Юрий Пронякин - Ставка на совесть Страница 2

Вдруг впереди траншеи конвульсивно замигал огонек. Это ожил «противник», обозначенный мишенями. И тотчас в ответ из ствола пулемета расходящимся снопом вырвались жесткие красные струйки, и гулкая прерывистая очередь врезалась в тишину. Мигание мишени прекратилось. Смолк и пулемет. Только из леса перекатно отозвалось убегающее в чащу эхо.

Снова часто заалели «мигалки». Подсвеченные ими, из темноты проступили неясные очертания мишеней. Загремели торопливые выстрелы. Близ траншей тугой удар фугаса разнес темноту. Через несколько секунд — опять красноватый всплеск пламени и новый взрыв. И пошло… «Противник» начал артиллерийский обстрел.

Напряжение боя нарастало. И вот в то время, когда солдаты с охотничьим азартом ловили на мушку появлявшиеся то в одном, то в другом месте мишени, надсадно завыла сирена.

— В укрытие! В укрытие! — пронеслась многоголосая команда.

— Ох, и жахнет сейчас! — с ребячьим восторгом воскликнул Сутормин. Он и Ващенко лежали на дне траншеи, голова к голове. Ващенко солидно ответил:

— Привыкай. Теперь атомная бомба нормальным оружием считается.

— Ничего себе: как даст, скажем, по нашей роте — один пшик останется, — не согласился Сутормин и тут же: — Вот бы посмотреть, что там, наверху.

— Голову оторвет.

— Но бомба не настоящая!

— Та не бомба, а посредник. Придет и скажет: «Рядовой Сутормин, тебе капут».

Сутормин тихо засмеялся. Но через секунду серьезно сказал:

— Как думаешь, Сень, не запретят атомное оружие, как газы?

— Не знаю.

— А что у вас в верхах, среди ефрейторов, про это говорят?

— Брехло ты! — в сердцах отозвался Ващенко и вдруг схватил товарища за руку: — Дывись!

Небо над ними озарилось багровым сполохом, и через несколько секунд оглушительный грохот потряс землю. Раздался сигнал боевой тревоги. Солдаты вскочили. Быстро заняли свои места в окопах.

Началась артиллерийская подготовка. Взрывпакеты рвались по всему переднему краю обороны «противника». В звездное небо, искрясь, с шипением взлетали ракеты. Лопаясь, они горели зеленоватым светом, выхватывая из темноты белесо дымящийся разрывами полигон. Стрелки усилили огонь по высвеченным ракетами мишеням. Трассирующие пули, рикошетируя, рубиновыми осколками разлетались в разные стороны и гасли в темноте.

За траншеей загудел мотор прожекторной установки. Широкий слепяще яркий поток света врезался в темень ночи и ровно, как по линейке, отсек от черного неба фиолетово-сизую полосу. Под лучом прожектора зелень травы и кустов приняла неестественный изумрудный цвет, как бутафорская растительность на театральных подмостках, а столбы и стволы одиночных сосен засветились подобно неоновым трубкам. Освещенная прожектором даль приблизилась к солдатам, перестала быть таинственной.

Из леса послышался гул танков. С нарастающей быстротой надвигался он на окопы и вскоре почти заглушил стрельбу и разрывы. Танки приближались. Вместе с ними близилось мгновение, когда солдаты устремятся в атаку.

Прошла минута, другая… Вдруг над позициями стрелковых взводов взвилось красное полудужье сигнальной ракеты, и тотчас, словно из-под земли, рванулось:

— В атаку, впере-ед!

Над бруствером замелькали черные фигуры людей. Выровнявшись в цепи, они двинулись на «противника». В промежутках между взводами, подскакивая на кочках, катились самодвижущиеся пушки, сзади, нагоняя цепь, громыхали танки. Рвались взрывпакеты, обозначавшие артиллерийский огонь «неприятеля». Жужжал прожектор. Лопались, как резиновые шары, ракеты. По изумрудной земле клубился дым, плясали тени. Все это создавало иллюзию настоящего ночного боя.

Близ переднего края танки обогнали пехоту. Над цепью поднялось «ура!» и вместе с лязгом гусениц, тугими металлическими ударами танковых пушек, оглушительным баханьем орудий сопровождения и частой, будто беспорядочной, стрельбой атакующих обрушилось на первую траншею «противника».

4

Командир роты капитан Кавацук, нахлобучив на глаза каску и слегка пригнувшись, неровно шагал за цепью. Снаряжение висело на нем кое-как, словно он собирался в спешке, нисколько не заботясь о подгонке. Оглядывая роту, Кавацук приостанавливался, потом, придерживая рукой полевую сумку, трусцой пускался вдогонку, а догнав, шумно выдыхал воздух и переходил на шаг. Хабаров легко шел рядом. Ему казалось, что Кавацуку в тягость учение, что тот, если бы это от него зависело, с удовольствием сбросил все, чем был увешан, и отправился спать. «Черт знает, что за человек! Чрезмерное хладнокровие или равнодушие? Хоть бы капельку страсти, азарта…» — возмутился Хабаров и, не выдержав, сказал:

— Ну и темп у вас… Так и роту потерять можно.

— На взвод перейду, — тускло пошутил Кавацук.

Хабаров озлился:

— Глупости говорите.

Капитан ничего не ответил, лишь ворчливо сказал в микрофон рации:

— Я — двадцатый. Сороковой, не вижу равнения. Подстегните отстающих. Не грибы собираете…

«Самого не мешало бы подстегнуть», — подумал Хабаров, но ничего не сказал, потому что в тот миг несколько в стороне от оси движения увидел продолжительное мигание мишени. Хабаров взглянул на Кавацука: а он заметил это? Оказалось, заметил: выстрелом из ракетницы капитан дал целеуказание артиллерии и скомандовал в микрофон:

— Тридцатый, справа — дзос[2]. Обходите с флангов!

Перед обнаруженной огневой точкой с гулом сверкнул длинный, как у кометы, хвост пламени. После второго выстрела безоткатного орудия, расчет которого понял целеуказание командира роты, мигание мишени прекратилось: «противник» в дзосе был уничтожен.

Проворность, с какой Кавацук распознал в темноте дзос и показал его орудиям сопровождения, а взводу, наступавшему в направлении опасной огневой точки, отдал распоряжение не лезть напролом, а обойти, побудила Хабарова несколько изменить свое мнение о Кавацуке: «Хоть инертен, но дело, как видно, знает».

Все то время, пока Хабаров следовал за ротой, он находился в состоянии неослабевающего нервного напряжения. Стрельба велась боевыми патронами и снарядами, и малейшая неосмотрительность со стороны командиров или неосторожность самих солдат, упоенных боем, могла навлечь беду. И когда наступила непродолжительная передышка перед новым броском роты в атаку, но теперь уже на вторую траншею, Хабаров облегченно вздохнул: половина дела сделана.

Для Хабарова это ночное учение было своего рода экзаменом на комбата. Он знал по академии: как тщательно ни готовишься к экзамену, все равно трудно предугадать, какой вопрос поставит экзаменатор. Так и здесь… Надо быть очень внимательным. Пожалуй, и Кавацуку не лишне напомнить. Правда, он не любит замечаний. Ну и что же! Когда дело касается важного, не стоит ни при каких обстоятельствах щадить чье-то самолюбие…

Прошло несколько минут. И снова черная даль ожила беспорядочным миганием многочисленных огоньков. Наступающие открыли стрельбу. Замелькали звездочки трассирующих пуль. Шарахнулась в стороны темнота, разорванная зеленоватым сиянием ракет. Прожекторный луч вновь стал обшаривать поле боя, захватывая то пушку, то НП, то пулемет, и на все это тотчас обрушивался огонь пехоты, танков, орудий сопровождения. Солдаты двигались за танками ускоренным шагом и стреляли на ходу, навскидку, или с коротких остановок, припадая на колено. Вдруг и Хабаров и Кавацук одновременно заметили: на правом фланге несколько человек вместо того, чтобы бежать вперед, свернули влево, сбились в кучу. Свет прожектора, скользнув по ним, метнулся в сторону, и солдаты растворились в темноте. Кавацук с несвойственной ему поспешностью поднес к губам микрофон и крикнул:

— Тридцатый, что там у вас?

Первый раз с начала учения голос командира роты встревоженно дрогнул.

У Хабарова гулко, как от внезапного падения во сне в пропасть, заколотилось сердце.

— Что случилось?

— Выясняют, — мрачно ответил Кавацук. — Это же Перначев: у него всегда не как у людей.

— Резину тянут…

Кавацук перебил:

— Тридцатый докладывает: мостик через траншею переломился, и пушка застряла. Отделение сержанта Бригинца помогает артиллеристам.

— Хорошо, — успокоенно сказал Хабаров, довольный тем, что случилось только это.

Наступающие атаковали вторую траншею. Комбат и командир роты побежали вслед за атакующими. Густое сопение Кавацука вызвало у Хабарова раздражение. «Надо поинтересоваться физической подготовкой офицеров». Сам Хабаров дышал ровно, глубоко. Разгоряченное лицо и шею приятно освежал мягкий ветерок. По ногам упруго хлестала влажная трава, от ее прикосновений на коленях промокли бриджи.

Полигон ведь просто большущий луг, пестрый от цветов. И днем, когда он залит солнцем, когда никто не стреляет и не рокочут машины, здесь удивительно хорошо. Над лиловыми и белыми головками дикого клевера жужжат пчелы, в дрожащем мареве резвятся птицы… От знойной луговой тишины неизъяснимым трепетом наполняется сердце. Это чувство всегда испытывал Владимир Хабаров, бывая в лесу или в поле. Но лениво брести по лугу, с наслаждением вдыхать теплый, настоянный на травах воздух, сбивать ногами желтую пыльцу с цветов — как редко выпадает такое на долю строевого командира!..