Николай Асанов - Открыватели дорог Страница 19

— Екатерина Андреевна? Где она? — спросил охотник, выпрямляясь.

— С Борисом Петровичем разговаривает, — неохотно ответил Чеботарев. — Но я думаю, он ее быстро направит в ту сторону, откуда она прилетела, — оживленно добавил он, вспомнив, что у Колыванова был довольно решительный тон.

— Ну, это дело не наше, — спокойно заметил Лундин, разрубая поданных Чеботаревым птиц на части, как бы подчеркивая, что он готов накормить каждого гостя.

Чеботарев вздохнул, ему теперь было жалко для гостьи даже огня, не только птицы, вкус которой он уже как будто ощущал на языке. Лундин заметил этот вздох и добродушно сказал:

— А ты не жадничай на птицу. Птица — пища легкая. У меня в сумке есть кусок сальца, хватит не на одну заправку.

Он бросил дичину в котел, поднялся с колен, аккуратно отряхивая песок и хвою, налипшие на штаны, снял шапку и с достоинством сказал:

— Мир доро́гой, Екатерина Андреевна! Пожалуйте к огню, у огня и думы светлее…

Чеботарев протер глаза от едкого дыма и оглянулся, заранее враждебный к гостье. Но гостья спокойно улыбалась ему, как и охотнику. Колыванов стоял за нею, тихий и мирный, и даже Чеботареву было трудно различить, что спокойствие это отличается от того доброго покоя, который так нравился Чеботареву.

— Ну как, Семен, ужин готов? — спросил Колыванов. — Теперь придется готовить на четверых, — он словно нарочно повторил слова Чеботарева. — Екатерина Андреевна будет вести с нами нивелировку трассы. С Чеботаревым вы, кажется, знакомы, Екатерина Андреевна? Ну и отлично, — одобрил он ее утвердительный ответ.

— Что ж, в лесу чем люднее, тем от волков безопасней, — засмеялся веселым хрипловатым смешком Лундин. — Дорога только трудная. Зато в большой дороге и мысли большие! — с каким-то странным ударением сказал он. — Садитесь поближе, товарищ Баженова, тепло, говорят, костей не ломит…

Колыванов сам подвинул охапку пихтовых ветвей к огню. Лундин пошевелил костерок, чтобы он грел сильнее. Теперь и Чеботарев не мог больше сохранять своего неприступного недоброжелательства и немедленно подал Баженовой чашку и ложку, положил нарезанный хлеб поближе к ней и налил жирного супу ей первой. Пар, поднимавшийся из чашки, что стояла на коленях женщины, застлал ее лицо, но Чеботарев заметил все-таки на нем недобрую усмешку.

10

Екатерина Андреевна и сама не представляла, как она поступит, когда увидит Колыванова.

То ей хотелось пройти с самолета прямо в его дом, выплакаться на груди его матери, — она добрая, все поймет! — и там дождаться, когда Борис вернется… Ведь дома-то и стены помогают! — он так часто повторял это уральское присловье.

Но такая встреча была бы похожа на просьбу о прощении, а ее гордая душа даже и в самом трудном случае не вынесла бы унижения.

Потом она начинала думать, что лучше пройти в контору, спокойно предъявить Колыванову свое командировочное удостоверение и посмотреть, как сложатся их дальнейшие отношения. Если он пригласит ее домой, что ж, тогда мир! А заключение мира всегда приводит к обоюдному прощению. Если же он будет холоден, как на совещании у Тулумбасова, тогда она станет работать рядом с ним, и, может быть, он со временем поймет, как страстно ждет она прощения.

Но при воспоминании о том, как неестественно гордо держался Колыванов на заседании, как не пожелал ответить на ее зов, кровь бросалась в лицо, ей становилось жарко и тревожно, и она вдруг начинала думать о том, что поступила неправильно: не надо было ехать к нему…

А самолет гудел и гудел, уши заложило, потом это ощущение вязкости прошло, но началась качка, и ей становилось все хуже. Тут летчик повернулся к ней, сказал: «Красногорск!» — и ткнул пальцем вниз. За плексигласовым окном кабины и в самом деле лежал город, но Екатерина Андреевна заметила еще нечто, чего не увидел летчик. По таежной дороге на восток из города шли люди. Они шли отдельными группами, и между этими отрядиками было большое расстояние, — значит, вышли в разное время. И она поняла: Колыванов уже получил ту телеграмму, против которой она так протестовала, что рискнула броситься сюда, когда ее не послушали.

Она знала характер Колыванова. Конечно, он не стал спорить, хотя надо было спорить во что бы то ни стало! Он просто отправил разведывательный отряд, и сейчас этот отряд удалялся от города. Он просил три месяца на разведку, ему дали месяц. Ну что же, он сделает из каждого дня — три, хотя и понимает, как несправедливо взваливают на его плечи эту ненужную тяжесть.

Не представляла она только одного: что Колыванов сам идет в головной группе.

Когда заместитель Колыванова с плохо скрытым торжеством сказал, что уже принял на себя управление участком, Екатерина Андреевна не поверила. Однако со двора уходили последние подводы, кладовщик запирал окованные железом двери сарая, в конторе постепенно устанавливалась тишина, и Екатерина Андреевна невольно заторопилась, будто Колыванов мог вот так, сразу, исчезнуть, затеряться в лесах. Она даже не подумала о том, что первые дни отряд будет близко от города, может, даже ночевать станут возвращаться, и хотела одного: догнать Колыванова как можно скорее. Выпросив у кладовщика рюкзак, она торопливо переложила в него вещи из чемодана, бросила рюкзак на последнюю подводу и пошла. И как правильно она все сделала! Уже лесорубы, которых она догнала на первых километрах, сказали, что начальник с Лундиным и Чеботаревым двинулись налегке передовым отрядом и сегодня намереваются добраться до Соснового бора. А Екатерина Андреевна знала: Сосновый бор в пятнадцати километрах.

Ее тут же успокоили, сказали, что Чеботарев только что прошел, что впереди еще пикетажисты Иванцова, — словом, не заблудится! И она опять зашагала вперед, торопясь на это странное свидание.

Иванцов хотел было уступить ей коня. Она заколебалась: давно не делала больших пеших переходов. Но тут же пришла мысль: если явится на лошади, получится, что стоит от остальных изыскателей наособицу. А такой «особости» Колыванов не простит.

Она со вздохом отказалась от лошади и пошла дальше.

Чеботарев был где-то недалеко. Иванцов сказал, что они только что попрощались. Ноги постепенно привыкали к сапогам, к ровному шагу, идти было довольно легко и просто: трассировочные метины виднелись одна за другой, как белые заплатки на серой шкуре леса. Срубленный мимоходом куст, небольшая сосенка или березка, которые еще встречались тут, недалеко от жилья, белея среди елей, как девушки среди старцев, — все делало тропу нестрашной. И дышать стало легче, куда свободнее, чем в кабинете Барышева, где произошла их последняя встреча, или у Тулумбасова, когда она заявила о своем желании пойти на прокладку трассы. Там она задыхалась, кровь била толчками в сердце, и все вокруг казались врагами, даже Тулумбасов, который на самом-то деле хорошо понял ее! Впрочем, это выяснилось уже в последнюю минуту…

Она шла и вспоминала все, что случилось с нею с того мгновения, как перед нею появился Колыванов. Впрочем, нет, воспоминания убегали значительно дальше, едва ли не к тому времени, когда она впервые увидела его, а может быть, и к еще более дальнему периоду, может, к тем временам, когда она только мечтала о человеке, которого полюбит.

Как это странно: мечтала, полюбила и… ушла…

А может, это случается чаще, чем люди думают? Ведь не о всяком уходе женщина говорит, иногда она и уходит и возвращается тайно…

Колыванов привлек ее своей мечтательностью. Было как-то странно видеть немолодого уже инженера, который умел разговаривать о будущем так, словно только недавно вернулся оттуда, — в командировке, что ли, побывал. Правда, это будущее было ограничено. Все, что Колыванов рассказывал, происходило на Урале, и даже не на всем Урале, а только на Северном. Позже Екатерина поняла, что мечтания эти не так уж далеки от детских придумок, и вообще стала различать эти детские черты в характере мужа. Но сначала…

Сначала была та полная слитность с любимым, то единство дум, чувствований, ощущений и мыслей, которые, вероятно, и называются счастьем. Зачем бы иначе ей тосковать по Колыванову теперь, когда они уже чужие друг другу? Воспоминания — вот что тяготит ее душу. Как это написал поэт?

Но не может злое расставаньеУдержать меня на расстоянье!Я к тебе не вхож, и письма тоже,Но зато воспоминанья вхожи!

Ты нечаянно припомнишь руки,Сжатые в невыразимой муке,Губы, искривленные, как болью,Горькой неудавшейся любовью.

И, случайно голос мой услыша,Ты заговоришь как можно тишеИ, в толпе похожего завидев,Встрепенешься, спутника обидев…[1]

А потом все чаще и чаще стало казаться, что правы те, кто говорит о Колыванове: «Ну, этот пороха не выдумает!» И становилось все обиднее, что отдала себя человеку незначительному, неудачливому. То, что казалось достоинством, например мечтательность, умение проникать взглядом в будущее, постепенно превращалось в недостатки: ведь мало мечтать, надо еще уметь претворять свои мечты в действительность! Барышев, скажем, никогда не распространялся о своих мечтах, но брался и делал!