Виктор Баныкин - Андрей Снежков учится жить. Страница 2

Глеб, видимо, это понял и, повернувшись ко мне спиной, чтобы не смущать, принялся не спеша стягивать со своих — в косую сажень — плеч затасканный и прожженный в нескольких местах ватник.

Он был во всем медлительный, этот удивительный человечище: в разговоре, в работе, за обедом. Но зато все, за что бы ни взялся, делал крепко, прочно, будто на века.

Придя кое-как в себя, я подбежал к Глебу, все еще стоявшему ко мне спиной, стиснул руками его шею — короткую, бычью — и боднул лбом в шишковатый затылок. А потом бросился опрометью к двери.

На свежем вечернем морозце я окончательно очухался. И, чтобы не опоздать на свидание, припустился по улице бегом.

Но у «Гастронома» что-то заробел. Вдруг, думаю, кого-нибудь из знакомых повстречаю? Иду и озираюсь. На углу Тургеневской и Садовой — ни души. Это меня немного ободрило. Принимаю беспечный вид и давай ходить взад-вперед: полквартала по Садовой, полквартала по Тургеневской. Из магазина нет-нет да кто-нибудь выйдет, но все ненашенские.

Так я, пожалуй, с четверть часа промаршировал. И вдруг из-за угла Зойка, наш комсорг, выплывает. Только этого не хватало! Я сразу — кругом и воротник поднял. Думал, Зойка не заметит меня. Да не тут-то было.

— Андрей, погоди!

Что тут делать? И хотя меня разбирает на Зойку страшная злость, я все же оборачиваюсь. И даже стараюсь улыбнуться.

— Добрый вечер, Андрюша, — лепечет Зойка и в глаза мне заглядывает.

Уж не помню сейчас, что пробурчал в ответ. А сам думаю: как быть, если вот сию минуту появится та, которая записку прислала? Как тогда отшить Зойку?

Покосился на нее украдкой, а она какая-то сама не своя. Лицо смущенное, бледное и прямо-таки на удивление нежное. Раньше Зойку никогда такой не видел!

— Что с тобой? — говорю. — Ты влюбилась?

А она вся как вспыхнет и сразу неинтересной стала. Лишь глаза остались прежними: робкими, тревожными и в то же время горящими. Я даже смутился, когда посмотрел в Зойкины глаза.

А она еще гуще, до самых ушей, заалела и рукой машет:

— Вот дурной, тоже сказанул!

Теперь, думаю, она непременно отцепится от меня. Да нет, шалишь!

Я иду, и она тоже рядом вышагивает. Минут пять, должно быть, играли в молчанку, надоело даже.

— Ты что тут, — спрашиваю, — ждешь кого-то?

— Нет, — говорит, — то есть да... девочку одну. А ты?

— Тоже, — говорю, — нет. — И тотчас добавляю: — Ага, парнишку одного. А его, видно, леший оседлал...

И чтобы скрыть смущение, смеюсь. Смех получился совсем ненастоящий, как у Борьки, когда он играл в школьном спектакле балагура-тракториста, героя целины.

Зойка тоже засмеялась и тоже как-то не по-настоящему.

Тут уж я совсем разозлился на Зойку. Ну в самом деле, чего она ко мне прицепилась? На часах в «Гастрономе» — пятнадцать девятого. Вдруг придет сейчас  т а, а я все еще от Зойки не отделаюсь. Засунул руки в карманы шубняка и срочно стал думать, как вежливо отвязаться от Зойки.

— Знаешь, Андрюша, — ни о чем не подозревая, сказала Зойка, — а ведь скоро уже таять начнет. Посмотри, какие сосулищи с крыш свисают! Ведь уже весна на пороге!

«Здрасте, — думаю, — будто я и без тебя не знаю, что весна на носу!»

— А ты любишь ее? — опять говорит Зойка.

— Кого это? — спрашиваю с досадой.

— Весну! — Голос у Зойки почему-то дрожит. — Ты нисколечко меня не слушаешь!

— Ну вот еще, сочиняй! — отвечаю сердито.

— Нет и нет! Ты совершенно о другом думаешь!

Я смешался и не знал что соврать.

Так мы еще — уж не знаю даже, сколько там минут, — проходили: полквартала по Тургеневской, полквартала по Садовой.

Вдруг Зойка резко так повернулась ко мне и поспешно проговорила:

— Ухожу! Не придет, наверно, девочка.

А сама чуть не плачет.

— Что с тобой? — спрашиваю.

— Озябла.

— Зайди в магазин, отогрейся.

— Нет, — мотает головой, — я домой!

И побежала.

А я еще как дурак с полчаса прокрутился возле этого «Гастронома» — провалиться бы ему! И тоже здорово прозяб. Ушел домой ни с чем.

Ох и не самостоятельный же народ эти девчонки! Никогда теперь ни одна пигалица не поймает меня на удочку. Пусть пишут записочки и сами ходят на свои свидания.

27 февраля, четверг.

А не блажь ли все это — разные там дневники? Кажется, вот теперь, после неудавшейся прогулки на свидание, мне и записывать нечего!

Да, чуть не забыл: под вечер ходил со своей централочкой на Волгу, к песчаной горе. Надел на ветку краснотала клочок газеты, отмерил двадцать пять шагов и бабахнул. Ни газеты, ни ветки. Классно стреляет!

Надо уговорить Борьку махнуть как-нибудь на Телячий остров. Глядишь, и зайчишек выследим. Удивляюсь, почему Борька так редко ходит на охоту — у него же преотличное ружье!

И еще: Елена Михайловна попросила остаться после уроков. Давно замечаю: меня всегда охватывает какое-то странное, ну совсем-совсем странное волнение, стоит лишь увидеть Елену Михайловну. И не потому, что я ее боюсь: чего ее бояться, она такая маленькая и такая молоденькая — преподает всего первый год. Окружат Елену Михайловну наши тараторки, и не поймешь сразу, кто тут учительница географии (и классный руководитель в придачу), а кто ученицы девятого «Б»!

Сел боком за парту, жду (и что за парты в нашей школе: ноги некуда деть, просто весь изломаешься, пока уроки идут). В классе, кроме Елены Михайловны и меня, ни души. А она неторопливо складывает в новенький портфель книги и вздыхает. И эти ее вздохи прямо-таки на части сердце мое разрывают.

— Андрюша, — вдруг говорит Елена Михайловна. Я даже вздрагиваю: еще никогда ни одного ученика не называла по имени Елена Михайловна. — Ты меня, Андрюша, огорчил: за два дня две двойки...

(К этому времени у меня еще двойка появилась, по алгебре.)

Нервы мои не выдерживают, и я вскакиваю, больно ударившись коленкой о парту.

— Елена Михайловна! Вот погодите... на той неделе у меня ни одной не будет! Ну ни одной!

Не знаю почему, но она смеется. А когда Елена Михайловна смеется, ее синие, с веселинкой глаза совсем пропадают в узких щелочках, опушенных черными ресницами.

— Верю, верю, — кивает она. — Можешь идти, Андрюша.

А я стою точно столб — и ни с места. И все не могу оторвать от нее взгляда. Елена Михайловна даже смущается...

Не помню уж, как выскочил из класса. Вниз по лестнице летел, перепрыгивая через три ступеньки. Чуть не сшиб с ног учительницу биологии.

На улице по аллее прогуливался Юрочка. (Вокруг нашей школы расчудесная тополиная аллея. Такие есть высоченные богатыри!) Будто бы так прогуливается, а сам нет-нет да на парадную дверь поглядит. Это уж я знаю к чему: Елену Михайловну поджидает.

Совсем неплохой парень наш химик Юрочка (он тоже из молодых педагогов, всего третий год преподает), простецкий такой, справедливый — напрасно никогда не занизит оценку. А какой вратарь — лучший в городе! Но вот только почему, когда вижу Юрочку с Еленой Михайловной, я его начинаю ненавидеть? Почему?

Грохнула в сенях щеколда: мама, похоже, идет. Сейчас срочно буду прятать дневник. (Эх ты, думал, нечего писать, а сам вон сколько накатал.) А про Елену Михайловну в другой раз как-нибудь еще расскажу. А сейчас за уроки. Должен же я сдержать свое слово!

28 февраля, пятница.

Сегодня у нас легкий денек: всего-навсего четыре урока. А два часа производственного обучения в счет не идут! Потому что многие ребята и девчата просто-напросто филонят. А ходит к мебельщикам исправно лишь наша троица да еще кое-кто из мальчишек, ну из тех, которые и вправду любят что-нибудь мастерить.

Алексей Алексеич нынче сказал, придирчиво осмотрев дощечки, из которых мы собираемся делать футляр для приемника (а он куда какой скупой на похвалу):

— По всей видимости, что-то получится... Грешным делом, я спервоначалу и рукой махнул — плакал, думал, матерьялец!

И он, поглаживая сивые, обвисшие усы, принялся «резонить» (поучать) нас. Оказывается, чтобы из этих, пока еще просто-напросто ничем не приметных досок получилось художественное произведение — надо ой-ой сколько попотеть!

Слушали Алексея Алексеича молча, с благоговением. Колька Мышечкин даже рот открыл от усердия, а Данька Авилов сопел носом, будто паровоз.

Пробыли мы сегодня в «Красном мебельщике» не два часа, как того требует расписание, а целых три с половиной. И еще бы поработали, да Алексей Алексеич прогнал уроки учить.

Шли дорогой и рассуждали, какой бы получился толк из производственного обучения, если бы со всеми ребятами вот так возились мастера, как с нами Алексей Алексеич. А помнится, многие из нашего класса вначале с охотой ходили на Пензенскую улицу... Но расскажу-ка лучше все по порядку, как было дело.

Еще в начале зимы у нас в расписании появился новый предмет — производственное обучение. Раз в две недели мы должны были отправляться в артель «Красный мебельщик» «для приобретения навыков столярного дела» — так сказал наш Голубчик (директор школы Осип Яковлевич).