Аркадий Первенцев - Огненная земля Страница 19

— Почему именно сейчас?

— Шагаев просил. Чтобы с человеком, который за ней выедет, передать. А то уйдем в десант, другие дела при- Дут… Письма надо передать сегодня же Шагаеву, просил.

— Хорошо, Николай Васильевич, А ты? …вы?

Батраков, покраснев, вынул из кармана письмо в мятом конверте и застенчиво сунул его Букрееву.

— Вообще примета нехорошая… письма… Но у нас причина иная… Ну, я пошел.

— Через пятнадцать минут тронемся, — сказал Букреев, пристукивая сапогами, тугими от шерстяной портянки. — Сапоги я, Николай Васильевич, решил оставить старые. Не люблю необношенной обуви.

— Они у вас… ничего.

Батраков вышел в сопровождении Линника и Курилова. В коридоре на баяне заиграли «Землянку». Это была, как говорил Баштовой, любимая на Малой земле песня Цезаря Куникова. Букреев придвинул ближе лампу, вынул блокнот, вечное перо. Самарканд, как это далеко… И листок бумаги, на котором он в правом уголке поставил дату, казалось, не мог теперь дойти туда, к границам Китая и Афганистана.

Не изменяя привычке, Букреев писал крупным и четким почерком: «Родная моя Ленушка. Это письмо передаю с Хайдаром, который выезжает за вами в Самарканд. Наше желание быть вместе или хотя бы поближе исполняется в канун очень важного для меня дня. Наша будущая встреча, может быть, явится наградой мне за то, что я должен сделать. Ты догадываешься, о чем я говорю. Оснований для беспокойства у тебя не должно быть. Ведь наконец‑то начинается моя прямая работа по единственной моей специальности, которую я изучал свыше пятнадцати лет. Часто, скажу откровенно, я сетовал на то, что ничем почти себя не оправдал, что спокойствие семьи моей, спасение родины добывалось как бы другими руками. Мне было тяжело, а как профессионалу–военному просто стыдно, хотя, может быть, таких, как я, и приберегали для решительного удара по врагу. Видишь, я начинаю хвастать… Итак, сегодня сердце мое бьется спокойнее, чем всегда…»

Букреев посмотрел на часы. Прошло шесть минут. Он перечитал написанное и понял, что все это не то, — не те слова. «Чепуха какая‑то, — подумал он, — ведь нужно было просто рассказать по–деловому о принятом им решении о переезде и всё». Он продолжал на втором листике блокнота: «Ты выедешь вместе с детьми в Геленджик и займешь мою комнату, где я оставляю кое–какие вещи у хороших старичков–хозяев. Здесь подождешь меня. Береги детей, особенно на пароходе от Красноводска до Баку. Каспий сейчас штормит, и простудить дочурок нетрудно. Во всех дорожных заботах вполне положись на Хайдара. Ты, надеюсь, не забыла его?»

Не перечитывая, Букреев надписал адрес на конверте.

— Манжула, вот эти два письма немедленно отвезите начальнику политотдела базы капитану первого ранга Шагаеву. Оттуда — прямо к пристани.

Букреев вышел из казармы вместе с Манжулой. Батальон, готовый к походу, был уже во дворе. В коридорах на полу виднелись следы сапог, валялась солома, много рваной бумаги. Стало сразу неуютно, холодно. Где‑то хлопнуло окно, и по пустым помещениям разнесся звон разбитого стекла.

Во дворе слышался тихий гомон.

К Букрееву подошли батальонный врач майор медицинской службы Фуркасов, Баштовой и Батраков.

— Я говорю нашему комиссару, что зимой неприятно итти в десант, — сказал доктор, протирая стекла очков.

Фуркасов был известен Букрееву еще по г. П., где доктор «следил за его сердечком».

— Прошу объяснить, Андрей Андреевич.

— Не люблю купаться в холодной воде. У меня — шут ее дери! — нудная и ничуть не романтичная болезнь, люмбоишиалгия. Что‑нибудь говорит вам это название?

Фуркасов был добряком по натуре, любил поиграть в карты, выпить винца, не чурался хорошеньких медсестер. Весь склад его характера был глубоко мирным, воинственных людей он не понимал, в чем откровенно сознавался.

— Вам‑то тонуть еще не приходилось, доктор? — спросил Букреев.

— Если бы мне приходилось тонуть, вы не имели бы удовольствия видеть сейчас перед собой своего начальника медсанчасти, товарищ капитан. Я родился и рос, как вам известно, в Оренбургских степях и плаваю, как английский стальной топор.

Все коротко посмеялись.

Батальон был построен Степняком. Букреев спустился с крыльца. Сырая трава пружинила под ногами, и сырость ощущалась всем телом. Из лощины поднимался туман.

Букреев скомандовал, и голос его возвратило эхо.

Большое извилистое тело батальона поползло мимо кустов можжевельника и боярышника, похожих на огромных птиц, заночевавших возле дороги. Море из‑за кустов было не видно и шумело где‑то далеко внизу. Вот и белостенный домик начальника штаба. В одном окне просвечивала тонкая полоска. И ночь как бы сразу теплеет, головы людей поворачиваются к домику, и все притихают, как будто боясь растревожить его мирный покой. Среди идущих по дороге много тех, кто хорошо знает автоматчицу Олю — теперь жену начальника штаба. Баштовой побежал вперед, проститься. Теперь все слышат женский приглушенный плач, всхлипывания и расстроенный голос Баштового.

Таня, поравнявшись с калиткой, крикнула из строя. «Оля, прощай, родная».

Возглас Тани оборвал чей‑то оклик. И опять тишина, топот ног. Потерянный за изгибом дороги домик многое напомнил всем. Теперь лучше молчать и думать. Под подковками сапог вспыхивали искорки.

Баштовой догнал колонну и пристроился к головной группе офицеров.

Пулеметная рота замыкала колонну. Шулик и Брызгалоз шли в последних рядах. Позади них шли дядя Петро, бывший подводник Павленко, рассудительный украинец с Полтавщины и два друга Воронков и Василенко, вместе отслужившие еще до войны в Тихоокеанском флоте и призванные с орудийного завода, где они собирали «сто- тридцатки».

Шулик придерживал обеими руками тяжелый станок пулемета, прикрепленный к спине. Он недовольно по привычке брюзжал:

— Одна ночь как ночь выпала и ту отняли.

— Война ночи боится, — неопределенно утешил Брызгалов.

— Сейчас, видать, по всему фронту суета, солдату спать некогда, — сказал Воронков.

Шулик полуобернулся.

— Проснулся наконец‑то Воронков. А то чую, кто же позади меня сопит и сопит?

— Суета наперед нас поспешает, — заметил Павленко в ответ на слова Воронкова, — не она за нами, а мы за ней. Такое уж наше дело — мыкать по свету, Шулик.

— Я уж замыкался на этих побегушках. Скоро зарежь,

кровь не пойдет!

— Толк хоть есть от твоей маяты, Шулик, — сказал дядя Петро. — Грешно сейчас судьбу гневить. По всем фронтам немец побег.

— Гонят его везде, дядя Петро, — согласился Шулик, —

— А помнишь деньки–денечки? Коряво нам приходилось. Знай отступали.

— Моряки не отступали, — сказал Павленко.

— Тебе просто посчастливилось, Павленко. Ты тогда под водой плавал… А мне довелось Керченский пролив от Камыш–Буруна до Таманского порта еще в сорок втором форсировать, в мае месяце, друг ты мой…

— Легко его брать, пролив? — деловито спросил до этого молчавший Василенко.

— Смотря, на чем его брать и когда. Я тогда его брал, повторяю, в мае на камере. Надул камеру своим духом и пошел грести отцовскими веслами.

— Руками что ль?

— А то чем же!

— Ты давние времена припомнил. Теперь наши уже Днепр перефорсировали, — сказал Воронков.

— Мне Днепр не довелось оставлять, потому и не могу про него ничего вспомнить, кроме того, что мальчишкой в нем чуть было не утоп.

— Там, по всему заметно, тоже моряки работают, — заметил Брызгалов.

В разговор снова вмешался дядя Петро.

— Моряки? Где же их столько набрать? Пехота немцу копыта отрывает, армия. Под Киевом как будто и работали моряки, но всего одна бригада. Мне невдомек, ребята, Потапова, случаем, не туда перекинули?

— Потапов, слышно, на Балтике, — сказал Павленко.

Воронков тихо рассмеялся.

— Теперь Иван Ефимович Петров так погнал немца с i амани, что камеры не успел приспособить. Передавали раненые ребята из двести пятьдесят пятой бригады, на одной только Чушке тысяч десять его выложили…

— Не видел, не знаю. — Шулик поерзал плечами, затекшими от ноши. — Тамань на этот раз без Шулика размоталась.

Рота шла в положении «вольно», как обычно при ночных маршах. Пулеметчики тихонько переговаривались во всех взводах. Иногда шагавший по обочине Горленко прикрикивал, и разговоры замолкали, но не надолго.

— Побанились хотя во–время, — сказал Павленко после длительного молчания.

— Теперь долго до мочалки будем добираться, — поддержал его Шулик. — Банить будут соленой водой да шрапнельным веником.

— В Крыму сообразим, — сказал дядя Петро. — Ив Феодосьи бани имеются, наверняка знаю.

— До Федосьи вытрусишь кости, — пошутил Шулик. — До Федосьи Керчь надо через пролив взять, а потом — Турецкий вал, Акманайские укрепления, а там еще Три Колодезя и еще.. — После небольшой паузы, во время которой были слышны только трудное дыхание и скрипенье новых подошв по мокрой кремнистой дороге, Шулик тихонько запел: