Александр Винник - Приметы весны Страница 2

— Обождите, доскажу… И Гнатюка хвалить надо за то, что он дает такую производительность. Премию ему выдать. Хронометражистов на стан послать, чтобы записали, как и что у него получается. А вы его с должности машиниста сняли. Не годится это. Надо его восстановить на прежней работе.

— Это совет или приказ?

Сигов встал.

— Партийная организация не приказывает. Но за партией — народ. И если против идти — можно одиночкой остаться… А это опасное дело… Вот как.

Новое общежитие понравилось всем. Даже Федор Рыжов, обойдя все комнаты, осмотрев шкафы и потрогав панцырные сетки на кроватях, удовлетворенно сказал:

— Да-а, это здорово. Довольно вшей кормить в бараках — может, хоть теперь заживем.

Переезд из барака в общежитие превратился в настоящий праздник. Последнее время жизнь в бараке наладилась. Стали забываться времена, когда с потолка свешивалась паутина, по стенам бегали прусаки и клопы и пятью чугунными печами нельзя было обогреть барак, так как в десятки щелей задувала пурга. В один из выходных дней комсомольская организация устроила воскресник. На помощь пришли девчата из женского общежития. Побелили, вымели сор, вытерли закопченные стекла. Катя Радько выхлопотала где-то полтора десятка метров бязи, и из нее сделали занавески на окна.

Гнатюк затащил в барак заместителя директора, и тот распорядился заменить четыре кровати с поломанными ножками, выделил еще несколько комплектов постельного белья, приказал сменить кастеляншу, не следившую за порядком.

В общем жизнь в бараке стала терпимой. И все же чувствовалось, что живешь не в доме, а словно в казарме. Двадцать кроватей выстроились вдоль стен. Как ни белили стены, а видна каждая дощечка, точно не дом это, а бочка, только очень большая. И особый запах дезинфекции, какого не бывает в домах. Этот запах постоянно преследует тебя, куда бы ты ни пошел…

Новое общежитие, названное образцово-показательным, было построено по типу гостиницы. В каждой комнате поместили по семи человек.

Ребята ликовали, обходя чистые просторные комнаты, где пахло только-только высохшей краской и недавно струганным деревом.

Так празднично было на душе, что Гнатюк временами забывал даже о том, что произошло на заводе. Он вдоволь набегался, пока разрешили наконец переезд в новое общежитие, до хрипоты накричался, выпрашивая в коммунальном отделе шкафы, вешалки, игры для красного уголка. А потом начались споры, пока расписали, кого в какой комнате поселить. Одному хотелось обязательно на втором этаже, другой на что только ни ссылался, доказывая, что его нужно поселить на первом, третий облюбовал комнату недалеко от красного уголка, четвертый… четвертый сам не знал, чего он хочет, и путал уже готовые списки, переселяясь из одной комнаты в другую…

Когда все наконец закончилось, Гнатюк уселся на мягкий диван в красном уголке и облегченно вздохнул. Теперь отдыхать! Но именно в эту минуту проснулось то, что заглушили хлопоты во время переезда. Гнатюк вспомнил разговор с Гусевым, презрительную улыбку, скривившую тонкие бесцветные губы начальника цеха.

— Вы переводитесь в помощники машиниста. Мы не можем позволить каждому обращаться с государственным оборудованием так, как ему заблагорассудится. Ваши фокусы могут нам дорого обойтись. И я не позволю больше никаких экспериментов. В цехе есть инженеры, они пусть и занимаются технологией. А ваше дело — соблюдать установленный распорядок.

Он не дал Гнатюку ответить.

— У меня начинается совещание. Если вас не устраивает эта работа, можете взять расчет.

Сказать, что он вредитель?.. Гусев работал еще на старом заводе. Много лет работал. Он считается лучшим знатоком трубопрокатного производства. Он сумел найти общий язык с иностранными специалистами, которые монтировали завод и первые два года помогали освоить оборудование. Гусева недаром называли тонким дипломатом. Он так подошел к Карлу Шиммеру и его коллегам, что они перестали ссылаться на обязательства, принятые фирмой по договору, и рассказывали более подробно об организации производства и технологии, принятых на заводах Нейгарта. Гусев много работал. Гнатюк часто видел его в цехе ночью. Высоко держа голову и ни на кого не глядя, он расхаживал вдоль желоба, по которому вишневая труба тянулась от стана к пиле. Потом шел дальше, в отделку, и там придирчиво осматривал штабеля готовых труб… Но почему же тогда Гусев против увеличения производительности стана? Ведь каждому ясно, что цех может выпускать труб по крайней мере в полтора раза больше. Почему же Гусев взъелся на Гнатюка за то, что он добивается увеличения нормы?

Гнатюк не находил ответа. И приказ о его переводе из машинистов в помощники стал казаться ему только началом. Теперь попробуй что-нибудь сделать — и Гусев вмиг выживет с завода.

Он одиноко сидел в красном уголке, пока не прибежал за ним Виктор Чернов.

— Иди, там Петрович пришел. Зовет тебя.

Сигов по-хозяйски осматривал комнату. Заглядывал в тумбочки, поднимал матрацы, ощупывал подушки. Удовлетворенно приговаривал: «Добре, добре».

Увидев Гнатюка, весело спросил:

— Чего смурняком ходишь?

— А чего мне радоваться? — мрачно ответил Гнатюк. — Что получать меньше буду?

— Рано панихиду запел. Или, может, думаешь, на том все кончилось?

— Не знаю, кончилось или не кончилось, а, видать, ходу не дадут. Так и ждет Гусев, чтоб я расчет взял.

Сигов подошел к Гнатюку.

— Не горюй, Саша. Борьба еще только начинается. Чернов сегодня опять пилюлю подсунул Гусеву, а завтра Козуб рекорд будет ставить. А там еще найдутся. У всех сейчас на душе накипело, вперед рвутся. Всех же он не поснимает!.. Найдется управа и на Гусева.

Сигов обошел все общежитие, и ребята гурьбой шли за ним. Вначале они стеснялись и шествие по коридорам было молчаливым и торжественным. Но Сигов шутил, смеялся, и праздничное настроение у ребят прорвалось наружу. Успокоился и Гнатюк.

Вечером Гнатюк подсел к Чернову.

— Ну, что там в цехе? — спросил он.

Чернов, шепелявя и глотая слова, торопливо рассказал о том, как был установлен новый рекорд. Глаза его блестели задором.

— А Гусев, что Гусев сказал? — допытывался Гнатюк.

— Та что сказал? Не знаю, что сказал. Я, как пошабашил, сразу тикать из цеха, чтоб не попадаться ему на глаза. Он, говорят, в главную контору пошел и ничего не знал про наш рекорд.

Чернов подмигнул, как нашаливший мальчуган, но вдруг спрятал усмешку и сказал зло:

— А что Гусев? Он при буржуях учился, и сам вроде буржуя… Таких надо прижать, чтоб не мешали.

При этих словах скрипнула кровать, и к Чернову повернулось опухшее от сна лицо.

— А ты думаешь, правильно сделали, что повысылали кулаков в Сибирь? — спросил Федор Рыжов.

— Проснулся! — с усмешкой сказал Чернов. — Кулаков жаль стало.

— А тебе народу не жаль? Так?

— Ты не путай народ с кулаками. Народ — это одно, а кулаки… кулаки — это наоборот. Разбираться надо.

— Может, поучишь?

— Могу и поучить, раз в политике не разбираешься.

— Тебя еще поучу.

— А что же ты путаешь народ и кулаков? Народ теперь хозяин… а кулаку не то, что в Сибирь… Забыл ты Христича? Я бы такого в порошок стер.

— Ишь, герой какой!

— А ты чего защитником к кулакам нанялся?

Рыжов вскочил с постели.

— Дал бы тебе, да не охота руки марать. Жадности в тебе больше, чем у кулака. Мало зарабатываешь, так еще решил рвануть. Ударничек! — Он снова улегся в постель, лицом к стене. Но тут же повернулся и сказал: — Вам завсегда больше всех надо. Производительность поднимают, нормы им маленькие! Абы народ мутить.

Гнатюк негодующе посмотрел на Рыжова, но спорить не хотелось. Все же, уходя, сказал:

— Нам всего много надо. И тебе тоже надо. А то как же социализм построим?

В доме Гусева все отдавало стариной и уютом: большой черный лакированный стол на пузатых ножках, массивные кресла, солидный, под стать всему в доме, буфет, заставленный звонким хрусталем. От всех вещей пахло далеким прошлым, и, глядя на них, невольно думалось, что вещи часто долговечнее человека.

Коваль впервые в своей жизни видел такую мебель, такую посуду, такие ковры на стенах и на полу.

В пяти километрах от деревни, где Миша Коваль жил до революции, было именье помещика Надигробова. Миша раза два был во дворе помещичьей усадьбы, видел большие белые колонны у входа, ярко освещенные окна. Колонны ему понравились. Он, правда, не понимал, зачем они поставлены. Но смотреть на них было приятно. А вот размеры дома ему показались неоправданно большими. Он подумал тогда: зачем люди тратят столько денег на дом? Ему дать бы эти деньги — он не строил бы такого большого дома. Построил бы каменный дом поменьше, зачем лишние деньги переводить! На три горницы. В одной поселил бы отца и мать, в другой жили бы сестры, а сам занял бы третью. Один? Нет, одному много. Можно бы еще кого-нибудь из ребят взять… А остальные деньги? На остальные деньги лошадь купил бы; может, корову… Если еще осталось бы, можно сапоги купить, такие, как у сына управляющего, чтоб гармошкой собиралась халявка и блестели, как новые калоши… Что касается колонн, он так и не решил: поставить или обойтись без них. Очень это, должно быть, дорого, думал он. Но красиво…