Виктор Астафьев - Через повешение Страница 2

Извечная русская тоска, где твое начало? Где твой конец? Тоска, родившая такие задумчивые, такие добрые души. Тоска, порой взрывающаяся диким плясом, буйством. Тоска, на дне которой таится извечный, ровно бы и мохом поросший гнев. Горе тому, кто залезет пальцем в такую душу и поднимет в ней муть. Русская душа, так ты глубока, так ты бесконечна, есть где уместиться там такой вот огромной, такой великой тоске, из которой рождается все — и любовь, и страдание, и доброта, и гнев, и шаловливость, и буйство, и удаль, и скромность. Великая душа!

Старший лейтенант так и не дотронулся до аккордеона, не решился. И когда Круцов кончил петь и, очнувшись, растерянно посмотрел на молчаливых погрустневших солдат, потом с любопытством на Малафеева, тот вскинулся, уронил перламутровый аккордеон, с нерусской, золоченой надписью, на землю и потряс большую, землистую руку Круцова:

— Благодарю, благодарю Алексей Ксенофонтович. Поедете, непременно поедете на смотр, — Круцов смутился, солдаты захлопали, и он, вовсе смутившись, взял и поклонился им.

После этого парикмахер выперся. И какие только номера он ни делывал, чтобы попасть в ансамбль: играл на ложках, на губной гармошке и даже на расческе, заложив в нее бумагу.

— Та-ла-а-ант! — орали солдаты, иные искренно, другие с издевкой. Старший лейтенант морщился, и когда активист этот вызвался еще сыграть на горьком обрывке лука, Малафеев торопливо сказал:

— Хорошо, хорошо — поедете.

Парикмахер с радости тут же изжевал луковую дудочку и не поморщился, умел парень закусывать.

Толя спел «Встретились ребята в лазарете». Ему хотелось спеть другую, например, «Вдоль по улице метелица метет», но раз начштаба велел про лазарет, он ослушаться не решился.

— У вас чистый голос, но вы напрасно его форсируете местами, то есть повышаете. Больше раздумья, больше душевности и, глядишь, удастся сгладить, в общем-то, не очень оригинальный текст, глядишь, и получится. Может, вы еще что-нибудь знаете?

— Знаю, конечно. Но едва ли подходяще будет.

— Ничего, ничего, давайте и неподходящее. Мы уж тут сообща разберемся, что подходящее, а что нет.

О прошлом тоскуя,Вдруг вспомнил о вашей весне,— О-о, как люблю вас, — в то утроСказали вы мне.

Малафеев полузакрыл глаза. Что он видел за изгородью ресниц, Толя не знал, а сам он увидел заснеженную улицу, полусорванную рекламу на деревянном магазине и одинокого парнишку, глядящего в огромные глаза человека со скрипкой, который подарил ему столько радостей и надежд, который растревожил что-то с родства дремавшее в нем. Далекая, грустная и сладкая сказка, как ты жива и прекрасна!

— Вот это да-а, — заговорили солдаты, когда Толя кончил петь, — и не знаешь, что рядом такие таланты! Поет, ровно думает.

— Только вот, говорят, эту музыку немец сочинил. Можно ли?

— Не немец, а австриец, — поправил Малафеев, — и не в этом дело. Бетховен тоже был немец, Гете, Шиллер, Гейне тоже немцы — не путайте их с этими выродками, с противником вашим. А эту вещь вы поете по-своему, обратился он к Толе, — очень по-своему. Тут, пожалуй, больше вашего, чем Штрауса…

— Это хорошо или плохо?

— Это очень хорошо. Попробуйте и ту песню по-своему петь, без барабанной трескотни. Я вас с двумя этими вещами и включу. Сначала споете патриотическую, — он смущенно улыбнулся, — а потом уж вальс.

— Добро.

Чем дальше шли просмотр и прослушивание, тем больше и громче дивились вояки талантливости людей, живших обок. Малафеев отобрал человек двадцать.

Вечером смотрели «Радугу», и война, забытая на часы, снова вошла в них, и солдаты посумрачнели. Страшную войну показывали с экрана, даже страшней той, которую довелось видеть этим солдатам. Они могли ее видеть лишь вокруг себя, очень ограниченно, и что делалось дальше окопа, траншеи, цели — не знали, а тут показывали новых «хозяев за работой», там в тылу, который они быстро прошли, проехали и лишь по рассказам, да по слезам людей узнавали истинный смысл войны.

Примолкли солдаты. Некоторые стали проситься обратно на передовую, до искусства ли? Малафеев подрастерялся. Больше кинокартин солдатам не показывали.

А через три дня они поехали в районное село, чистые, прибранные, уже хорошо спевшиеся, знающие друг друга по именам и даже успевшие завязать дружбу. Лейтенантики и те не чинились, позволяли себя называть по имени. Искусство стирало ранги и различия, кто был ничем, то мог здесь стать всем, в зависимости от щедрот матери-природы. Иной солдат мог спеть или сплясать лучше иного лейтенанта и даже генерала, и ничего тут не поделаешь. Таланты — не звездочки и не кубари — их выдают не на комиссии военной, а по каким-то неизвестным и неведомым законам.

Генералов было не так уж и много. Всего два. Они сидели на передней скамье, в самом центре, вокруг них, точнее по бокам и сзади, выводком сидели полковники, подполковники, майоры, капитаны, лейтенанты, а дальше уж разный люд, вперемешку. Все было, как всегда — люди, не сговариваясь, распределялись по чинам — впереди начальники, сзади подчиненные, ибо сейчас они сидели спиной к фронту, стоило повернуться лицом, и снова все оставалось бы на старом месте — подчиненные были бы передними, начальники задними.

Все было, как всегда: нравился номер генералам — нравился он всем, Хлопали генералы буйно, так же буйно хлопали и все, и участь выступающего была решена, напротив его фамилии ставили птичку, если генерал выдавал жидкий аплодисмент — супротив фамилии ставился крест.

Концерт шел своим длинным, довольно нервным и неровным чередом. Талантливые парни выступали вперемежку с обыкновенными плясунами и чтецами. Завсегдатаи в прошлом разных самодеятельностей из кожи лезли, чтобы показать «товар лицом», и, танцуя или декламируя, пытались утопать с передовой в тыл, потому что война идет к концу и поберечься надо.

Малафеев вел свой список и не терял надежды повлиять собственным авторитетом на генеральские оценки, потому что в результате генеральского пристрастия будущий ансамбль мог состоять из одних только плясунов, а туда требовались певцы, музыканты, фокусники, чтецы и даже иллюзионисты, и таковые были. Были даже жонглеры, акробаты и гипнотизер один попался, потертый, сумрачный ефрейтор с оловянными глазами без зрачков.

Выступали по частям. Отпоется и отпляшется один полк иди бригада, за нею следующая. Командиры частей сидели здесь же, подначивали своих соседей, если выступающие у тех мямлили и теряли боевой дух на сцене, обещали, что вот «мои дадут». Иные полковники от переживаний бегали часто «курить», на самом же деле они пробирались в алтарь, то есть «за кулисы», потому что выступали в старой церкви, здесь «подбадривали» своих, говоря им разные слова хорошие и худые, даже показывали кулаки. «У меня, чтобы на высоте было!» Нагнавши холоду на «артистов», они уходили, «артисты» же, и без того пребывающие в большом трепете, выходили на амвон ни живы, ни мертвы, проклиная и себя, и свои «таланты», думая о том, как они спокойно жили на передовой, воевали, никому не мешали и на вот тебе, дождались напасти.

Один солдат с перепугу запел «Вы жертвою пали», вместо «Черные ресницы, черные глаза». Хохот. Другой начал читать отрывок из «Василия Теркина», сбился, долго думал и закончил его стихотворением «Пронеслись утки с шумом и скрылися». Подполковник — командир истребительного полка той самой части, откуда были эти «артисты», схватился за голову и бежал из зала.

Генералы сначала морщились, потом хохотали, тряся лампасами и показывая вставные блестящие зубы.

Полковник Дедов — мужик хитрый. Он сидел спокойно и ждал, когда выпустят его «орлов». Это он подсмотрел в штабе корпуса старшего лейтенанта Малафеева и заманил его в свою часть одним только обещанием, что в его бригаде талантов, хоть пруд пруди. Дедов уже привык быть в корпусе всюду на виду, всюду первым и не хотел даже в искусстве ударить в грязь лицом. Он-то знал, что Малафеев всякую шушваль, которая умеет только рот открывать или ноги переставлять, не возьмет, отберет истинные таланты. Правда, Дедов был поражен тем, что среди выступающих оказался парикмахер и выразил по этому поводу неудовольствие. Малафеев смутился и ответил: «Вы знаете, настойчивый он, никак не мог отказать, да и нужен будет парикмахер в ансамбле». На это полковник Дедов сказал: «Ладно, берите, не жалко, меньше одним бездельником в части будет. Только пусть выступает последним».

До обеденного перерыва из бригады успел выступить только один Круцов. Его Малафеев пустил вперед и, надо сказать, не ошибся. После чечеток, акробатических упражнений, множества куплетов и стишков песня Крупова, раздумчивая, исполненная густым, хотя и неотесанным, но сильным баритоном, про который можно сказать, что расходуется его всего килограмм, а пуд остается в запасе, произвела сильное впечатление. Генералы пригорюнились, полковники тоже. В церкви сделалось тихо-тихо. Кончил петь Круцов, без всякого видимого волнения поклонился и ушел. Он знал цену и себе, и своему голосу, потому и не дрожал.