон опустошил Францию, а Бруссэ ее обескровил…