Юозас Пожера - Рыбы не знают своих детей Страница 19

Я тоже подумал, что лучше нам помолчать. Для нашего же спокойствия. Мы — словно представители разных воззрений — помещены под одну крышу будто бы для какого-то специального эксперимента — уживемся ли мы вместе, хватит ли нам простора бескрайней тайги? Поэтому я решил переменить тему разговора.

— Что ты кончал?

— Не понимаю…

— Ну, учился чему?

Юлюс печально улыбнулся:

— Ты вот о чем… Ну, пробовал поступать на философию, но не прошел… Зато университеты жизни меня вышколили как следует. Но век живи — век учись, тут мы вечные студенты.

Голодный человек, вконец скрученный голодом, на все готов ради куска. Тем более — ребенок: умишко-то вовсе крохотный. А мы голодали люто. Даже старожилы нашей деревни, которые испокон веков успешно промышляли в тех краях, с трудом сводили концы с концами. Даже их детишки голодными глазами шныряли по сторонам, высматривая, нет ли чего съедобного. А что тут говорить о семьях переселенцев, таких, как наша… Помню, приходит как-то под вечер мой дружок Виталька, я дома один, отец с матерью в тайге. Виталька и спрашивает: «Хочешь вареного мяса? До отвала!» Надо ли задавать такие вопросы, когда кажется, что и доску от стола сгрызешь — ведь на ней когда-то крошили мясо! Виталька этот был хорошим другом. Чуть постарше меня, но никогда не задавался и меня не притеснял. Но даже из уст такого доброго дружка предложение угоститься вареным мясом звучало как-то неубедительно и больше смахивало на подвох, чем на искреннее приглашение к обеду. Было бы у него вдоволь этого мяса, не текли бы у него самого голодные слюни. Так я ему и сказал. А Виталька опять слюну сглотнул и объяснил, что один он это мясо тронуть боится. И не может. Нужна моя помощь. Понятно, я согласился. Было начало зимы. Лишь в самый полдень чуть-чуть прояснялось, но сразу же снова темнело. В густеющем сумраке мы с Виталькой прошли всю деревню до конца, там стояли пекарня, при ней склад и небольшой хлевок. Зашли со стороны леса, и Виталька показал мне крохотное окошко хлева, заколоченное фанерой. Шепотом он сказал, что там оно и есть, мясо-то. Теперь я понял, почему он один не мог его достать: окошко было такое крохотное, что Витальке в него нипочем не протиснуться. А я был худущий, кожа да кости, — отец говорил, что я похож на шнурок от ботинка. Но в такое узкое окошко и мне было не пролезть из-за толстого ватника. Поэтому пришлось ватник снять. Виталька долго поддевал острым сучком фанеру, пока не отодрал один ее край. Тогда я забрался к нему на плечи и без особого труда пролез в окошко. Внутри было темным-темно, пахло навозом, и я долго искал, куда бы поставить ногу, вися на убогом подоконнике, пока не нащупал какую-то загородку. Выставил руки вперед и пошел вдоль загородки. Потом споткнулся о что-то и упал ничком. Пошарил руками и сообразил, что это и было обещанное мясо. Целая гора мяса! Я стал подбирать куски из тех, что помельче и полегче, нес их к окошку, вставал на край загородки и просовывал добычу в окно. Два куска переправил, хотел взять и третий, но он оказался таким тяжелым да таким огромным, что в окошко я бы его не просунул. Как ни обидно было, а пришлось оставить это богатство и убираться подобру-поздорову. К тому же и Виталька уже звал страшным шепотом. Я у него спрашиваю, откуда узнал про мясо. А он мне: «Гитлер сохатого добыл». Ну, мы спрятали это мясо под ватники, притащили домой, а что дальше делать? Сидим, думаем. У Витальки с такой добычей не покажешься — в доме полно детворы, мигом растреплют. Придется варить в нашей избе. А страшно — вдруг родители нагрянут. Правда, до конца рабочего дня еще много времени, но кто их знает. И мы решили настрогать мясо тонкими лоскутиками, чтобы быстрей уварилось, а то, что останется, завернули в тряпку и унесли на опушку. Виталька влез на кедр и привязал наше мясо к ветке. Проще было бы закопать в снег, но в деревне была пропасть бродячих собак — мигом учуют и украдут наше сокровище. От голода и от страха мы никак не могли дождаться, когда мясо сварится, таскали из чугуна полусырые, серые клочья, обжигая губы, вгрызались зубами и, почти не жуя, заглатывали, так как разжевать эту штуку было невозможно. Жуткая эта еда застревала в горле, с трудом и болью проталкивалась по пищеводу дальше, в урчащий, вечно голодный желудок. Была бы хоть крошка хлеба, хоть картошина или крупица соли! Но все эти блага были нам недоступны, таились, как говорится, за семью замками. Нам они доставались лишь тогда, когда возвращались из тайги родители. Этих минут мы ждали, не могли дождаться целый день, а день этот длился бесконечно долго. И заглатывали свой нищий ужин в один присест.

Родители в тот вечер не просто удивились, а прямо-таки испугались, когда я не сел за стол, на котором дымился чугунок картофельной похлебки. Мать прикладывала мне ладонь ко лбу, проверяла губами — нет ли жара? Спрашивала, что болит, не ушибся ли где. Как только она отходила от меня, я начинал корчиться, прижимая руками живот, который как ножами резало. Время от времени что-то в животе так громко урчало и гремело, точно картошка, которую сыплют в ящик. Пуще всего я боялся, что это урчание и этот грохот услышат мои родители. И еще боялся, как бы они не почуяли, что от меня пахнет мясом. Я лежал, уткнувшись в подушку, и притворялся спящим. Слышал, как кто-то затопал в сенях, обивая снег с валенок, и испугался: если это дядя Егор, то мне конец. Тот в покое не оставит, возьмет на руки и услышит, как урчит у меня в животе. Но это был не Егор. Хуже — это пришел Островой. Ну, теперь будет… Гитлер с меня живьем шкуру спустит. Небось следы на снегу приметил, вот и нашел, кто фанеру содрал, кто в хлев забрался и мясо его утащил… Но Островой не шумел, даже голоса не повысил, а очень тихо и со вздохом спросил: «Не знаете случаем, люди добрые, как мыло варят?» Мать с отцом удивились: «Какое еще мыло, из чего?» «Посоветоваться пришел, — пояснил сосед. — Вчера пала моя лошадушка, помощница моя. Сколько лет на ней хлеб возил из пекарни, воду с реки, дровишки из лесу… Нет больше моей опоры, друга верного. Околела. Видно, вся больна была: как снял шкуру, аж смотреть жалко стало: одни кости. Жилы да кости. Мышцы все, точно из лыка сплетенные, дряхлые такие, сморщенные. От иной собаки мяса больше настругаешь, чем от такой коняги. И какое-то мясо все в болячках… Волдыри какие-то, гнойники. Такое мясо и собакам не кинешь. Может, думаю, на мыло пустить?» Услышал я эти слова Острового, как выскочу во двор — и ноги в валенки сунуть не успел. Тошнит меня, наизнанку выворачивает. Забежал за угол сарайчика, стою в снегу босиком, слезы катятся, и рвет меня, страшным образом рвет. Тут отец вышел. Нашел меня в снегу, взял на руки, стал по голове гладить. «Что с тобой, детка?» — спрашивает. Я ему и рассказал, ничего не утаил. Он мне рукавом рот вытирает, по щекам гладит и знай приговаривает: «И хорошо, что плачешь, малыш, очень хорошо, что плачешь, детка моя…» Потом отнес на руках в избу, уложил в постель, укрыл, а сам обратно, в кухню пошел. Там ни словечком не обмолвился о том, что прознал от меня. А я всю ночь уснуть не мог: так и стояла перед глазами лошадка Острового. Вот тащится она по деревенской улице, тянет телегу с хлебным ларем, а сама глядит грустными глазами. Или едем мы с Виталькой на речку, поим там ее, иногда и купаем… Я проплакал всю ночь — удивляюсь, сколько слез в человеке, подушка мокрым-мокра, а в ушах почему-то отцовские слова: вот и ладно, что плачешь, это хорошо, что плачешь, детка ты моя…

Пятая глава

Гроза дала о себе знать загодя: некоторое время слышались далекие раскаты грома, будто в горах, что громоздились на горизонте, гремели обвалы. Ни единого комара! Блаженство неописуемое. Они, понятно, никуда не сгинули, подлые кровососы, просто попрятались в мшаниках, в густом черничнике, укрылись под листочками-лепесточками брусники, спасаются от ветра, который принес сначала подушки облаков, потом первые набухшие тучки с длинными, до самой земли шлейфами: где-то рядом лило как из ведра. Раскаты грома становились все сильней. Невнятное бормотание прекратилось, и теперь отчетливо была слышна вся громовая канонада — от первого мощного удара, словно раскалываются горы, до вереницы разлетающихся эхом громыханий. Тучи неслись в нашу сторону, будто оседлав ветер. А ветер дул мощный, он гнул к земле лиственницы, как тонкие былинки, толстенные стволы трещали и стонали, а некоторые исполины не выдерживали натиска: у нас на глазах на противоположном берегу целая череда деревьев была вырвана с корнем. Ураганный ветер валил лиственницы, точно карточные домики, и казалось, будто деревья сами опрокидываются, падая друг на друга. В один миг речной берег скрылся за сплошной белой стеной, которая на бешеной скорости близилась к нашему берегу. На гладкой поверхности реки отлично было видно, как в воду падала отвесная стена дождя. Казалось, над рекой клубится густенный дым и в любой миг могут вырваться алые языки пламени. Юлюс схватил наши топоры и закинул их подальше в тайгу. И в то же мгновение словно раскололись небо и земля: молния ударила совсем поблизости и тотчас хлынул дождь. Мы закрылись в зимовье и бросились плашмя на нары. С полным правом отлежимся, отдохнем от бесконечных трудов. Последние две недели мы действительно работали без роздыха, как заведенные. Мы и сплавали к прежнему зимовью, и перевезли на моторке все оставленное там добро. Дважды тащили моторку волоком у Большой Воронки — на пути к старому зимовью и на обратном. Так что уморились смертельно. До зелени в глазах. А потом срубили еще три зимовья на новых охотничьих угодьях, километрах в двадцати пяти от большого зимовья. Одну сторожку соорудили недалеко от Большой Воронки, другую в верховье реки, третью — в глухой тайге у резво клокочущего ручья. Это — на тот случай, если в погоне за соболем доведется уйти далеко от зимовья и устраиваться на ночлег. Во всех зимовьях оставили сухих дров, запас спичек, соли, муки, сахара, чая. Если случится беда, то и голода знать не будем, и теплый кров над головой есть. На всякий случай. Все наши зимовья стояли не на речном берегу, а в таежной глухомани. Ко всем мы проложили как бы тропинки. Местные охотники такие тропки называют ласково «путиками». Деревья мы, понятно, валить не стали, а лишь молодь в подлеске, и то не всюду, а только в густых зарослях, труднопроходимых дебрях. Но и на такой работе были пролиты ручьи пота. Каждый раз мы выходили в тайгу с полными рюкзаками, поскольку приходилось тащить не только провизию, но и уйму капканов. Почти четыре сотни металлических капканов перетаскали мы на своем горбу и разместили там, где они будут расставлены. К новым сторожкам наведываться станет Юлюс. Для него отмахать двадцать километров в день — сущие пустяки. Таежные путики охотники и метят каждый по своим силам. Сколько за день одолеваешь или перекрываешь на лыжах — такой длины и будет в тайге твой путик, а замкнет его сторожка. На следующий день — к другой сторожке, на третий — к третьей, а потом назад — к основной. Так и ходишь по бесконечному кругу. Мне же Юлюс советовал «не разрываться». Сказал, что с меня хватит и десятка километров в день: все вокруг главного зимовья — пять километров вглубь, полкилометра вбок, потом еще пяток километров назад до дома. Если глянуть с высоты, мои тропинки должны походить на лепестки, а центр этой «ромашки» — зимовье. И на моем участке мы поставили капканы. Но прежде чем вынести их в тайгу, мы проварили капканы в ведрах месте с лиственничной хвоей — чтобы поменьше пахли железом и побольше — тайгой. А когда все капканы были расставлены, мы продолжали изредка похаживать по этим тропкам с полными рюкзаками рыбы, которую разбрасывали там и сям: пусть собольки находят, пусть лакомятся, пусть в голодные зимние дни вспомнят, где удавалось сытно поесть, да пусть возвращаются на это место… По-моему, я свои тропки так хорошо знал, что мог передвигаться по ним с завязанными глазами. Однако Юлюс велел мне каждые сто шагов на лиственничном стволе повыше головы делать зарубку, чтобы издалека виднелась. Стоишь, стало быть, под одним таким меченым деревом и в ста шагах видишь в чаще другой белеющий клинышек. «Чтобы не сбиться с дороги зимой, когда все заметет снегом и не останется никаких других знаков», — пояснил мне Юлюс. А сколько мы намучились, пока разместили в сторожках железные печки-времянки с трубами, дотащили запасы керосина, лампы, топоры да гвозди! Никогда прежде я не думал, сколько черной работы приходится переделать еще до начала охотничьего сезона. Нелегко достаются охотнику собольки, ой нелегко. Слава богу, гроза нагрянула, а то недолго и с ног сбиться. И никому не пожалуешься, не поплачешься, что устал чертовски, что все тебе зверски надоело, до смерти опротивело. Не заикнешься также, что соскучился по дому, что тоска по родным краям точит тебя днем и ночью, просто без ножа режет. Днем, когда не продохнуть от работы, еще, скажем, полбеды, можно терпеть, а ночью от нее и во сне не скроешься. Почти каждую ночь мне снится Литва. И почти всякий раз — как-то мучительно, гнетуще, давит, словно предчувствие какой-то непоправимой беды или тяжкой утраты. После такого сна я просыпаюсь в холодном поту, лежу с открытыми глазами и долго не могу прийти в себя… Нет, не надо и думать об этом… Интересно, что там, за дверью? Я встаю с нар и шлепаю к двери, так как в мокрое и запотевшее оконце ничего не разглядеть. Гроза откатилась вдаль, точно съехала с горы на громыхающей телеге. Дождь по-прежнему наяривает, но уже вполне по-божески, не сплошной лавиной, как раньше. Уже можно разглядеть другой берег реки, окутанные туманом горы. На том берегу, у подножья холма вижу клубы белого дыма. Неужели молнией зажгло тайгу? «Юлюс, — окликнул я своего друга, — взгляни-ка». Оказывается, я его разбудил — подходит пошатываясь, моргает заспанными глазами и долго приглядывается к клубам дыма за рекой, а потом говорит: «Это — туман. Если бы от молнии загорелось, то все равно дождь бы погасил. Хуже бывает, когда гром гремит, молния бьет, а дождя кот наплакал. Тогда и загорается, да не в одном месте — тайга пылает до тех пор, пока не зальет ее дождь или пожар не подберется к реке. Река к тому же должна быть широкая». «Что ж, слава богу, — замечаю я. — Сейчас нам только пожара в тайге не хватает». «Плюнь через плечо», — посоветовал Юлюс, и я послушно выполняю этот суеверный обряд.