Виктор Конецкий - Том 6. Третий лишний Страница 2

Вошел Юра. Мы не виделись шесть лет. Он совсем не постарел. Законсервировался. Я встал. Он хлопнул дверью. Обменялись рукопожатием.

— Какого черта ты похоронил меня при жизни? — спросил он и сел за стол.

— Я хоронил не тебя, а литературного героя.

— Меня, честно скажу, коробит от твоих последних произведений. И я не хочу, чтобы в экипаже догадывались о наших прошлых отношениях. Никто не должен знать, что ты описал меня.

— Там намешано черт знает что и кто.

— Это, так сказять, понятно. Но если меня угадают хотя бы в одном эпизоде, то припишут мне и все твои выдумки. И ничего-то тогда людям не объяснишь… По твоей милости «стало быть» на дурацкое «так сказять» сменил.

— Прости. Так уж получилось.

— А с моим самоубийством что? Там получается, капитан самоубийством кончил! Подлый какой-то намек, что я на такую глупость способен. И еще я из мелкокалиберки застрелился! Тебе, как прошлому вояке, вовсе непростительно: мелкие вши бывают, а винтовки малокалиберные. Думаешь, приятно читать про себя такую чушь?

— Ерунда все это, Юра, — сказал я без большой уверенности. — Во-первых, никто тебя в Ямкине пока не узнал. Никто мне об этом не говорил, потому что я от тебя взял самые малюсенькие шматки. В литературе иначе не бывает. А тебе просто не повезло, что старый приятель — сочинитель. Во-вторых, за мелкий калибр я уже двадцать писем от читателей получил и стыдом умылся, хотя тут другой дядя виноват. И, в-третьих, если бы ты знал, чего мне стоило удержаться и не написать про твои приключения в Канаде, то…

— Никто меня не узнает? А Галина что? Рыжая? Она-то узнала сразу!

— С ней я сам поговорю и все объясню.

— Сможешь сделать это сегодня вечером. Теперь о делах. Тыкать меня на мостике, уверен, и сам не станешь. Надеюсь, по имени тоже звать не будешь: не мальчишки.

— Прости. Очень уж я не умею осознавать возраст, и свой, и одногодков. Это типично для нашего поколения…

— Да, ты писал об этом. Теперь. Старпом молод, толков, энергичен, давно на пассажире, судовые дела знает и ведет без натуги. Тебе вмешиваться не надо. Подстрахуешь на мостике, когда сам найдешь нужным: я знаю — чистым бездельником плавать с ума сойдешь. Ходовая рубка тесновата. Да еще наставника мне посадили. Знаком с Диомидовым?

— Лично нет. Знаю, что он долго работал на берегу в Гонконге, а идет в Антарктиду, вероятно, для того, чтобы мозги проветрить, подработать.

— Я тоже хотел бы поработать за границей. И я был капитаном-наставником и ходил в рейсы, чтобы мозги проветрить, как ты, так сказять, выражаешься.

— Насколько я знаю, ты ходил на заработки не наставником, а подменял обыкновенных капитанов.

— Ты против наставников?

— Только дурак может быть против старого, опытного, мудрого, доброго наставника. Вероятно, из-за того, что я никогда даже не видел ни одного своего дедушки, я мечтаю о таком наставнике всю жизнь. Вы поделите время на мостике?

— Он будет стоять со вторым. Старпом стоит сам. Это я про лед. Да. О месте в кают-компании. Свободных за столом старшего комсостава нет. Придется тебе изучать директора ресторана, пожарного помощника и третьего штурмана. Поближе, так сказять, к жизни. Не возражаешь?

— Но прóблем. После обеда на берег можно?

— Бога ради!

В этом «бога ради», пожалуй, было уж слишком от «убирался бы ты отсюда вообще к чертям собачьим!». И я бы убрался, кабы это было возможно. В конце концов я знаю Юрия Ивановича Ямкина шапочно, хотя мы и знакомы четверть века и хотя нас связывали особые узы. От него можно ждать любой неожиданности. Ведь и на «Фоминске» мы с ним месяцами не пили вместе чай — не чаевничали по вечерам в каюте, а это много значит.

— Говори честно. В «мелкокалиберке» ты сам виноват или другой дядя?

Вот черт! Какая проницательность вырабатывается в человеке, если познакомились в черной полынье Карского моря, когда суда сошлись борт к борту на четверть часика… Четверть века назад. Или мы на офицерских сборах познакомились?

— Ну, виноват! Виноват! У каждого заскоки. Вечно путаю «мелко» с «мало». И это не только пушек касается, но и масштабов карт. Доволен?

— Вот так и пиши, стало быть, — назидательно заметил мой капитан.

К счастью, тут явились хроникеры-газетчики. Им хотелось распотрошить и сфотографировать капитана судна, уплывающего к пингвинам. Ни интервью, ни фото у ребят не вышло. Даже не знаю, почему это Юра так серьезно, глубинно окрысился на представителей центральной прессы. Он, конечно, прикрыл раздражение шуточкой, но я-то его шуточки знаю.

— Уважаемые следопыты, — сказал Юра, — благодарю, стало быть, за внимание, но мне паблисити нынче не в жилу. Долой рекламу, известность и популярность. Прошу вас сменить точку.

— Два слова и один щелчок! — взмолились корреспонденты.

— Нет. Объясняю. У меня на берегу долгов много. Денежных, обыкновенных. Я от кредиторов давно бегаю, даже пароходство сменил. Следы, так сказять, заметаю, а вы им мои координаты протрубите.

— А кого вы порекомендуете, кто наиболее достоин?

— Самый старший на борту капитан-наставник. У него нет и не было долгов. Кормовой люкс — пройти по верхней палубе левого борта.

Так ребят и выгнал!

Я выкатился вместе с ними, не признавшись, что мы где-то одной крови. Но кормовой люкс им показал. Когда-то на «Вацлаве Воровском» в этом люксе (суда однотипные) я сдавал техминимум капитану-наставнику Мурманского пароходства Булкину в рейсе на Джорджес-банку, плел ему разную чушь о детских подтяжках, а потом мы пили отличное пиво и он рассказывал про то, как поступал в высшее учебное заведение и как старые капитаны писали сочинение «Образ Татьяны Лариной». Тогда всех стариков-практиков заставили получать высшее образование, а для этого им, естественно, надо было сперва получить аттестаты зрелости…

Только закончил раскладывать вещи в каюте, является пассажирский помощник. Я думал, он представиться пришел. И действительно, он кое-что о себе рассказал: образование высшее, закончил английское отделение филологического факультета, плавает пятый год. Спортивный парень, хотя и в очках. Выдержанный, вежливый, малословный. Никогда не читал Олдингтона… Чему же филологов в университетах учат? Под финал посещения извинился и сказал, что мне придется переехать в другую каюту — на палубу ниже. Вышла ошибка: моя каюта забронирована для кандидата наук, который едет зимовать на иностранную полярную станцию, везет много специальной аппаратуры и т. д. и т. п. Я спросил, знает ли о перемещении капитан. Да, он знал. Отвратительное дело — переезд в другую каюту, когда только что разложил шмутки. И чем-то унизительно.

Перетащился на палубу ниже, утешаясь тем, что Чехов велел писателям ездить только в третьем классе. Правда, матерый полярник Михаил Михайлович Сомов, Герой Советского Союза, который не бросал лишнего слова ни на ветер, ни даже при полном штиле, отмечает в дневнике: «Начинать переселение, когда только-только начали благоустраиваться, повторить опять все сначала, безусловно, дело нелегкое». Правда, у Сомова дело идет о переносе лагеря СП-2 с одной льдины на другую через трещины и торосы.

Мне немного попроще.

Главное «но» — не первоклассное окно, а обыкновенный иллюминатор. Его в шторм придется задраивать броняшкой. Главный плюс — каюта расположена на задворках империи, глубоко в корме.

Принял душ, побрился, позвонил в Ригу старому приятелю, который ныне держит верхи в исторической романистике, отправляя каждой книгой по сотне академических историков в нокдауны инфарктов и инсультов. Корифей оказался дома. Я вызвал такси к трапу парохода и убыл в надежде весело распрощаться с берегом. Не получилось. У старого приятеля умирает мучительно и медленно жена.

Выпили по махонькой, сказали друг другу избитое: «Ну, держись, старина, не падай духом!..» И я укатил на судно. Вахтенный помощник передал просьбу жены капитана сразу позвонить, когда явлюсь. Звоню Юре, трубку взяла Галя, сказала, что капитан отдыхает, а она сейчас ко мне спустится. Спустилась с бутылкой джина. Ах, не следует перечитывать книги, которые нравились в юности…

В девичестве она носила две косы. Кокетничала, прикладывая кончики кос к верхней губе, — получались гренадерские усы… Пора нервно-диковатого отрочества уходила за корму. Галка начинала окутываться дымовой завесой рождающейся женственности. Нас как-то занесло в Павловск — она, Степан, я. Конечно, была весна. Конечно, она завалила какой-то экзамен, готовилась в Мухинское, твердила, что хочет писать красками по фарфору, глядеть вечно на восходы, закаты; глядеть одной в холодную весеннюю или осеннюю воду, видеть свое отражение, любоваться собой, даже язык на сторону высовывать от радости жизни. И говорила, что любит есть, — все на свете вкусно и прекрасно, но самое замечательное: горячие сосиски или картошка с селедкой и мороженое. И говорила, что любит петь и чтобы смысла в словах песен не было. И срывала какие-то молодые весенние листочки и травинки, жевала их, восхищалась запахом и нас заставляла жевать листья. И вот тогда я ей придумал имя Веточка. И вот теперь Веточка говорит, что я Чичиков и брожу по свету, откапывая мертвые души себе на потребу.