Степан Сухачевский - У Белого Яра Страница 19

— Весь отряд можно угробить, ежели лезть напролом, по-медвежьи, — насмешливо отозвался Менщиков.

— А как иначе? — опешил Золотушный. — Ведь степь! Видно, как на ладони. Обходного маневра не сделаешь...

— Так-то оно так, да только и на чистой коже бывают бородавки.

— Ты вот что... загадки мне не загадывай! — вспылил Золотушный.

— А вы не обижайтесь, Николай Иванович! Послухайте, может, и мой совет сгодится...

Гость рывком подвинулся к хозяину дома, и тот рассказал... В пойме Тобола встречаются заросли прибрежного тальника, местами они вплотную подступают к деревенским поскотинам. По весне сюда бегают ребятишки зорить птичьи гнезда, в летнюю же пору никто не тревожит пернатых и мелких зверюшек. Вблизи Памятной тальник особенно густ и высок. Зеленым мыском выдался он в степь. Когда-то тут был добрый лесок, да сгорел от степного пожара, а сейчас здесь разрослись кустарники и молодой подлесок. К нему со степи тянутся топкие болотца, а от Тобола пролегла глубокая старая балка. Крестьяне стороной объезжают Горелый лесок — глухое забытое место.

— Вот дождемся безлунной ночи, — возбужденно шептал Менщиков, — и берегом Тобола проведем лошадей в Горелый лесок, сделаем здесь засаду. А там — не зевай... До Памятной рукой подать.

Золотушный с недоверием слушал Менщикова, а когда тот кончил, вдруг навалился на него всем телом.

— Если задумал недоброе... Худо будет!

Менщиков испуганно забормотал:

— Опомнись, Николай Иванович! Я твоему родителю по гроб жизни обязан... помог мне подняться на ноги. Своему благодетелю я ведь на иконе клятву дал оберегать тебя, как сына родного!..

Но Золотушный уже не слышал хозяина дома: опрокинув голову на стол, он храпел на всю комнату.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

В УСТЬ-СУЕРСКОЙ

В окно светила полная луна.

Дмитрию не спалось. Спустив на пол босые ноги, поднялся с дивана, подошел к окну.

В кабинете душно. Распахнув створки, он облокотился на подоконник.

Под окном цвела молодая осинка. Раскидистые ветви ее были опушены серебристыми серьгами позднего цветения. Нежные гирлянды их, нависая одна над другой, образовали пышный шатер. Рядом росла березка, вся в зеленых кудряшках распускающихся листьев.

В зеленоватом призрачном свете луны исполкомовский сад казался загадочным. Он напомнил Дмитрию другой сад, тот, что растет в Моревской у отчего дома.

Моревские богатеи, наживавшие капиталы на пшенице и скоте, считали садоводство баловством и пустой затеей. Не до садов было и крестьянской бедноте, перебивавшейся с хлеба на воду. Лакомством для деревенских ребятишек были кислая клюква, мелкое лесное «вишенье» да горькие яблочки-дички.

Но нашелся на селе один человек, решивший наперекор всем вырастить фруктовый сад. То был неугомонный дед Пичугин, выписавший с Полтавщины нежные саженцы яблонь. Соседи с укором говорили ему:

— Умнее всех захотел стать... Испокон веков наша деревня занимается хлебопашеством. Вот и сей, как все, пшеницу и овес. А то ишь чего захотел — фруктов! Земля у нас для садов неподходящая, да и климат не тот...

Дед терпеливо сносил и насмешки односельчан, и огорчения, которые приносили ему весны, — деревца не расцветали. В палисаднике прижилась только одна яблонька. Прошли годы, и те, кто смеялся над дедом, увидели цветущее плодовое деревцо. Пичугин снял лукошко яблок. Всякого, кто входил в его дом, он приветливо усаживал за стол и угощал крохотным ломтиком. Когда гость отведывал чудесного плода, дед, держа на морщинистой ладони золотистую антоновку, степенно спрашивал:

— Ну что, добрый человек, своими глазами видел?

Однажды в январскую вьюжную ночь кто-то с корнем вырвал драгоценное дерево, а заодно уничтожил и палисадник.

Но после смерти деда в семье Пичугиных повелось: в день рождения нового сына высаживать во дворе кленок. Трех сыновей поднял на ноги Егор Алексеевич, и три клена стали в ряд, весело зашумели густой листвой. На селе знали: высокий клен — первенца Афанасия, тот, что пониже, — Дмитрия, а самый малый — Андрея.

Братья подросли, выделились из отцовского дома, обзавелись своими семьями. Но каждую весну, в Троицу, приходили они посмотреть на своих зеленых братьев, вместе с отцом усаживались под сень раскидистого дедушкина клена, за чаркою домашней браги вспоминали добрым словом непокорного старика.

Охваченный нахлынувшими воспоминаниями, Дмитрий долго стоял у раскрытого окна. На сердце у него было легко, словно только что побывал он в родном доме и наяву услышал отцовские слова:

— Верьте, сыны, и у нас будут сады. Да еще какие!

...Был тихий предрассветный час. Ночь сгустила черные краски. Небо ярко вызвездило. Ни звука. Но вот где-то неуверенно пропел ранний петух; ему откликнулись в разных концах деревни, и улица сразу наполнилась пестрыми шумами: заскрипели отворяемые калитки, призывно заржали кони, которых мальчишки гнали на водопой. Наступало ясное июньское утро.

Дмитрий очнулся, с шумом захлопнул окно, оглянулся. Скрябин крепко спал, по-мальчишески разметавшись на широком диване, беззвучно шевеля губами и смешно морща нос.

Когда он проснулся, Пичугин сидел за столом и быстро писал. Павел стал одеваться. В его рассчитанных скупых движениях чувствовалась армейская выучка. Через минуту он стоял перед Пичугиным.

— Товарищ командир, разрешите обратиться! — шутливо козырнув, громко произнес он.

Дмитрий невольно залюбовался сильной коренастой фигурой друга. В тон ему ответил:

— Слушаю, товарищ комиссар!

— Перед завтраком положено купаться. Так что разрешите пригласить вас на Тобол.

Поднявшись, Дмитрий обнял его за плечи.

— Сегодня, Павлуша, сходи один. Я поработаю.

— Никаких отговорок, дружище! В такое утро просто грех заниматься делами да еще... писаниной...

Скрябин, тормоша Пичугина, подвел его к окну.

— Посмотри, благодать-то какая!

Дмитрий взглянул на безоблачное небо и резко повернулся спиной к окну.

— Не нравится мне эта благодать. Сушь... Пшеничка только-только в рост пошла, а тут жарища нестерпимая. На корню хлеба сохнут. Эх, дождичка бы! Да обложного, чтоб досыта напоить землицу. Вот тогда и урожая можно ждать.

— Гляжу я на тебя и удивляюсь: до чего же живуча в тебе крестьянская душа! Так и тянет тебя земля, будто и не жил ты в Петербурге и не служил в гвардейском полку... Мужик, совсем мужик!

— Мужик! Разве это плохо, Павлуша?

— Да я не в обиду сказал!

— Вот закрою глаза, Павлуша, — мечтательно произнес Пичугин, — и грезится мне земля в цвету. Кругом сады, и растут в них диковинные деревья, каких в Моревской отродясь не бывало. Яблони, словно в лебяжьем пуху, воздух душистый, аж дух захватывает!.. Посмотрю в другую сторону — золотится там пшеница, и нет ей ни конца, ни края. Колос крупный, стебель к земле клонится. В лицо дует ветерок, и шумит пшеница — косаря просит! А вдали до самого горизонта раскинулись зеленые луга... Богатство!

Скрябин смотрел на Пичугина потеплевшими глазами, а тот продолжал говорить, голос его дрожал от внутреннего волнения.

— И это богатство советская власть отдала крестьянину: на, возьми матушку-землю, выращивай на ней хлеб для трудового народа, для свободной Родины. Я так думаю: теперь мужик эту землю не отдаст. Никогда!.. И это хорошо, Павлуша!.. Вот кончится заваруха, мы с тобой снимем солдатские шинели и вернемся в свои деревни. Дел для нас там найдется немало. Хлеба родятся плохие, недороды часто случаются... Да и как не быть им? На клячонке да на сохе-самоделке далеко не уедешь! Деревне нужны машины! — глаза Дмитрия возбужденно сверкали.

— Помню, в Кургане, — задумчиво произнес Скрябин, — был склад сельскохозяйственных машин американца Мак-Кормика. Агенты его разъезжали по всему уезду, продавали в кредит машины крестьянам. Дорого же обходилось это заморское чудо! В нашей деревне только у одного богатенького мужичка имелась сложная молотилка. Бывало, каждую осень мужики шли к нему на поклон. По пятерику крупчатой муки да по две кожи брал за обмолот одной десятины. Ругали его мужики на чем свет стоит, а платили: не оставлять же клади с хлебом до Покрова... Вот я и раскидываю своим умом, Дмитрий: а дальше-то как будет? Кто ж владеть машинами станет теперь в деревне? Беднякам они ведь не под силу. Выходит, снова снимай шапку да иди на поклон к богатеньким? А?

— Нет, не бывать этому больше! Не зря ж революцию народ совершил!

— Так-то так, а ты все же скажи: как крестьянская беднота хозяйничать дальше станет?

— Ну, в складчину, что ли. Всем миром, значит... Вот создадим в деревнях прокатные пункты машин, откроем мастерские по ремонту инвентаря. Из города будут выезжать бригады рабочих в помощь крестьянам... А сам-то ты как смекаешь, Павлуша?

Скрябин молча прошелся по кабинету и, остановившись напротив Дмитрия, сказал с подкупающей прямотой:

— Не знаю... Но верю: коль народ познал свободу, значит старые порядки порушит. Обязательно порушит!