Анатолий Чмыхало - Три весны Страница 2

Алеша же, слушая Федю, думал о том, что приятно вот так сидеть в ресторане, видеть себя в зеркалах, следить за суетой улыбчивых официанток и слушать, слушать Федю. А рассказывает он совсем не то, что на уроках. Ну разве так скажет в школе о бессмертии богов! Это же — вещь, как любит говорить Костя. Стихи Блока.

— А где гуси? Те самые гуси… — обидчиво прошептал Федя. — Где они? А ваш Петька Чалкин… Что он соображает, в самом-то деле!

Алеша посмотрел на учителя и улыбнулся. Федя прав: Петька больше форсит. На грудь значков понацепил, от ГТО до «Ворошиловского стрелка» — все есть. И еще Чалкин ребят на приеме в комсомол срезает. Вопросы-то задает какие! Кто секретарь компартии Чили? Кто — Аргентины? Сам где-то вычитает и спрашивает. А если ему не ответишь, тут же объявляет: политически безграмотен, воздержаться.

— Гуси спасли Рим, — наклонившись к самому Алешкиному уху, доверительно сообщил Федя.

Алеша жил за вокзалом, на далекой улице Болотной.

В школу ходил по железнодорожному полотну или вдоль неширокого грязного ручья, у которого в беспорядке толпились приземистые, обросшие бурьяном избушки. Здесь не было ни дворов, ни огородов — все перемешалось, переплелось, запуталось.

Эту окраину кто-то назвал Шанхаем, и имя прижилось. Никто не смог бы с уверенностью сказать, что было здесь от известного китайского города, но в России так не селились.

Ванек и Костя тоже жили в Шанхае, но рядом с вокзалом, у саксаульной базы, высокий забор которой начинался сразу же за переездом. В этой части Шанхая уже наводился кое-какой порядок. Из глинобитных избушек люди переселялись в каркасные дома, а сами дома имели хоть маленькие, но приусадебные участки.

Шанхай был совсем молодым. Пустырь здесь стали застраивать в тридцатые годы, когда после нескольких неурожайных лет крестьяне потянулись в города.

Алешина семья приехала в Алма-Ату из Сибири всего три года назад. И ей пришлось селиться на дальнем краю Шанхая, в крохотной избушке с одним подслеповатым оконцем. Избушка стояла на болоте, в подполье была вода и водились зеленые пучеглазые лягушки.

Мать у Алеши умерла, и теперь он жил с отцом и младшей сестренкой. Всем верховодила древняя бабка Ксения, мать отца. Она варила обеды, обычно картошку и постные борщи.

Отец работал на складе километров за пять. На работу и с работы ходил пешком и так уставал, что рад был приткнуться где попало и уснуть.

В избушке едва умещались железная кровать, топчан, стол с пузатыми ножками и два стула. Хотя стол и стоял возле крохотного оконца, готовить уроки на нем было темно. А по вечерам бабка рано тушила семилинейную лампу, чтобы зря не расходовать керосин.

В этот день Алеша проснулся раньше обычного и пошел к Воробьевым. Ему не терпелось рассказать Косте о вчерашнем. Пусть узнает, что за человек Федя, а то Костя очень уж расхваливает математика Рупь-полтора, у которого он ходит в любимчиках. Правда, Костя в математике разбирается, в тангенсах и котангенсах. И вообще, он учится лучше всех.

А лучше потому, что готовит все уроки. Ему никак нельзя плановать: одно, что он председатель учкома, а другое, что любовь у него — длинноногая Влада, тоже отличница, и они стараются друг перед другом.

Тетя Дуся, Костина мать, широколицая, розовощекая женщина лет сорока, издали заметила гостя. Она стояла у калитки и терпеливо ждала кого-то. Она часто стояла вот так, положив локти на столбик ограды.

— Здравствуйте, тетя Дуся, — сказал Алеша, подходя к ней. — Костя дома?

Она улыбнулась ему тепло и спокойно, как улыбаются только очень добрые матери. И посторонилась, чтобы дать пройти Алеше.

— Заходи, Леша. А Костик еще не выспался. Вчера со своей провожался до двенадцати, — мягко, со скрытой иронией сказала она.

— С Владой? — живо спросил Алеша. Ему нравилось на равных разговаривать с тетей Дусей.

— А и что ж она за красавица писаная, что сегодня с Костиком, а завтра с Илюшкой?

У Кости был давнишний соперник Илья Туманов, высокий, под стать Владе, русый парень. Он тоже был без памяти влюблен во Владу и одно время даже дрался с Костей, потом они помирились. У Влады был крутой, вздорный характер. И если она ссорилась с одним, то приближала к себе другого. Потом другой попадал в немилость, и роли у парней менялись до новой размолвки.

— Да ничего она не представляет, — пренебрежительно сказал Алеша. — Ну как все девчонки, так и она.

Это была неправда. На Владу заглядывались, о встречах с нею мечтали ребята. И Алеша понимал, что она видная, симпатичная девушка. Но ему хотелось всегда быть с Костей, хотелось, чтобы у Кости никого не было ближе, чем он.

— Садись, Алеша, хоть вот сюда, на крылечко. А уж я его сейчас подниму. — Тетя Дуся неторопливо зашлепала тапками по ступенькам, направляясь в дом, и немного погодя вышла обратно с деревянным, крашенным охрой стульчиком. Она поставила стульчик на посыпанную песком дорожку, напротив присевшего Алеши, тяжело села сама, упираясь руками в поясницу.

— И что за девицы пошли? — Она покачала гладко причесанной головой. — В наше-то времечко мы не были такими. Родительского слова слушались, — она сделала глубокий горестный вздох и посмотрела грустными глазами. — А у тебя кто есть?

— Никого нет, — смущенно ответил Алеша, взглянув на свои дырявые рабочие ботинки, на вытертые и собранные в гармошку простенькие брюки.

Тетя Дуся поймала его взгляд и поняла Алешу. И невольно сопоставила свою судьбу с Алешиной, и нашла в них много общего. Он тоже растет сиротой и тоже беден. Но, слава богу, умный, рассудительный парень, он сумеет постоять за себя, сумеет пробиться в жизни. Все ведь идет теперь к лучшему.

— Дуры девки.

Была в ее словах давняя, затаенная, постоянно мучившая боль. И опять тетя Дуся тоскливо посмотрела на пустынную дорогу. И сказала в смятении:

— Гордая.

Это она о Владе. В общем-то, правильно: высокомерна, заносчива Влада. То говорит сквозь зубы, еле языком ворочает, то напускает на себя какую-то хмурь и заводит к потолку темные, сумеречные глаза. Костя беспокойно ерзает за партой, он на седьмом небе от такого, очень уж интеллигентного ее вида. И тогда он начинает быстро-быстро, с упоением рисовать пером на попавшемся под руку листке похожие друг на друга, как близнецы, тонкие женские профили.

— Брось изводить бумагу, — говорил Алеша в таких случаях. — Под Пушкина работаешь.

— Что? — Костя на минуту прекращал свое излюбленное занятие, показывал увесистый кулак, и снова чертил прелестные головки.

В доме глухо стукнула дверь. Послышалось легкое покашливание, и Костя заспанный, в одних трусах появился на крыльце. Он словно нехотя подал Алеше большую теплую руку.

— Вчера плановал?

— Ну.

— Скоро экзамены, так ведь? Зачем Ванька с собой водишь? Ты-то сдашь, а он завалит.

— Критикуй меня, Костя. Я заслужил суровую кару. И еще — обсуди на учкоме!

— Сколько тебя защищать! — возмутился Костя. — Надо же совесть иметь! Лариса Федоровна опять…

— Хватит, Костя, — с трудом сдерживая растущее раздражение, оборвал его Алеша.

— Уж ты над дружками не начальствуй, — певуче сказала тетя Дуся. — Оставь Лешу. А Ванек сам за себя ответчик. И не всем быть учеными. Профессоров, например, не заставишь сортир чистить. Золотари есть. Вот Ванек и станет золотарем.

Алеша рассмеялся.

Немного погодя пили густой и горячий чай. Тетя Дуся налила Алеше большую чашку, и он выпил ее одним махом. Можно было пить еще, да постеснялся лишний раз тянуться за куском сахара. Он вышел из-за стола, поблагодарил за угощение и проговорил как бы невзначай:

— Мы вчера в ресторане были, с Федей. Пили пиво.

— Врешь, — не отрывая ото рта чашки, сказал Костя.

— А говорит он интересно. Про такие штуки рассказывал!

— Например?

— Ты ведь не веришь. Да знаешь ли, что у него орден? Комиссар полка! — сказал Алеша, ударив себя в грудь. — А его боевую подругу убили…

— И чего ж это он в штатских? — недоуменно повела плечом тетя Дуся. — Значит, промашка у него какая ни то случилась.

— Хватит, мама! — поморщился Костя. — Ты ничего не понимаешь!

— Конечно, мы — темные люди. Мы не учились. А у вашего Чалкина отец тоже военный. Зачем же в тюрьму его посадили? Как это так?

Костя махнул рукой и ушел в другую комнату.

— Не хочет меня слушать, — заключила тетя Дуся, убирая посуду.

Костя долго рылся в ящике скрипучего, самодельного стола, пока не нашел листок бумаги, по обычаю вкривь и вкось исчерченный ровными стрелками и кляксами женских головок. Он повертел листок в руках, с трудом разбирая собственный почерк.

— Послушай. Вот.

Я парень. Я уже не мальчик,Каким бывал давным-давно.По вечерам мне чей-то пальчикПризывно стукает в окно.

Алеша слушал внимательно, с подчеркнутым интересом, чтобы не рассердить Костю. Попросил повторить, а когда Костя начал все снова, Алеша притопывал ногой, отмечая размер стиха. Но вот Костя умолк и вопросительно посмотрел в Алешины глаза. Конечно, он считал это четверостишие явной удачей.