Михаил Соколов - Искры Страница 2

А по улице — точно гурт скотины прогнали — туманом плыла серая горячая пыль.

2

Оксана смотрела на Яшку и думала: «Самолюбивый парень. И красивый, но дикий какой-то. Даже не подошел, не поздоровался». А вслух сказала:

— Яков Загорулькин совсем не такой, как другие ваши хуторские парни.

— Всем вышел парень, только гордец — страсть! А тебе такой нравится? — не без лукавства спросила Настя.

Оксана сделала пренебрежительную гримасу, а Настя звонко рассмеялась.

Вернувшись во двор, Настя закрыла дверь хаты на крючок, и сестры пошли на речку купаться.

Этим летом Одсана приехала на хутор во второй раз. Давно-давно, когда ей было всего два года, по бедности Игнат Сысоич Дорохов отдал ее на воспитание управляющему имением новочеркасского помещика, Владимиру Владимировичу Задонскову. Шил тогда Игнат Сысоич в чужой землянке, чеботарил и работал больше на чужих загонах, так как сам сеял на арендованной земле три десятины, а детей было — Леон да три дочки. Марья плакала, — ей было жалко отдавать дочку чужим людям, но вдовец и бездетный Владимир Владимирович, часто проезжая через хутор, убедил ее в том, что Аксюта будет только благодарна матери, обещал дать ей образование, вывести ее в люди, и Марья согласилась.

Задонсков выполнил свое обещание: Оксана жила в Новочеркасске беззаботной, обеспеченной жизнью, и ей оставалось учиться еще только год, чтобы окончить гимназию.

Марья и Игнат Сысоич приезжали к ней под видом крестных. И Оксана долго не могла понять: как случилось, что у нее, рожденной в богатой, интеллигентной семье, оказались крестными эти простые, хуторские люди, которые даже говорить правильно не умеют? Постепенно она пришла к убеждению, что здесь кроется какая-то тайна. С годами Оксана все больше привязывалась к своим «крестным» и не раз вызывала горькие слезы у Марьи.

Прошлой весной Задонсков умер. Оксана случайно нашла его дневник, и ей раскрылась тайна ее происхождения. Потом она узнала, что у нее есть брат, сестры. И с этой поры все вдруг изменилось. Оксана почувствовала себя в городе чужой, ей стало казаться, что все знают теперь о ее происхождении и общаются с ней только потому, что воспитательница ее, — сестра Задонскова Ульяна Владимировна, — близкая родственница помощника наказного атамана. Оксану потянуло к родным. Прошлый год, накупив гостинцев, она впервые за пятнадцать лет поехала в хутор. Но увы! Жизнь родных вызвала в ней тягостные чувства.

С шахты в то время на хутор приехала погостить старшая дочь Дороховых, Варя, с мужем Чургиным. Оксана сдружилась с ними, потом поехала на шахту. В Новочеркасск она вернулась грустной. Жизнь показала ей такие стороны, о которых она до этого не имела ни малейшего представления. А тут еще Чургин наговорил о несправедливости устройства общества столько, что голова кругом пошла.

Ульяна Владимировна заметила перемену, происшедшую в Оксане, и все поняла. В этом году Ульяна Владимировна предложила Оксане провести лето в имении знакомого помещика, две дочери которого воспитывались в институте благородных девиц. Оксана заколебалась. Ей вспомнились слова зятя Чургина: «Оксана, что бы ты ни делала, кем бы ни стала, всегда помни одно: ты вышла из простого народа и не должна чуждаться родных». И она решила поехать на хутор.

Сейчас Оксана шла на речку купаться, а думала о Яшке, и мысленно видела его — сильного, смелого, как степного орла. И ей хотелось скорее встретиться с ним, поговорить… «Но о чем говорить? Он окончил только сельскую школу. Что общего может быть между нами? — спрашивала она и тут же начинала спорить сама с собой: — Нет, это не простой парень… Он особенный». Какие-то новые чувства охватывали ее сегодня, а какие — она боялась даже подумать, — так чуждо было ей все хуторское и отталкивало простотой своей и дикой силой.

— Ну, вот и речка. Это девчачье место, Аксюта, так что ты не стесняйся и раздевайся совсем, — сказала Настя, когда они пришли под скалу, и вмиг сбросила’ с себя юбку.

Спустя немного времени речка огласилась шумливыми девичьими возгласами, смехом. Словно к голосам этим задумчиво прислушивались развесистые вербы, мерно покачивали кудрявыми макушками и тихо-тихо шелестели глянцевитыми мелкими листьями.

3

Игнат Сысоич Дорохов вернулся домой раньше всех. Не обратив внимания, что дверь была на крючке, он окликнул, есть ли кто в хате, потом устало сел в тени на завалинке, небрежно сдвинул на затылок старенький черный картуз и стал крутить цыгарку. В глазах его все еще стояла лобогрейка.

— Та-ак, машина, значит… Сама будет косить хлеб — шутка ли, а?! — восхищался он лобогрейкой. — Вот он какой, Загорулькин! Веялку купил, теперь самокоску выписал, а там, гляди, еще что-нибудь у него прибавится. Это же беда, как везет человеку! А тебе… — он махнул рукой, не договорив, и опять, в который раз, мысленно стал поносить судьбу-мачеху за то, что не родила его казаком да обделила капиталом-счастьем.

Исконный хлебороб и неустанный труженик, он только и жил тем, что из года в год надеялся зажить лучше, да все как-то не удавалось ему дождаться этого, и каждый новый год был не радостней минувшего, а часто и вовсе приходилось кормиться чеботарным своим ремеслом да заработками Леона и Насти на чужих загонах. Но велико было терпение Игната Сысоича. И разочаровывали его неудачи, и сам он, в пылу гнева, не раз давал себе зарок не ломать голову над всевозможными планами улучшения хозяйства, а нет! Не давало душе покоя чужое богатство, и он ничего не мог поделать с собой.

Вот и сейчас: Загорулькин купил лобогрейку, а Игнат Сысоич уже думал о том, как бы привезти такую же, пусть даже не такую — похуже, но привезти обязательно в свой двор, на свой загон. Ведь ею можно быстро косить хлеб, заработать денег у богатых людей, а там — заарендовать хорошую землю, увеличить посев… да мало ли можно сделать, имея такую машину? Он забыл, что у него всего-навсего была одна лошадь да корова и не было лишнего пятака на табак.

— Ты дома? А я его там смотрю, — раздался у калитки голос Марьи, — Когда же ты прошел мимо баб?

Игнат Сысоич не слышал. Наклонясь и руками поддерживая голову, он задумчиво смотрел, как возле погреба черненькой цепочкой взад-вперед деловито сновали муравьи, как они, приподнимаясь всем тельцем, неудобно волокли соломинки, Овес, подсолнечную шелуху. Встречные поспешно сворачивали с пути, чтобы не задеть за добычу товарища, другие, уцепившись за нее, помогали доставить до расщелины в земле и вместе исчезали в потайном своем жилище. Одному красноватому большому муравью никак не удавалось отправиться по своим делам: вот он вылез из щели и опять было подался куда-то за угол погреба, но тут ему повстречался крошечный муравей с подсолнечным зернышком. Большой остановился, обежал вокруг зернышка и, изловчившись, цепко схватил его и поволок к трещине в земле, а тот, что принес, повернул назад. «Помогли б тебе, парень, кабы ты человеком был!..» — подумал Игнат Сысоич.

— Ты не оглох? — снова окликнула, подходя к нему, Марья и осеклась. На земле лежала опрокинутая макитра. Марья торопливо взяла ее, осмотрела выщербину.

— Вот еще беда-то… — сокрушенно сказала она, осматривая старую глиняную посудину. — Свинья небось?

— Николай-угодник, — недовольно отозвался Игнат Сысоич и стал прилаживать фитиль к кремню, чтобы выбить огонь.

— Ах ты ж, окаянная худоба! Ну, подумайте!

— Думай теперь… Не совали бы нос не в свое дело — хозяйству больше пользы было бы. Тоже мне косарши! Бабы, а рассуждают, как и понимающие, — медлительно, с насмешкой проговорил Игнат Сысоич и досадливо сплюнул.

Марья с укором покачала головой, посмотрела на его исписанную глубокими морщинами шею, опаленные цыгарками седоватые усы и поставила макитру на завалинку.

— Бесстыжие твои глаза, как я посмотрю! Что ж я, как с неба упала на хутор? Коса-а-рши, — повторила она, сощурив глаза, и скрылась в хате.

Игнат Сысоич и сам хорошо знал, что Марья работала так же, как и он, а при нужде смогла бы вести дела не хуже его, что она всегда помогала ему советом и, во всяком случае, понимала в тонкостях хозяйства не меньше его. И ему стало неловко, захотелось загладить свою грубость ласковым словом. Но за тридцать лет горькой совместной жизни забылись такие слова.

— Ну ладно, к слову пришлось — чего ж теперь… — миролюбиво сказал он и, вздохнув, продолжал: — Нет, ты скажи: до каких выдумок дошел человек! Машина — косарь, а? Да-а… Загорулька теперь нос задерет повыше вон тех тополей панских. Первый хозяин на станицу. Спасибо, если здороваться не перестанет.

Помолчав немного, он простодушно спросил:

— Слышь, мать? Я говорю: а не выписать ли нам себе такую красавицу, а?

— Иди лучше хлеба нарежь на обед, красавец голоштанный, — насмешливо отозвалась Марья из чулана.