Иван Елегечев - В русском лесу Страница 2

— Вот это, дяденька, неправда, — горячо возражает она с печи. — Никакого пешего казака, как говоришь, Петухова тут отродясь не бывало. Царский слуга казак Петухов, — шпарит как по-писаному памятливая Зина словами Михаила Федоровича Тотаурова, — село обосновал, Петухово, под Томском. А наша деревня по другой причине Петуховской названа. Сперва ее, это триста лет назад, Орловской звали, мужики отважные жили — орлы. А потом орлы все повывелись, остались мелочные драчуны-потасовщики, петухи ни дать ни взять, отсюда и пошла Петуховская. А казака Петухова здесь ни в жисть не было...

Подвыпившие лесники за столом изумлены речью Зины. А рассказчик не то в самом деле обижен, не то притворяется. Он поднимается из-за стола и, приблизившись к печи, словно что-то высмотрел там диковинное, говорит вконец раздосадованно:

— А ты откуда такая птица выискалась? Кто ты такая, может, профессорша, а? Много будешь знать, пигалица, скоро состаришься. Поняла?

Зина сидит тишком за занавеской. Застольная компания лесников хохочет над незадачливым рассказчиком, которого так неожиданно и остроумно осадила девчонка. Отец же, Максим Дормидонтович, хотя похохатывает, довольный, в бороду, однако ради строгости, что встряла дочка во взрослую беседу, для вида шлет ей угрозы: гости-де разъедутся, ремня получишь, настырная, по заднице...

— Стоит ей, дерзкой, — соглашается обиженный рассказчик. — Ишь, все мысли разогнала...

Зина о ремне не раз слышала и сейчас слушает лишь краем уха. Отец только грозится, но угроз своих ни разу не исполнил. Добрый он. Вечером посидит с ней рядышком да что-нибудь про старое житье-бытье припомнит. Зину хлебом не корми, дай только послушать чего-нибудь. Отец, как и Михаил Федорович, тоже много знает, правда, не из книг, а из жизни. Про людей знает, а также и про нечистую силу. Слушать его — дух захватывает от жути, и вся она обмирает от непонятного счастья. Умом понимает — не зря же она в школе учится, — что всего этого быть не может, — но в душе, непонятно Зине самой, в каком ее месте, она чувствует неизъяснимое волнение от нарисованных отцом фантастических картин. Как наяву, видит Зина все, о чем слышит от отца, когда тихим, неторопливым говором передает он дочке все, что довелось услышать ему в дальних таежных переходах от остяков, ночуя вместе с ними у костра или в промысловой избушке.

Вот спит дом лесника Максима Дормидонтовича. Спит в хлеву корова Пеструха; спит в конюшне-стойле конь Пеганка, незаменимый друг старого лесника; спят две собаки — Дамка и Лётик — караульщики дома и бессменные спутники отца в его таежной ходьбе; спит мамка — ворчунья и крикунья; храпит на узкой железной кровати отец; все братья и сестрицы, кроме старших: брат Максим в армии, сестра Поля учится в городе на портниху, — спят. Только Зине не спится на ее месте — на печке за занавеской. Лежа в темноте рядом со старым черным котом-домоседом, давно от старости переставшим даже мышей ловить, она думает и представляет в своем воображении разные интересные картины... В глубине обской видится ей страшное чудище сури-козар, — о нем ей повечеру, вернувшись из очередного обхода, рассказал отец. Не то рыба крупная, наподобие щуки, не то лось-сохатый — вот что такое сури-козар. Даже Зине трудно представить существо, похожее сразу и на рыбу и на лося рогатого, но все равно так у нее устроена голова, что она все может себе представить. Вот он такой, сури-козар: голова сохачья, с рогами, тело вытянутое, щучье, хвост, как у крокодила, которого Зина видела на картинках в книге, а также и в кино, — ножки коротенькие, с копытами.

Такое существо, по мнению Зины, не может быть добрым. Сури-козар коварен. Живет в омуте, на глубине, а все видит, все слышит. Поплывет в лодочке злой человек, его не тронет, так как злой человек все равно что сури-козар. А вот поплывет добрый — сури-козар всплывет наверх, разинет пасть и того доброго человеке проглотит вместе с лодкой и веслами, и с ружьем, если оно было, и с собакой, если она тут же сидела.

А еще сури-козар как на какую деревню, на людей разозлится, так начнет берег подрывать и обваливать. У деревни Петуховской, где жила Зина, яр высокий, все время обваливается, осыпается, метра на полтора каждый год река отнимает у деревни берега. Это все сури-козар. А Обь тут ни при чем, всем известно: она добрая. На деревню Петуховскую оттого ярится сури-козар, соображает Зина, что в ней ни единого злого человека не живет, все, как один, добрые-предобрые...

Зина лежит на своем месте, за занавеской, думает, — вдруг отчего-то делается ей смешно. Потихоньку она смеется и прыскает, рот зажимая ладошкой, — боязно, как бы мать не услышала да не стала ругаться на нее. А удержаться от смеха никак Зине невозможно: вспомнилось ей одно таинственное существо, про которое ей тоже рассказывал отец, — кволли-козар. Этот — не то медведь, не то рыба карась. Живет он не в Оби, как сури-козар, а в озере, в самой его глуби. Причем самое интересное то, что кволли-козаром может сделаться любой, кто пожелает. Забреди, к примеру, Зина в озеро и трижды повтори: хочу сделаться кволли-козаром! — так и случится, станет она рыбой и уйдет вглубь, шевеля и угребая плавниками...

«Завтра я Вольку обязательно напугаю, — думает Зина. — Про кволли-козара расскажу, про то, что сама хочу сделаться кволли-козаром... Позову ее купаться на озеро Параль-то. Нырну поглубже, а вынырну в камышах. Притаюсь, а она подумает, что я кволли-козаром сделалась — насмерть перепужается...»

Затея, которую завтра собирается сотворить Зина, ей очень нравится. Видит она все в воображении: Волька перепугалась, стоит на берегу и зубами чакает от страха. А Зина в камышах посиживает себе да над Волькой потихонечку смеется...

Смеялась Зина на печи за занавеской и не заметила, как уснула...

Назавтра пойти на озеро Параль-то, как замышляла Зина, не удалось. Гурьба девчонок с двумя-тремя петуховскими бабами позвали Зину по ягоду, по чернику. Черника на Оби растет в сосновом бору, идти туда далековато. Потому ягодницы вышли рано, на зорьке. В руке у каждой корзина, у Зины тоже, ивовая с черемуховым черенком. На дне ее в белом платке краюшечка хлеба и две карамельки. Карамельки мать дала, чтобы задобрить Зину. Мать на засоню-Зинку утром ругалась, со зла обозвала ее всяко — и лежебокой, и лентяйкой, даже за косичку дернула за то, что дочка долго не просыпается. А потом сердце у нее оттаяло, матери стало жалко Зину, что она так рано идет с подругами по ягоду, и она дала ей на дорогу две карамельки. И наказ сделала строгий-престрогий: в тайге держаться баб, не отставать от них и вперед не забегать, по сторонам глаз не пялить, девок от работы пустомельством, к чему измлада Зинка свычна, не отвлекать, — словом, вести себя, как взрослая, прилично и смирно. В случае же, если испортится вдруг погода, слушаться старших, — они знают, как упастись от бури или грозы с молоньей и громом.

— Ладно, — послушно сказала Зина. — Чего говорить зря, поди, не впервой. Одна, бывало, и то не плуталась, а тут целая артель идет.

— Ступай, — добрым голосом сказала мать и подтолкнула дочку в сухое плечико. Долго смотрела ей вслед. После признавалась: сердце ее уже тогда «вещевало», недоброе чуяло, иначе почему она целый день не могла найти себе места, в груди что-то подмывало и подмывало, и она все взглядывала на дорогу, не покажется ли наконец бабий скоп, а в его середине ее длинноногая дочёнка.

День тянулся бесконечно, словно стоял на одном месте. С утра солнце сияло, ни облачка в небе, потом из-за Оби облака нахлынули, сгрудились в черные тучи, а при жаркой погоде, которая стояла уже много дней, как тут не разразиться грозе. Молнии, вначале бесшумные и отдаленные, словно бы исподтишка небо полосовали, но вот гром загремел поближе, дождь хлынул. Мать Зины, Августа Степановна, весь день зараженная неясной тревогой и беспокойством, выглядывала в мутное от дождя окно, к воротам, накрывшись дождевиком, выбегала, — нет, не видно толпы баб, а среди них ее дочки Зины. Пуста улица, пуста дорога, лишь косые полосы сверху, лужи на разбитой дороге, ручьи по обочинам и чей-то одинокий кутенок, отбившийся от конуры, скуля и визжа отчаянно, шлепает по воде длинными, неловкими еще лапами.

Вернулся из лесу на лошади весь мокрый Максим Дормидонтович. На беспокойство жены он не обратил внимания, отмахнулся: пустые-де твои страхи: Зинка не зря в деревне Корзинкой прозвана, она прирожденная ягодница, лесница. Она в лесу что лешачка, каждый кустик, каждую поляну как свои пять пальцев, знает, — пошутил Максим Дормидонтович. Августа Степановна под воздействием слов мужа успокоилась, но ненадолго. Как смеркаться стало, она не усидела дома, а, несмотря на все еще моросивший дождь, бросилась по дороге к краю деревни, откуда ушла ее Зина с бабами в таежку. Смотрит: встречь бабы-ягодницы, девчонки, а среди них нету ее дочки. Окружили бабы Августу Степановну, молчком стоят, глаза к земле опущены. Мать хочет спросить их, где же Зина, а язык не слушается ее. Тишина, гром отдаленно грохочет, ягодницы дышали утомленно и взволнованно. И вдруг тонкий Волькин голосок: