Илья Лавров - Встреча с чудом Страница 2

В окно ударил паровозный луч, пополз по стене, озарил призрачным светом голые локти и лицо Аси, роскошные, свесившиеся до полу косы Славки, лежащей на кушетке.

Дорога кричала им разными голосами, могуче дышала паровозными топками, манила говором и лязганьем колес, пела буферами, вперяла в окна огненные глаза, пахла дымом и гарью.

Звала.

Тревожила.

Эта великая дорога извивалась от Москвы — через Урал, через сибирские таежные дебри — до гудящего океана. По ней мчались и мчались люди.

Какие люди? Откуда? Куда?

Удивительно пахло яблоками и мандаринами в поездах, несущихся с юга. Дорога рассказывала о незнакомых краях и странах большой цветущей земли. По дороге иногда спешили на фестивали кудрявые негры, ласково-улыбчивые китайцы, смуглые индонезийцы с томными глазами, попадались туристы из Англии, Америки, Италии. И каждый тревожил сердце, напоминая, как велика Земля — Жилище Человечества — и как она хороша.

— Клянусь тебе, Славка, — вдруг зашептала Ася, садясь в кровати, — я все же приплыву к своей гавани! Я буду штурманом!

— Иначе можно засохнуть на корню, — согласилась Славка. — Без моря тоска смертная!

И она, перебирая косы, тихонько запела:

Раскинулась даль голубая,Не видно нигде берегов...

Ася поддержала ее:

Мы с детства о море, о море мечтаем,О дальних огнях маяков!

— Отец услышит, шею намылит, — Славка озорно засмеялась.

— Иди ко мне, будем мечтать, — шепнула Ася. Зашлепали босые ноги, заскрипела кровать. Обе фыркнули в подушку, о чем-то зашептались.

Комнату свою они называли каютой. На стенах ее бушевали цветные штормы Айвазовского, а между ними висела старенькая фотография сурового усатого моряка-богатыря. Его могучую грудь обтягивала полосатая тельняшка, ветер забросил на плечо ленточки бескозырки. Это был дед Аси и Славки. Он служил на знаменитом броненосце «Потемкин». После разгрома восстания деда повесили. В семье сестер жило много легенд об этом отважном матросе. Дед и разбудил в их душах мечту о море. Они считали себя потомственными морячками, хотя моря и не видели, а любили его только по книгам. Вдаль уплывали корабли с гулкими парусами, скользили, как по воздуху, невесомые шхуны, проносились корветы, на лиловом горизонте дымили грозные эскадры. Из синих морей вдали появлялись макушки пальм, с прекрасных островов дул нежный бриз, пахнущий лимонами. Шумели иноземные гавани, свистел ветер в снастях, развевал ленточки бескозырок, суровые капитаны давали команду, добрые матросы возились на палубе с медвежонком.

Все это жило и шумело в любимых книгах Новикова-Прибоя, Станюковича, Стивенсона, Александра Грина.

Но обложки этих книг пахли мамиными капустными пирожками...

На другой день вечером пришли сестры из кинотеатра, а стол уже был накрыт. В углу притулился мамин брат дядя Ульян с тетей Парасковьей, тяжело расхаживал папин брат дядя Вася. Мама говорила о дяде Ульяне, что он «мужик смирный, безответный, кроткий». Работал он в артели бондарем. Стесняясь нового суконного пиджака и боясь запачкать начищенные сапоги, он сидел, положив руки на колени. Ловкие, умелые, когда орудовали с клепкой и обручами, сейчас руки казались беспомощными и неуклюжими. Они лежали с растопыренными узловатыми пальцами, точно грубо вырубленные из дерева. Асе даже показалось, что если он хлопнет рукой об руку, то раздастся деревянный стук.

Жену его Парасковью все звали Паруньей. Она все обнимала племянниц, приговаривала:

— Только бога не забывайте, деточки, бога не забывайте! А уж он, милостивец, если угодите ему, натолкнет вас на счастье. Все в руках божьих! Его воля!

Сестрам странно и неприятно было слушать эти рабские слова.

Глаза у Паруньи подслеповатые, издали казалось, что их и нет, а просто темнеют какие-то пятна.

Из родных больше всех сестрам нравился дядя Вася. Ему уже пятьдесят, но он все еще бесшабашный гуляка, беззаботная, забубенная головушка — ни кола ни двора у него нет! Работал он и печником, и шофером, и буровым мастером, и токарем. По вербовке объездил чуть ли не всю страну: бурил с геологами землю Татарии, горы на Сахалине и Курилах, живал на берегу Байкала.

Поглаживая бугристую лысину, раздувая большие ноздри, он простуженным басом громыхал:

—Гулевань, ребята! Живи широко! Знаете, как в Забайкалье говорят: «Сто грамм — не водка, сто рублей — не деньги, сто километров — не расстояние!» С размахом живут сибиряки.

— Все чертомелешь! И лба не перекрестишь! — ворчала Парунья.

— Бога твоего, кума, давно уже сдали в металлолом на переплавку! — хохотал дядя Вася.

— Да не реви ты! Экая пасть богохульная! Оглушил! — сердилась Парунья.

В открытое окно топорщилась черемуха, клала на подоконник кисти спелых, запыленных ягод. В просветы среди ветвей виднелись красные товарные вагоны, пустые платформы, жирные нефтяные цистерны с крутыми лесенками, посапывал маневровый паровоз, под составы лезли на четвереньках пассажиры с чемоданчиками, с бидонами — пробирались к пригородному поезду.

Ася и Славка — в белых платьях, нарядные, праздничные — сидели рядышком у окна.

Отец, напарившийся в бане, тщательно выбритый, в белоснежной сорочке, подошел к комоду и взял аттестаты дочерей. Аттестаты были на толстой, гремучей бумаге с золотой каемкой. Он долго рассматривал их, и листы дрожали в его брезентово-шершавых, пропитанных углем и мазутом пальцах. Так и казалось, что на его белые выше кистей руки были надеты коричневые перчатки.

— Прошу вас, дорогие гости, к столу! — певуче проговорила мать, ставя жаровню с дымящейся бараниной. Круглое лицо матери раскраснелось, губы еще свежо алели, руки были полные, белые, с ямками на локтях.

Отец степенно разгладил усы, с почтением взял бутылку «Московской» и бережно, точно ребенка по задку, шлепнул ее по донышку. В синие пузатые рюмки забулькало.

— Благодарю тебя, господи, — прошептала Парунья и перекрестилась.

Дядя Ульян кротко и беззащитно улыбался, держа вилку словно молоток.

— По маленькой, по маленькой, чем поят лошадей, — проревел дядя Вася.

«Больше мы их, наверное, и не увидим, — подумала грустно Ася. — Уедем, укатим...»

«Пафф, пафф», — вывалил клубы пара маневровый. По радио прозвучал наигранно-строгий голос Кости: «С соседней станции вышел пассажирский поезд номер 42. Следует...» Ася высунулась в окно. Вот и Костю она никогда не увидит. Вместе с ним кончила школу и даже немножечко была влюблена в него, хотя и смеялась над его нелепой привычкой в каждую фразу вставлять слово «понимаешь». Сейчас он работал на вокзале: объявлял по радио и еще что-то делал. Иногда Ася плохо спала: всю ночь слышала его голос. Костя все отправлял и отправлял поезда...

«Пафф, пафф», — попыхивал маневровый. «Блям, блям», — плеснулся звон буферов.

Едкая жалость прихлынула из глубины души. Было жаль и себя, и Костю, и то, что он не узнает об ее отношении к нему, жаль и сурового отца, хозяина могучих паровозов, и славную маму, и эту квартиру, полную голосов зовущей дороги.

Во все небо ослепительно полыхнула нежданная, беззвучная молния. Единственная за весь вечер. Ася отвела в сторону оленьи, темные глаза.

— Хватим, дядя Вася? — Славка подняла рюмку, подмигнула, бросила косу на спину и засмеялась низким, грудным смехом.

— Ну и бой-девка! — хохотал и дядя Вася. — Такая не пропадет! И правильно, Ярослава! Бери жизнь за шиворот, а то она тебя возьмет! Я в Одессе пьесу Горького глядел, так у него один толково изрек: «Есть люди, которые бьют, и есть люди, которых бьют!»

— Да уж не пропадем! Не лыком шиты! — уверенно и вызывающе ответила Славка.

— А ты на господа бога больше оглядывайся. Он все видит, милостивец наш... На него надейся... — напомнила Парунья.

— Кыш ты, попадья! — отмахнулся дядя Вася.

— Все в руках божьих...

— Ладно, дебаты потом, — приказал отец. — Мать, садись, командуй!

Он помолчал, глядя на синюю рюмку в руке, и торжественно произнес:

— Поздравляю дочерей моих с окончанием средней школы. Желаю им долговечного счастья и всякого благополучия в жизни. — Говорил он медленно, укладывая каждое слово по отдельности, точно плиты. Сестры влюбленно смотрели на отца. Такой сильный, суровый, властный мог бы стать хорошим боцманом.

— В семнадцать лет я был стрелочником государства нашего. Девчата в двадцать три обретут высшее образование. В таком возрасте я кочегарил. И только в тридцать стал командиром паровоза.

Он тяжело задумался, прислушиваясь к далекому гулу прошлого, и вдруг с изумлением воскликнул:

— Мать! А ведь дочерей-то мы вспоили-вскормили! Давно ли вот здесь их зыбки качались? Истекает наша жизнь, в них перелилась.

Варвара Федоровна вдруг заплакала.

— Вырастили... И оглянуться не успеешь, как выпорхнут и улетят из родного гнезда!

— Успокойся, мама! Вот чудачка! — Славка размашисто обняла ее.