Юрий Збанацкий - Красная роса Страница 18

За ревом моторов не слышно громкого биения собственных сердец…

Не докатившись до неподвижной полуторки, зеленая машина-великан остановилась, приглушила мотор. К передней машине приближалась еще одна, а там и третья подавала голос.

Из кузова высыпали солдаты, побежали к беспомощной полуторке. Среди их одинаковых зеленых фигур болталась одна невыразительная — в штатском. Послышался смех, чужой незнакомый говор, выкрики. Полуторка хоть и была малогабаритным транспортом, но все равно преградила дорогу, мешала движению. Не поддалась солдатским рукам, а может, грязь держала ее крепко. Отошли зеленые фигуры от мертвой полуторки, разговаривая о чем-то своем, встали в стороне. К первой машине подкатили еще два автофургона. Первый медленно набирал ход, затем разогнался и разъяренным быком ткнул полуторку. Та повалилась набок, перевернулась…

Солдаты снова весело заговорили, высовывали головы из-под брезентового навеса. Кобозев уже брал на мушку кого-то из них, но выстрелить не решился. Может быть, потому, что Витрогон неодобрительно покачал головой.

Машины объехали полуторку, на ходу сыпанули по ней из автоматов, бросили гранату, и машина запылала, выбросила в хмурое небо шлейф черного дыма.

Машины поползли в глубь леса, а разведчики, спотыкаясь, запыхавшись, бежали к лесной сторожке. Только тогда, когда у обоих уже совсем не хватило дыхания, на минуту остановились, и Кобозев отрывисто, с волнением спросил:

— Ты ничего особенного, Савва, не заметил?

— Все то же, что и ты. А что?

— Да так… Показалось мне, будто один…

— Бегал какой-то… Но…

— Что-то он… не понравился мне…

— Чем же он должен был понравиться?

— На Лысака смахивает вроде бы или, может быть, померещилось…

— Ты скажешь!.. Такое расстояние… И потом… они и Лысак…

— Ну, конечно… Расстояние… в лесу…

Когда они вернулись к лесной сторожке, прежде всего увидели кипящий казан. В нем уже сварилась партизанская уха. Сами же партизаны, усиленные добровольцами Гаврилом и Приськой, занимали круговую оборону вблизи сторожки, сразу же за огородом.

Разведчики не успели и слова сказать в ответ на молчаливый вопрос комиссара, как в лесных чащах вспыхнула перестрелка. В осеннем лесу отдавался эхом перестук пулеметов, трещали автоматы, раздавались глухие взрывы гранат.

— Возле наших баз, — высказал предположение Витрогон.

— А что, если там Качуренко? — округлил глаза Зорик.

Ему никто не ответил. Все молча вслушивались в эту ужасную увертюру.

XI

В этот день над Калиновом поплыли паутинки бабьего лета. Заиграло солнце. В садах дозревали яблони и груши, розовели сливы, цвели сальвии и георгины, запоздалые розы выбрасывали то тут, то там свои бутоны.

Но это уже был не тот Калинов, не прежний, с живой доброй душой.

На рассвете в поселке переменилась власть. Законный, избранный народным голосованием председатель был заточен в подвал райисполкома именно в то время, когда его рабочее место в кабине осваивал новый шеф, прибывший вместе с воинской частью.

Шеф, который вскоре станет известен под именем Цвибль, брезгливо морщился, водил указательным пальцем по столу Качуренко и осматривал комнату. Помощники безошибочно читали на лице шефа его желания и набрасывались на каждый предмет: тщательно дезинфицировали его пахучей жидкостью.

Комнаты райисполкома подметались, дезинфицировались, обставлялись мебелью, их занимали чины управления.

Громко стуча сапожищами с металлическими подковами, по кирпичным тротуарам главной улицы шла группа солдат, один держал под мышкой папку с листовками, другой — банку с клеем, а третий швабру — стирали все вчерашние объявления, вместо них вывешивали заранее напечатанные, наверное, в самом Берлине приказы новой власти.

Постепенно стал подавать признаки жизни притаившийся поселок. То в одном окне, то в другом мелькнули испуганные лица, затем и двери отворились то тут, то там, чьи-то головы робко высунулись наружу.

Вскоре вездесущие старухи, а потом и старики вышли за ворота в ближайшую разведку, смотрели во все стороны, замечая все. Вскоре уже по одному, а то и по двое стояли возле новых объявлений, вычитывая слова, обдающие холодом:

«Предлагается в течение 24 часов сдать имеющееся в наличии как огнестрельное, так и холодное оружие всех марок и калибров, включая и охотничье… За невыполнение этого приказа виновные будут  Р А С С Т Р Е Л Я Н Ы».

«Предлагается немедленно сдать немецкой власти все радиоприемники, фотоаппараты, бинокли. За невыполнение этого приказа виновные будут  Р А С С Т Р Е Л Я Н Ы».

«Всем жителям иудейской национальности, пребывающим в зоне, немедленно зарегистрироваться в районной управе, указав фамилию, имя и точный адрес. За невыполнение — Р А С С Т Р Е Л».

«Всем коммунистам, комсомольцам, ответственным работникам партийного и общественного аппарата в течение трех дней встать на учет в районной полиции. За невыполнение — Р А С С Т Р Е Л».

И под каждым из этих зловещих объявлений стереотипное: ортскомендант гауптман Цвибль.

В наспех обставленной канцелярии ортскоменданта уже стучала немецкая пишущая машинка, на круглом, вертящемся, тоже привезенном стульчике манерно выгибалась машинистка Гретхен, особа, имеющая непосредственный доступ к шефу и пользующаяся его могучим заступничеством. Играя музыкальными пальчиками по клавишам, она энергично и уверенно стала фиксировать новую историю и новую судьбу ошарашенного от нагрянувшей беды Калинова. Выстукивались приказы о создании местных органов власти, должна была быть создана районная полиция из лиц, на которых господин Цвибль возлагал обязанность вспомогательного карательного органа.

Ортскомендант Цвибль получил неотложное и срочное задание — в течение суток оборудовать в тихом, отдаленном от шумных коммуникаций Калинове уютный госпиталь. Гретхен на тонкой, как папиросная, но прочной бумаге выстукивала приказы о немедленном очищении калиновской больницы от посторонних, обязательной дезинфекции и оборудовании помещения всем необходимым, поскольку уже завтра сюда должна поступить первая партия раненых.

В предобеденное время из далекого леса поплыли паутинки бабьего лета. В прадавние времена какой только таинственностью не было окутано это белое шелковое плетение, ткавшееся неизвестно кем и где. Это уж с развитием наук докопались естествоиспытатели, что юные паучки ткут их, и ткут не ради развлечения, а от естественной потребности. Тесно становится паучьей молоди в одном регионе, вот она и добывает для себя белоснежно-шелковый транспорт, чтобы осваивать неведомые земли.

Наверное, в тот день тесно стало всему паучьему роду в ближних к Калинову лесах. Выстрелы обрывали золотистые нити, резкие взрывы гранат пугали пауков, вот они и спешили выбросить свою паутину, дружно поднялись в воздух, поплыли над лесами и полями, потянулись длинными белыми волосами бабьего лета через онемевший от ужаса Калинов, снизились над его садами и улицами, зацепились за ветви, за пожелтевшие стебли трав и кустов.

После обеда Ганс Рандольф в веселой компании вояк браво шагал по улицам Калинова. Настроение было приподнятым и бодрым. Когда ехали на задание, показалось было, что на этом война для него закончится, очень уж грозно и насупленно встретил их непонятный, даже страшный в своей неприступности полесский лес. А еще когда вдруг на дороге появилась таинственная техника, совсем было испугался солдат тыловой службы Ганс Рандольф. Однако вражеская техника не стреляла, не испепелила многосильный вездеход, на котором притаился Ганс, наоборот, сама вспыхнула факелом, тем самым наглядно подтвердив, что не только русские самолеты — «фанер», но и многое другое здесь сделано из дерева, — и неудивительно, ведь столько лесов! — и все предназначено для пламени, для уничтожения, для испепеления.

Задрожали поджилки, как у любого, кто впервые идет в бой да еще и должен победить невидимого противника, по все обошлось.

Настрелялись, распутали белок и лесных птиц, загнали невидимок партизан неизвестно куда, не посмели они по храбрым солдатам Адольфа Гитлера сделать ни единого выстрела, оставили бесстрашным победителям свои тайные кладовые, попали эти трофеи в бездонные кузова машин — для усиления скудного солдатского пайка.

Возвращался из первого в жизни боевого похода Ганс Рандольф и уже более внимательно прислушивался к поучениям Кальта, проникнутые казенным пафосом тирады уже не вызывали у него недоверия.

— Солдаты фюрера! — орал Кальт. — Благодарю вас и поздравляю с боевым крещением. Вы бросились на врага, как достойные потомки храбрых рыцарей, бессмертных тевтонов, не раз приходивших сюда с оружием… Мое слово похвалы в первую очередь нашим доблестным новичкам. О старых воинах я умалчиваю, они в прошлом не раз смотрели в глаза самой смерти. А наша молодежь! «Мы взрастим поколение, перед которым содрогнется мир, молодежь решительную, требовательную, жестокую. Я хочу, чтобы эти люди были похожи на молодых диких зверей». А! Сам великий ефрейтор — это вам не ефрейтор Кальт! — сказал о вас эти слова, и сегодня вы доказали, что достойны их.