Сергей Антонов - В городе древнем Страница 2

После окончания школы Ваня Турин, комсомольский активист, не стремился, как почти все его товарищи, в Москву, Ленинград или Смоленск. (Почему-то три эти города притягивали дебрянскую молодежь больше всего.) Он остался на родине и устроился на мебельную фабрику, где его вскоре выбрали секретарем комсомольской организации. Так он и пошел по комсомольской линии. В последний приезд Степанова в Дебрянск Ваня Турин был инструктором райкома. Степанов даже присутствовал на каком-то молодежном митинге в горсаду, слышал выступление Турина.

Здесь, в этой части города, уже чувствовалась жизнь. Прошли двое мужчин, за шторами в окнах — свет керосиновых ламп, даже, кажется, голоса…

Степанов спросил, где райком комсомола, и ему указали домишко в три окна. Никакой вывески, как и на остальных, на нем не было. Планировку этих домов Степанов знал превосходно — все на один манер: тесовый холодный коридорчик, из него ход на кухню, где добрую греть занимает русская печь. Чистая половина, за кухней, разбита тесовой перегородкой надвое: «залу» — самую большую комнату в доме — и крохотную спаленку…

Так оно и оказалось. Степанов прошел коридор и очутился в кухне. Здесь было бы совсем темно, если бы не свет топившейся печки. Из «залы» слышались голоса. Степанов понял, что идет бюро и оно, видимо, в самом разгаре. Войди он сейчас, Ваня бросится ему навстречу, полчаса будет толковать с ним: что? как? откуда? — а может, и совсем перенесет бюро, в общем, нарушит ход своих дел. Поэтому, как ни хотелось встретиться с другом сию минуту, Степанов остался на кухне, сел у топившейся печи, стал смотреть на горевшие поленья.

— Следующий вопрос, — услышал Степанов голос Турина, — заявление Ободовой…

Кто-то вздохнул, стул с шумом отъехал в сторону, видимо, Ободова встала.

«Какая Ободова? — вспоминал Степанов. — Ободова, Ободова…» «Нина Ободова, ученица седьмого «А» класса, прочтет стихи «О Родине», — вспомнил он голос и интонацию преподавателя литературы, объявившего на каком-то школьном вечере ее выступление. На сцену — это было, кажется, в Доме пионеров — вышла невысокая девочка в короткой юбке. С ходу, едва дойдя до рампы, она начала читать стихотворение.

Нина Ободова читала громко, выразительно и под конец, когда окончательно освоилась с аудиторией, свободно и с большим чувством. Зал, где было много родителей, долго аплодировал. Слушателям нравилось и само стихотворение, и то, что читает его милая девочка, вся какая-то ясная и радостная, дочка Георгия Петровича и Нины Семеновны Ободовых, людей, уважаемых в городе.

Нина поклонилась в ответ слегка и с достоинством. Ободренная, она продекламировала второе стихотворение уже совершенно свободно и с еще бо́льшим чувством. Ей опять аплодировали.

И вот сейчас Степанов услышал, как Турин читал заявление этой девочки. Нина Георгиевна Ободова, 1924 года рождения, комсомолка, русская, во время оккупации города работала в организованном немцами квашном пункте, потом — на каком-то складе, участвовала в вечеринках, куда заглядывали и офицеры. Свой комсомольский билет она спрятала. Когда пришли наши, отрыла его, но увидела, что билет испорчен сыростью… Стали задавать вопросы:

— Где же ты его зарыла?

— В сарае… Он все время был у нас сухим, сарай, а потом протекать стал, а я не знала, что протекает…

— В этом и вся твоя вина?

— Нет…

— Вечеринки где устраивались?

— У соседей… — Нина отвечала с уважением к спрашивающим, но коротко, не оправдываясь. Чувствовала ли она себя виноватой или считала, что говори не говори — не поймут?

— Немцы всегда бывали?

— Иногда…

— Что же они делали на вечеринках?

— Танцевали…

— Только и всего? — Кто-то хихикнул нехорошо, с намеком.

Молчание. На этот раз Нина уже ответила не без вызова:

— Только и всего!

— Ну, ну, Ободова! — осадил ее Турин. — Значит, фашисты танцевали с девушками… С твоими подругами, русскими?

— Да…

— А с тобой?

— И со мной…

Степанов услышал, как сразу, словно сговорившись, тяжело вздохнуло несколько человек, зашуршало, наверное по толстой оберточной бумаге, перо секретаря.

— Ну, хорошо, — продолжал Турин. — Ты рассчитывала, что наши, видимо, вернутся, и решила билет не бросать, а запрятать… Да еще, говоришь, в тряпочку завернула?

— Да.

— Значит, все-таки надеялась?

— Надеялась…

— Ну, а как же так: сидеть дома, работать на наших врагов, ждать, пока другие, такие же, как ты, снова вернут тебе родину?

Нина не ответила.

— Все ведь хотят жить и веселиться, — пояснил Турин.

И сейчас девушка не ответила.

— Значит, не такие, — сказал кто-то зло, и слова эти прозвучали приговором. — Воевали не такие.

В «зале» снова помолчали. Потом Турин попросил Ободову, пока бюро вынесет решение, подождать на кухне. Нина вышла.

Увидев солдата, освещенного пламенем звонко трещавших в печке поленьев, Нина прошла в темный угол и только там тихо всхлипнула.

Степанов со смешанным чувством жалости и неприязни посмотрел на нее. Нина немного подросла, повзрослела, и красота ее стала не детской… Свет из печки падал то на ноги в шелковых чулках, то на платье, казавшееся сейчас сиреневым, с аккуратной овальной заплатой внизу… Овал этот был верной приметой нужды, и Степанов уже не чувствовал недавней неприязни к Нине Ободовой…

Вытирая лицо, она вдруг повернулась и узнала его.

— Миша? — чуть слышно проговорила она и непроизвольно подалась к нему.

Степанов не ответил и не поднялся.

— Вот как… — заметила Нина Ободова и с укоризной покачала головой. Всхлипывать она перестала.

Из «залы», откуда последние минуты доносились лишь приглушенные голоса, вдруг послышалось громкое:

— Да я бы ни одной такой билета не дал! Суки…

— Товарищ Гашкин! — одернул Турин одного из самых ретивых. — Выбирай выражения!

И вслед за этим донесся отчетливый глухой стук. Так могли стучать только костыли.

— «Выражения»… — повторил Гашкин. Видимо, он в гневе, стукнул костылями или переставил их с места на место. — Нас убивали, а они?! Немцев на своих пуховых постелях ублажали?

— Хватит, Игнат! — сказал Турин.

В «зале» стало тихо. Нину вызвали и, осудив ее поведение, объявили, что пока выдать ей новый билет райком не считает возможным.

Нина Ободова пробежала к выходу, не взглянув на Степанова.

Сразу все разошлись, быстро минуя темную кухню, где к тому времени дрова в печке догорели. Степанов проводил взглядом плотную фигуру одноногого, глухо стучавшего костылями — это был, очевидно, Гашкин, — и с широко распростертыми для объятий руками вошел в комнату, где остался Турин.

Тот сразу узнал старого приятеля, но — странно! — даже не выказал большого удивления.

— А-а, Миша? Откуда ты?

И тут же, словно только в этот миг поняв, что руки распростерты для того, чтобы обнять его, и что перед ним Маша, Ваня Турин бросился к Степанову.

— Не думал… Не думал… — говорил он. — Вот не думал… Раздевайся, садись…

Степанов разделся и сел.

Районный комитет комсомола занимал дом Клецова, бывшего при немцах владельцем ресторана и обежавшего с ними. В комнатах остались цветы, стол, комод, кушетка, вазы. Вазы использовались то как пепельницы, то как подставки для керосиновых ламп.

— Рассказывай, рассказывай! — теперь уже торопил Турин друга, не без удивления рассматривавшего необычную обстановку райкома. — Воевал, ранили?.. Серьезно?.. Где?.. Что будешь делать?..

Рассказывать… Да как о войне, в которую столько всего вместилось, вот так взять и все выложить? Год будешь рассказывать — и то всего не расскажешь!

Степанов ответил не сразу:

— Крещение получил под Вязьмой в сорок первом, — и пытливо взглянул на Турина: «Понимаешь?»

Турин лишь кивнул, хотя обо всем, что вкладывал в этот безмолвный вопрос Степанов, мог лишь смутно догадываться. А Степанов помнил…

К 7 октября моторизованные корпуса врага отрезали пути отхода 19, 20, 24, 32-й армиям. Но наши войска продолжали упорные, неравные и потому особенно кровопролитные бои, вначале сковывая действия двадцати восьми немецких дивизий. Вражеская группировка не добилась решающего успеха в наступлении на столицу, однако сражение в районе Вязьмы очень дорого обошлось нашим войскам.

— …Но была не только Вязьма, — продолжал Степанов, — потом был и Воронеж, и Курск, и, конечно, десятки сел и деревень…

— Освобождал?

— Участвовал…

— А служил кем?

— Минометчиком…

— Ранило где?

— Под Курском…

— Тяжело?

— Нет… Бывает хуже! Я-то еще, можно сказать, легко отделался! Правда, еще контузия была. Вот и списали. Негож!.. Да хватит обо мне! Как вы здесь?

Но Турин все не унимался: