Анатолий Емельянов - Разлив Цивиля Страница 18

— Спасибо.

Костя попрощался и ушел. Анна осталась одна.

Теперь ее заботой будет здоровье всего колхозного скота. «Скотский доктор», наверное, будут звать ее на селе. Что ж, пусть зовут. Вот только диплома у нее еще нет, через два месяца госэкзамены. Ну, да разве в дипломе дело. Главное, чтобы работа нравилась. А ей работа нравится.

Аптека находится в одной из комнат общежития свинарок. Она отделена лишь дощатой перегородкой. Из окна виден пруд, из которого обычно поили скот. Костя запретил брать воду из пруда, и у Анны уже была стычка из-за этого запрета с одной свинаркой.

Утром, когда Анна шла с молочной фермы, голубоглазая Лизук несла ей навстречу воду.

— Что будешь делать с этой водой? — спросила Анна.

— Уже и забыла, не знаешь? — усмехнулась Лизук, останавливаясь и поправляя на плече коромысло. — Картошку варить.

— Отсюда нельзя брать воду. Коновалов запретил. Червей в этой воде нашли.

— Ай, даже ты об этом знаешь! — воскликнула Лизук, и в ее голосе слышалась явная насмешка.

Маленькая, в свои тридцать лет похожая фигурой на пятнадцатилетнюю школьницу, Лизук была острой на язык. Кто-то однажды пошутил, что она потому и мала ростом, что вся ушла в язык. И лучше бы не связываться с ней, да что делать: кому, как не Анне, следить, как выполняются указания ветфельдшера. И она твердо сказала:

— Не только знаю, но и запрещаю. Сказано нельзя, — значит, нельзя. Заразите всех свиней.

Лизук, словно бы пропуская мимо ушей слова Анны и вообще не желая больше с ней разговаривать, пошла прочь, поплескивая воду, но, сделав несколько шагов, остановилась.

— Хорошо, что бог знал, кого сделать мужчиной. Костя не запрещает, говорит, что весенняя вода чистая. А ты вот еще как следует не приступила к работе, а уже командовать начинаешь. Ты вот привези мне воду, тогда я и таскать не буду. А нос задирать нечего. Подумаешь, доктор!

Вот уж не думала не гадала Анна, что это слово в применении к ней впервые будет произнесено таким ядовитым (фенено!) тоном.

Она пошла к заведующему фермой и сказала, чтобы воду возили из Цивиля.

Федор Васильевич, выслушав ее, сдвинул серую солдатскую шапку на лоб, почесал затылок.

— Вода? — он сказал это с удивлением. — Кто ходит весной в Цивиль за водой? Если уж тебе очень хочется — сама и пои своих коров цивильской водой, а мне не указывай. А то уж больно много начальников развелось, и все норовят указывать. С меня хватает того, что Трофим Матвеевич ежедневно снимает стружку…

У Анны как-то не хватило смелости сказать, что отныне она работает ветеринарным фельдшером. Покраснев от смущения и обиды, она ушла в свою аптеку.

Не очень-то хорошо начинается у нее работа на новой должности! Близкие девичьи слезы вот-вот готовы навернуться на глаза, но Анна все же сдержалась.

А часа через два увидела Федора Васильевича, самолично везущего воду к кормокухне. Пустой рукав болтался в такт поступи. Управляться одной рукой было неудобно; когда надо было повернуть лошадь, Федор Васильевич брал одну вожжу в зубы, а другую натягивал.

То ли он от кого узнал о назначении Анны ветфельдшером, то ли назло ей сам пошел возить воду.

«А может, некого было послать, людей-то не хватает, — подумала Анна, и ей стало жалко однорукого заведующего. — А я, глупая, еще обиделась на него…»

Собираясь уходить из аптеки, Анна начала закрывать шкафы. Обернулась — на пороге в сапогах, в синем плаще Санька. Из-под армейской фуражки выбиваются непослушные кудри. От весеннего солнца и ветра лицо успело потемнеть, губы сухие, потрескавшиеся.

— Небось не ждала?.. Конечно, мы не целинники и орденов не получа…

Анна пристально поглядела на Саньку, и он осекся на полуслове и опустил голову. И уже другим голосом, глухо:

— Эх, Анна. Верил, ждал. Однако же птицы, на которую надеялся, не оказалось в гнезде.

— Во что верил? Кого ждал? Какая птица? Что с тобой случилось, Саня?

— Хм… — хмыкнул Санька. — Делаешь вид, что ничего не знаешь? Не будем зря терять время на всякие выяснения. На, прочитай. Вот моя философия…

С последними словами он протянул Анне конверт. Круто, по-солдатски, повернулся, перед дверью сшиб стул.

— Удачи тебе на новом месте!

Настежь распахнул дверь, едва не задев ею деда Мигулая, и, не извинившись, зашагал по скрипучим половицам сеней к выходу.

— Ай-я-яй! Шовшем вжбешилша, парень. Прет напролом, как медведь, на которого напали пчелы, — качая головой, прошепелявил Николай Андреевич, но вряд ли Санька услышал его.

Увидев изменившуюся в лице дочь и, должно быть догадываясь, что причиной тому был все тот же Санька, Мигулай посчитал необходимым добавить к сказанному еще кое-что:

— Ветер в голове у парня. Ну, еще девки да вино. А где дело? Как это его в бригадирах-то держат? На месте Матвеевича я бы давно прогнал…

Отец взял с окна оставленный еще утром и сейчас зачем-то понадобившийся молоток и ушел.

Анна поспешно — хоть ей и самой не нравилась эта поспешность — вскрыла конверт. «Куда тороплюсь-то? — укоряла она себя. — Будто судьба моя в этом конверте заключена…»

И вот оно — Санькино письмо.

«Анна! Неужели нашей любви конец? Я все еще надеялся, все еще думал: с кем в лес, где дубы, с той вместе и по грибы. Хочу надеяться и сейчас.

Отец частенько говорит: жених не петух, но и девушка еще не курица. Мало одного моего желания жениться на тебе, нужно еще и твое согласие. Я тебе не раз предлагал стать моей женой — где твой окончательный ответ? Я вижу, что тебя тянет к образованному. Что сказать, парень он не то, что я, не простой: его портрет величиной с доску, на которой мать тесто на пироги разделывает, был напечатан в журнале. Да и сосед он тебе: свистнул, и ты идешь к нему.

Не повезло мне в любви. Видно, как верба, слишком рано я расцвел, а морозом побило те цветы. Но хоть и говорю так, а все равно желание мое быть счастливым меньше от этого не делается. А счастливым я могу быть только с тобой. Вот моя философия!

Говорят, на красивую хорошо посмотреть, с умной радостно жить. Ты красива и умна. И хотя ты не хочешь замечать простых парней, как я, — все равно я еще не теряю надежды. И если ты еще не забыла своего обещания, если совсем не махнула на меня рукой, — как только стемнеет, выйди к Березам любви. Это вся моя философия.

Жду. Еще раз жду. Если не выйдешь — прощай на всю жизнь».

Анна и сама не заметила, как слезы упали на письмо, и в одном и в другом месте начали расплываться зеленые чернила, которыми оно было написано. Слезы катились сами по себе, легко, и никак нельзя было понять: то были слезы горя или радости. Наверное, все-таки не горя. Ну, надо ли горевать, что парень любит ее?! Вот она любит ли его? Ну, на Новый год на той горе парень поцеловал при народе, и это рассердило ее. А ведь, разобраться, и тогда платить парню пощечинами было совсем необязательно. А после и совсем переменился, ведет себя тише воды ниже травы. Не то чтобы обнять — за руку здороваться и то стесняется. Она же ему ни одного доброго слова: то «с ума ты сошел», то «я еще белены не объелась»… Неужто ничего другого нельзя было сказать хотя бы разок?.. Правда, Санька тоже хорош: заладил одно и то же: выйдешь за меня или нет? Будто нет других слов. Будто нельзя просто сказать: люблю. И проще, и короче…

До слуха Анны донесся голос отца: Николай Андреевич кому-то что-то выговаривал. А может быть, еще раз Саньку повстречал и его журил.

Отец не любит Саньку — это всем известно. А теперь и мать с отцом заодно. Когда до нее дошел слух, что Санька частенько провожает дочку из клуба, она сердито сказала:

— Ну, нашла Ивана-царевича. Хвальбишка непутевый, да еще и кобель. Насмеется над тобой, а потом кусай локти. Держись от него подальше и ему скажи, чтобы за тобой не гонялся.

И ладно бы только один этот раз. Через неделю — опять о том же, вчера — эта же песня. Но странное дело: чем больше ругает мать Саньку, тем чаще он ей приходит на ум. Сядет читать книжку, а мысли полетели-полетели куда-то. И, глядишь, незаметно Саньку за собой привели: вот он стоит перед глазами, веселый, кудрявый. Анна хочет прогнать его. Вот вроде бы н прогнала. Но проходит еще какая-то минута, и опять — вот он, улыбающийся Санька, стоит перед ней и, не зная, что сказать, терзает своими сильными пальцами пуговицу пальто.

Про соседа в письме упоминает. Неужто ревнует меня к Павлу? Но ведь он мне за родного брата, неужто не понимаешь, глупый…

Погруженная в свои думы, Анна даже и не заметила, как в аптеку кто-то зашел.

— Анна, боровы разодрались и поранили друг друга.

В дверях стояла Лизук. Анна отвернулась, чтобы Лизук не видела ее еще невысохших слез, и подошла к шкафу с лекарствами.

— Мы вышли на кормокухню, — продолжала Лизук, — а Дикарь с Робинзоном выломали загородки и схватились. Робинзону так досталось, что как бы не околел… А за утреннее ты, Анна, не серчай, не обижайся. Сама знаешь, что наша ферма, как неродная дочь у мачехи. Никому-то до нее дела нет. Наверное, брошу работать, больше нет сил терпеть.