Исаак Гольдберг - Сентиментальная повесть Страница 2

А утром, наскоро напившись чаю и не глядя на мать, ускользнул на улицу. И стал бродить, забираясь все дальше и дальше от дома.

И новый, неведомый мир развернулся перед Славкой в этот день.

Новый, неведомый мир развернулся перед Славкой, когда он добрался до городского базара.

Толпа запрудила большую площадь и гудела смуглым гулом. Тесными рядами прямо на земле расположились торговки и торговцы, устроив впереди себя свой товар. На мешках, на рогожах, в ящиках были разложены калачи рядом с пачками махорки, литры молока возле соленой рыбы, картофель вместе с мешочками пшена. В другом месте свален был всевозможный скарб: медные кастрюли, ламповые стекла, старые шляпы, чиненые и рваные башмаки, этажерки, складные кровати, книги, безделушки. Особняком вытянулись крестьянские возы, покрытые рядном и половиками. И возле этих возов шел шумный и горячий торг.

Славка втиснулся в самую гущу толпы и затерялся в ней. Сжатый со всех сторон, он подвигался вперед с людским потоком и не мог выбраться назад. Сначала его это забавляло и ему даже было приятно плыть, почти не касаясь ногами земли. Потом кто-то больно наступил ему на ногу, кто-то стиснул его так, что он не смог вздохнуть, и он закричал. Но крик его никого не встревожил. Люди, притиснутые к нему вплотную, со злобной насмешкой на него же закричали:

— Чего орешь, пацан?.. Куды влез?!

— Ой, больно! Пустите! — ревел Славка. А толпа с руганью и глумлением подталкивала его, тискала и мяла до тех пор, пока он, наконец, не выбрался на просторное место.

— По карманам?! — напоследок толкнул его какой-то бородатый мужчина.

Славка, всхлипывая, побрел от толпы.

Его жгла обида, ему было больно. Слезы текли по его щекам. Он не вытирал их. Они застилали ему глаза.

— Чего нюнишь, Гога? — услыхал он тоненький насмешливый голосок. Маленькая фигурка заслонила ему дорогу. Парнишка его же лет в рваном большом пиджаке, измазанный, без шапки, расставил ноги, подбоченился и глумливо заглядывал ему в лицо:

— Мамку, Гога, потерял? Соску обронил?!

— Я не Гога!.. — оторопело возразил Славка, перестав плакать. — Я — Слава.

— Это все равно. Ишь, сопли распустил!.. Били тебя, что ли?!

Славка сбивчиво рассказал парнишке о своих мытарствах. Парнишка, такой курносый и такой грязный, почему-то ему сразу понравился.

— А ты не по карманам стрелял?

Видя, что Славка его не понимает, парнишка сморщился и засвистал.

— Самый форменный ты Гога! — заключил он. — Ишь, ботинки какие хорошие... Давай сменяем!

Испуганный вид Славки привел парнишку в еще более веселое и глумливое настроение. Он вытянул ногу, обутую в рваную, перевязанную галошу, и хвастливо покачал изодранным и грязным носком:

— Во!

— Мне нельзя!.. — нелепо и попрежнему испуганно сказал Славка.

— Мамка заругает?! А ты ее не бойся!.. Не бойся!..

Внезапно парнишка переменил тон. Он что-то приметил издали, насторожился и угрожающе шепнул Славке:

— Держи, покуда я смоюсь!.. Да обожди меня тута!.. — и быстро сунул Славке в руку небольшой бумажник, а сам стремительно побежал за угол.

Не понимая, что он делает, Славка непроизвольно спрятал бумажник в карман и пугливо посмотрел по сторонам. С базара бежала небольшая толпа. Впереди, растрепанная, со сбившейся на бок шляпкой, с искаженным от злости и обиды лицом, неслась полная женщина. Она задыхалась и неистово причала:

— Вон сюды! Вон сюды! Граждане, сюды он ушел!.. С деньгами!.. Ах, ловите!..

Толпа промчалась мимо Славки. Ее крики доносились еще до него из-за угла, когда с противоположной стороны вынырнул парнишка и поманил его за собой.

Славка безвольно пошел за парнишкой. Проплутав по кривым улицам и переулкам, они остановились где-то в пустынном месте. И здесь парнишка потребовал бумажник. Когда Славка беспрекословно отдал его, парнишка весело присвистнул:

— Блатной ты, Гога!.. На вот тебе пай!

Он извлек из бумажника деньги, пересчитал их и отдал половину Славке. У Славки в руках оказалась куча денег. Он глядел на них, не зная, что делать. Парнишка спрятал свою добычу и пошел. Отойдя от Славки, он крикнул:

— Приходи, Гога, на майдан сюда!.. Еще настреляем!.. С Воробьем не пропадешь!..

Первые шальные деньги, происхождения которых он не знал, Славке показались громадным богатством. Он накупил сластей, зачем-то приобрел на «манчжурке», на той части базара, где торговали всяким старым барахлом, заржавленный кинжал в выцветших и вытертых бархатных ножнах. Он почувствовал себя богатым и несколько дней ни с чем не приставал к матери и не интересовался чужим дядей, который сделался новым мужем матери.

Когда все деньги вышли, Славка снова побрел на базар. Но Воробья он там на этот раз не нашел. Пробродив несколько часов по базару, он уныло вернулся домой. Дома никого не было. На комоде валялись разные безделушки. Среди флаконов, баночек, щеток и шпилек Славка усмотрел бумажник. Бумажник очень походил на тот, который давал ему прятать парнишка. Славка взял бумажник, раскрыл его и увидал там деньги. Тогда, не считая, Славка ухватил пачку бумажек, бросил обратно на комод бумажник и ушел из дома.

Вечером пропажа денег была обнаружена. Муж Калерии Петровны подозрительно оглядел Славку и грозно надвинулся на него:

— Ты взял?

Славка сжался. У него был виноватый вид. И мать, и муж ее сразу определили виновность Славки. Мужчина схватил Славку за руку и больно дернул ее.

— Владимир! — испуганно вскрикнула мать.

— Оставьте! — огрызнулся мужчина. — За это надо учить! Он у вас и так бандитом растет! Я его проучу!..

— Ах! — зажала уши Калерия Петровна и выбежала из комнаты...

Первые побои, которые перенес Славка от чужого дяди, ошеломили его и ожесточили. Он стал глядеть на маминого мужа исподлобья. Он стал чуждаться матери. Он стал чаще пропадать из дому.

И настал день, когда Славка, встретившись радостно с Воробьем, не вернулся домой ночевать.

— Ты не бойся их, — успокоил его Воробей, узнавший всю подноготную Славки. — Чорта ли с них!.. А мамкиного хахаля ты напугай!..

— Как?

— Как хочешь. Можно перышком...

Воробей разъяснил недоумевающему Славке, что это такое «перышко» и как можно «напутать» маминого хахаля. Славке стало страшно. Од понял, что парнишка говорит что-то очень нехорошее. Он надулся и слегка отодвинулся от Воробья.

— Эх, Гога ты, Гога! — презрительно фыркнул Воробей.

Пришел Славка домой сконфуженный и с тревогой в груди. Мать встретила его с плаксивыми упреками. На мгновенье Славка почувствовал какую-то нежность и признательность к матери, но вмешался мамин муж и спугнул теплые чувства мальчика. Мамин муж схватил Славку за шиворот и грубо закричал на него:

— Где шлялся? Где пропадал?

Славке было больно. Он пытался вырваться из сильных и цепких рук. Но руки эта держали его крепко.

— Где шлялся, мерзавец?! — повторил мамин муж и шлепнул широкой и жесткой ладонью Славку по лицу.

Калерия Петровна охнула и всплеснула руками.

— Владимир!.. Владимир Иннокентьевич, оставьте ребенка!.. Оставьте!

— Убирайтесь прочь отсюда! — свирепо огрызнулся на нее Владимир Иннокентьевич. — Не мешайте мне исправлять этого хулигана!

Славка был жестоко избит. Мать послушалась мужа и ушла. Владимир Иннокентьевич, отшвырнув от себя избитого Славку, закурил и улегся из постели. Оттуда он устало заявил:

— Я из тебя, мерзавец, человека сделаю!.. Ты у меня шелковым станешь!..

Но Славка шелковым не стал. Назавтра он выждал время, когда и мать и Владимир Иннокентьевич вышли из дому, перерыл все на комоде и в ящиках комода, нашел там немного денег, забрал из буфета хлеба и остатки соленой рыбы, связал это вместе с кое-каким детским, пустяковым скарбом своим в узелок и покинул родительский кров. Но прежде чем окончательно уйти, он снял с вешалки новый, праздничный пиджак Владимира Иннокентьевича и с наслаждением изрезал его большими ножницами. Резал и зло ухмылялся. А по щекам текли слезы...

Так Славка ушел из дому, от матери, от маминого мужа, от побоев.

Ушел на улицу. Разыскал Воробья. Воробей весело и озорно присвистнул, прослушав рассказ Славки о его приключениях, одобрил изрезанный пиджак, пожалел, что Славка не захватил с собою из дому хорошего «барахла» и утешил:

— Ты не нюнь, Гога!.. Со мной не пропадешь!..

И так самоуверен был он в это мгновенье, такой солидностью веяло от его коренастой фигурки, так лукаво и плутовски светились серые глаза на грязном лице, что Славка поверил и перестал плакать...

Славка с легким грузом своих ребячьих лет пустился в самостоятельную жизнь в тот год, когда далеко, под Москвою, в тихих Горках угасал человек. Но Славка ничего не знал ни о Москве, ни о Горках, ни о великом человеке. Славка был слишком мал и глуп и большой мир был еще для него неизвестен.