Жестокость. Испытательный срок. Последняя кража - Нилин Павел Филиппович Страница 18

Он стоит недалеко от меня. Но между нами еще два или три человека. И я разглядываю его как бы из укрытия.

Наконец, может быть, почувствовав на себе мой внимательный взгляд, он надевает шапку и выходит. Шапка у него большая, медвежья.

За окном сгущаются сизые сумерки.

Нам бы еще засветло надо было выйти отсюда на Большие выселки. А мы вон досидели до какой поры и ничего особенно толкового здесь не высидели. И продолжаем сидеть.

Венька отвечает теперь на вопросы о налогах. Это уж черт знает что! При чем здесь налоги?

И опять его спрашивают про заводы, которые, может быть, когда-нибудь тут выстроят.

А может, их и никогда тут не выстроят, а нас сейчас, когда мы выйдем, подкараулит на дороге этот рыжий бандюга Лазарь Баукин. Да подкараулит не один, а с компанией, и не доживем мы ни до каких заводов. И до социализма не доживем.

Я уже сильно сержусь на Веньку.

Молодая хозяйка в красной с белыми горошинами кофточке спрашивает, не выпьем ли мы чайку или в крайности молочка.

— Молочка выпьем, — говорит Венька.

И вот мы пьем молоко, а сумерки за окном все сгущаются. Может, Венька тут собирается ночевать?

Нет, попив молока, он ладонью вытирает губы, благодарит хозяев, прощается, я тоже прощаюсь, и мы выходим во тьму.

Некоторое время молча идем, закинув лыжи на плечи, и с удовольствием вдыхаем после душной избы легкий морозный воздух.

— Позор! — наконец говорит Венька, когда мы проходим мимо тускло мерцающих окон крайней избы. — Просто позор! Какой-то беглый студент пришел, чего то такое набрехал мужикам, и все как будто так и надо. Как будто и советской власти нет. Ерунда какая! Даже не верится, что тут так живут. Как на острове. Никто с людьми не разговаривает, ничего не объясняют. Мы вот только с тобой немножко с ними потолковали…

— Ну и немножко! — усмехаюсь я, все еще сердясь на Веньку за то, что мы так долго просидели здесь и теперь впотьмах должны идти еще неведомо куда. — И вообще я считаю, что это не наше дело тут разговоры разводить…

— А чье же? — Венька тоже заметно сердится. — Ты что, считаешь, что ты не обязан разговаривать с людьми как комсомолец…

— Обязан, но мы все-таки не для этого приехали…

— А для чего?

— Ну откуда я знаю? Я думал, у начальника или у тебя есть какой-то план…

— А у тебя какой план? — Венька даже остановился, точно загораживая мне путь. И я увидел, как у него блестят глаза во тьме. — У тебя-то, я спрашиваю, есть какой-нибудь план?

— Чего ты придираешься? При чем тут я? Если б меня спросили, я вообще все не так бы повел…

— А как?

— Я привез бы сюда всех этих курсантов с повторкурсов, окружил бы каждую заимку и хотя бы ближние леса и начал выколачивать…

— Кого выколачивать? Население?

— Зачем население? Бандитов…

— А откуда ты знаешь, кто тут бандиты? — спросил Венька, положив свои лыжи на снег.

— Ну, можно все-таки понять, — я тоже снял с плеча лыжи. — Вон твой рыжий крестный, этот самый Лазарь Баукин, открыто ходит по заимке. И еще насмехается. И мы с тобой ничего сейчас не можем ему сделать, а он…

Я хотел сказать, что Баукин еще сегодня подкараулит нас где-нибудь, но не сказал, не решился. Венька это сам знает, а если я скажу, он подумает, что я струсил и его пугаю.

Я сделал вид, что у меня не застегивается пряжка от ремня на креплении, и выругался, чтобы не продолжать разговора.

А Венька вдруг засмеялся. Может быть, он понял мою хитрость, понял, что я побаиваюсь и еще больше боюсь признаться в этом.

Мы сворачиваем к лесу. Он чернеет невдалеке, и кажется во тьме, что это не лес, а забор — высоченный каменный забор, а за ним еще видно здание с башнями и крестами на башнях.

Венька спрашивает:

— Ты как думаешь, кто это, у кого вот мы сейчас в избе были?

— По избе, по обстановке, я думаю, это кулак…

— Кулак — это еще пустяки. Это Усцов Елизар Дементьевич — очень крупный бандитский связчик. И еще старичок там был, который жиганов ругал, — это тоже связчик. Енютин. У него сын в клочковской банде действовал. Мы его убили в Золотой пади.

— Правильно, — вспомнил я. — Один убитый действительно был — мы точно установили — Енютин.

— И этот Усцов тоже зятя потерял. Дочка его в красной кофточке — бандитская вдова. Мужа ее в прошлом году убили. А слышал, как они разговаривают? Птиц и зверей жалеют…

— А ты с ними разговорился, стал им что-то такое объяснять.

— Да я им, что ли, объяснял! Тут же всякий народ. И это обидно, что людям никто ничего не объясняет. И мы тоже хороши! Второй год тут крутимся вокруг да около, а толку мало.

— А эти старики так и не поняли, кто мы и откуда…

— Ну как не поняли! — засмеялся Венька. — Они тоже не дураки. Они и про оружие нас спрашивали неспроста. И похвалили за смелость, чтобы испугать. Это двойной народишко, с двойным ходом. Им палец в рот не клади. Откусят.

Венька отчего-то повеселел. Вынул из кармана ржаной сухарь, разломил его и дал половину мне.

Сухарь был присыпан крупной солью, прикипевшей, но не растворившейся в хлебе. Покусывать и сосать его сейчас было величайшим наслаждением.

— И еще имею брынзу, — сказал Венька и протянул мне кусок.

— Да ты погоди, — хотел я удержать его от расточительности. Мы только что попили молока. А нам еще, наверно, идти и идти. Все сразу съедим, потом заплачем…

— Не заплачем, — опять засмеялся Венька. — Нам теперь недалеко до Больших выселок. Мы быстро добежим. Часа за два. Я тут летом был. Правда, я тогда на телеге ехал.

— А как у тебя плечо?

— Ничего. Ты знаешь, как будто даже лучше. Поначалу, когда палку берешь, больно, а потом ничего.

Мы идем не по дороге, хорошо наезженной, чуть поблескивающей во тьме, а почти рядом с дорогой.

— А эту женщину, такую мордастую, в пестром платке, ты заметил? — спрашивает Венька.

— Это какую?

— Ну, которая сидела против меня, такая румяная, черные нахальные глаза. Она еще спросила про жиганов, когда говорили про птиц и зверей…

— Ах, эта, — вспоминаю я, — которая натянула платочек на глаза?

— Так это же и есть Анфиса Большакова, которая жила с «императором». Но он ее, говорят, бросил…

— Неужели это она? — удивляюсь я, и мне очень жаль, что я ее не рассмотрел как следует.

Правда, мне больше всего хотелось посмотреть Кланьку Звягину, которую сильно хвалил за красоту старший милиционер Воробьев. Она живет, он сказал, где-то у Пузырева озера. И я спрашиваю Веньку:

— А Пузырево озеро отсюда далеко? Мы сегодня туда не попадем?

— Ну что ты! Конечно, не попадем: это очень далеко. Нам бы только до Больших выселок добраться…

И Венька, продвигаясь впереди меня, заметно прибавляет ходу.

Наверно, у него уже в самом деле не болит плечо. Или он только бодрится. Но я едва поспеваю за ним по скользкому, чуть подтаявшему снегу.

Уж скорее бы, в самом деле, дойти до Больших выселок. Лыжи как будто разъезжаются в разные стороны. И к тому же начинается ветер.

— Похоже, будет пурга, — говорю я.

— Похоже, — соглашается Венька. — Но мы быстро добежим. Уже совсем недалеко. Только надо держаться дороги. Дорога тут прямая.

Дорога все время идет вдоль тайги, которая шумит на разные голоса. Будто там внутри, в самой глубине, в чащобе, громко переговариваются люди, завывают волки и грозно мяукают огромные коты. Но это только кажется. Никого там нет.

Во всяком случае, можно поручиться, что близ заимки, близ дороги никого нет. И не может быть в такое время. А у страха глаза велики. Не надо, однако, настраивать себя на всякие ужасы. Это первое правило: не надо себя настраивать. Просто в тайге, как всегда на сильном ветру, завывают ели, свистят голые прутья берез и трещат, ломаясь, неуклюжие ветви сосен. Все это вместе и создает разноголосый, пугающий шум.

Венька оглядывается:

— Ну, как ты?

— Ничего.

— Ну, давай нажимай! Тут уж совсем близко. До пурги добежим до Больших выселок. А там спать. Или, может, еще потолкуем с кем-нибудь. Тут, на Выселках, есть наши люди, если… если их, конечно, не стукнули…