Лидия Вакуловская - 200 километров до суда... Четыре повести Страница 18

Вере Кирилловне было под пятьдесят, но выглядела она очень молодо. Красивое лицо всегда оживлено, голос всегда звонок, улыбка мягкая, добрая. Она запросто, как с подругой, разговаривала с Таней.

Оживленность Веры Кирилловны невольно передалась Тане, минутное ее замешательство прошло, и она, улыбаясь, сказала.

— Да нет, я не в Магадан, наоборот, — строго на север, в Светлое.

— Вот так выбрала время! Сейчас пурги пойдут, еще застрянешь таи. А впрочем, раз надо — значит, надо, — сказала Вера Кирилловна и взялась за ручку Таниного чемоданчика: — Не тяжело? Давай вместе понесем.

— Да он почти пустой, — возразила Таня и, приподняв чемоданчик, легко покачала его в руке.

Сзади засигналила машина. Они сошли на обочину. Старенькая полуторка по-черепашьи проползла мимо них, тяжело беря подъем, обдала их едким дымом. Одолев крутой бугор, машина остановилась. Шофер, проезжая, узнал их и теперь, высунувшись из кабины, махал рукой:

— Садитесь, подброшу!

Но «подбрасывать» их уже было ни к чему — аэродром начинался сразу за бугром.

— Спасибо, Саня, мы пешочком, — сказала шоферу Вера Кирилловна, кивнув на низкий домик аэропорта, который виднелся неподалеку.

— Как знаете, — слегка обиделся Саня и скрылся в кабине.

— Хорошо, что прогулялась с тобой, — говорила Вера Кирилловна, провожая Таню к самолету. — Шутка — две недели без воздуха сидела. Даже голова немножко кружится.

Таня вопросительно взглянула на нее.

— Я ведь на больничном — какой-то азиатский грипп «А» прихватила, — объяснила Вера Кирилловна. — Вчера поднялась, сегодня стирала, а завтра попробую выписаться на работу. Говорят, там без меня завал.

— Вот уж напрасно, — сказала Таня. — После гриппа надо поберечься. Моя подружка так ревмокардит заработала.

— Пустяки, — отмахнулась Вера Кирилловна и, остановившись у трапа, подала Тане руку: — Ну, Танюша, счастливо. Побегу, не то узнают мои мальчишки о моей прогулке, — так она называла сына и мужа, — достанется мне на орехи.

Она махнула Тане рукой на прощание и зашагала прочь от самолета.

«Вот я всегда так, — безжалостно подумала о себе Таня, поднимаясь по трапу, — всегда что-то подозреваю в людях. Вера Кирилловна — милый человек. Она даже и не заговорила со мной о Косте».

В самолете все кресла, кроме двух, были свободны. Только двое пассажиров и она третья летели сегодня к Ледовитому океану.

Таня села в первое попавшееся кресло.

«Да, да, зря я стала судьей, — продолжала она упрекать себя. — Когда-то Алеша Маслов говорил: «С той минуты, когда женщина становится судьей, в ней погибает женщина. Она черствеет, червь эгоизма и подозрительности точит сердце. Она уже не может чисто, искренне любить. Призвание женщины — адвокатура, ибо женщина добра, отзывчива и чутка от природы…»

Да, Алеша, пожалуй, был прав. Напрасно девчонки их курса подтрунивали над ним…»

Занятая своими мыслями, Таня только сейчас услышала, что заработали моторы. Машина поднялась в воздух и, набирая высоту, взяла курс на север. Таня раздвинула шторки, припала на мгновение к окну. С высоты райцентр выглядел кучкой жмущихся друг к дружке домиков. Домики на глазах уменьшались, превращались в игрушечные кубики и наконец исчезли — слились с холмистым ландшафтом.

2

Таня не любила воспоминаний. Чаще всего они наводили на нее тоску. Но сейчас она сознательно вызывала их, испытывая острую необходимость жалеть себя и одновременно ругать. Причиной тому было и надоевшее дело Копылова, которое вдруг погнало ее в дорогу, и неожиданная встреча с Верой Кирилловной, и это ее сидение в полупустом самолете на высоте трех тысяч метров.

Самолет шел навстречу зиме. Уже с полчаса он висел над сопками. Слева, справа, впереди — только сопки. Вся земля вспучена их громадами. И нигде ни единой низинки, ни одного ровного местечка. Будто гигантскими волнами вздыбилась и навечно окаменела земля. Угрюмые, зловеще затаенные сопки завалены снегом. Они плывут и плывут под крылом машины, и кажется, им нет и не будет конца.

«Вот оно — Белое Безмолвие, — подумала Таня, глядя вниз. — Страшное Белое Безмолвие…»

Она на мгновение представила себя там, внизу, среди хаоса этих мертвых сопок, и у нее по спине пробежали мурашки. Она отпрянула от окна и задернула шторку.

Нет, этот холодный край не по ней. Все здесь складывалось нелепо. Странно, но ее жизнь и работа после института сплошь зависели от чистых случайностей. Случайно ей дали назначение в Магадан, случайно потому, что с успехом могли направить и в Томск, и в Омск, и в Воркуту, и на Алтай. Но когда она явилась в Магадан, оказалось, что все места в коллегии адвокатов заняты. Уже собравшись назад в Москву, она случайно встретилась с прокурором далекого чукотского района, и он уговорил ее ехать туда: позарез нужен был адвокат. Не успела она освоиться с работой, как случайно и нелепо погиб на охоте судья, и ей поручили исполнять его обязанности. Она хотела стать хорошим адвокатом, а ее избрали судьей, хотя она отказывалась. Но ни хорошим адвокатом, ни стоящим судьей здесь стать нельзя. За два года она не столкнулась ни с одним сложным преступлением. Ни краж, ни крупных растрат, ни грабежей — ничего этого нет и в помине. Одни мелкие дела. Ничего распутывать, не над чем ломать голову. Глупо и смешно, конечно, скорбеть о том, что в районе не совершаются преступления. Но если они не совершаются, откуда, спрашивается, судье набираться опыта работы и как шлифовать, образно говоря, это самое свое судейское мастерство?..

«Все недоразумение, все, — грустно думала Таня. — И с Костей… Чего, собственно, я хочу?»

После недавней встречи с Верой Кирилловной она не могла отвязаться от мыслей о Косте.

Ведь сперва ей нравился Костя. Ей нравилось, что вот он, Костя Перлов, первый секретарь райкома комсомола, обычно шумный и веселый, с ней становится робким и стеснительным, нравилось, как он ненавязчиво ухаживал за ней.

И не только нравилось. Ей казалось, что и она отвечает на его чувство таким же искренним чувством.

В то время она десятки раз ловила себя на мысли, что думает о нем. Читает какую-нибудь бумажку или листает папку, а в голове мысль: «Позвонит или нет? Вот сейчас, в эту минуту, позвонит или нет?» И телефон звонил как раз эту минуту: «Тань, хочешь яблоко? Да нет, не шучу: самое что ни на есть настоящее яблоко. Жди, несу!» Или: «Таня, а у меня ананас. Даю слово, живой ананас! Друг с Кавказа приволок. Ты не занята? Тогда беги к нам». Бросив Калерии Марковне: «Я на минуточку», — она бежала в соседний дом, где находился райком комсомола, толкала двери в кабинет первого секретаря, знакомилась с его шоколадным от кавказского загара другом, и они тут же, сидя за секретарским столом, уминали брызжущий соком, начиненный солнцем ананас.

Но когда однажды Костя вздумал поцеловать ее на ночной, улице, она резко отстранилась от него: «Это глупо!» — «Пусть глупо, ну и что?» Он снова пытался притянуть ее к себе. «Пусти, мне неприятно», — сердито сказала она, вырвав свою руку из его руки. Они молча дошли до ее дома. «Танюша…» — начал он и умолк. «Говори, я слушаю», — сухо сказала она. «Ты не обижайся, но мне сейчас показалось: в тебе есть что-то… ну, судейское, что ли. Вот эта твоя резкость…» Она перебила его: «А если бы я целовалась с тобой, ты не назвал бы меня резкой?» — «Ну вот, ты обиделась. Я не прав. Не обращай внимания», — сказал он. «Я не обращаю», — ответила она. Они попрощались.

Отчего-то именно после этого вечера она вдруг обнаружила, что Костя некрасив. И какой-то дурацкий хохолок задран на макушке, и ростом не вышел — если она на каблуках, он ниже ее. Даже Костин голос стал раздражать. Перемена в их отношениях не ускользнула от внимания Калерии Марковны. «Я понимаю, Татьяна Сергеевна, почему нам из комитета комсомола перестали звонить… — укоризненно сказала как-то Калерия Марковна. — Не подумайте, что я к вам с советами лезу, но знаете ли, в нашем поселке молодые парни на улице не валяются… Недаром же я осталась старой девой». Таня отделалась шуткой: не объяснять же Калерии Марковне, что она не любит и не любила Костю? Любовь такой не бывает, она так быстро не проходит. О том, какой она может и должна быть, Таня догадывалась.

Это было давно, еще в седьмом классе. На зимние каникулы она с мамой ехала к бабушке в Харьков. Среди ночи ее разбудили чьи-то громкие голоса за окном. Она проснулась. Поезд стоял, а в их купе входил военный парень с чемоданчиком. Стараясь никого не разбудить, он неслышно снял шинель и сапоги, разостлал постель на свободной верхней полке, легко подтянулся на руках и оказался напротив Тани. Секунду он сидел, свесив ноги, потом расстегнул ворот гимнастерки, расслабил ремень и, вдруг увидев, что она не спит, весело подмигнул ей и шепотом сказал: