Лев Славин - Неугодная жертва Страница 2

– Это кто? – спросил я Неделина.

Он нахмурился:

– Мамонтюк некто. Трепло сквернословное. Уже однажды постановлением общины запретили ему посещение храма.

– За что?

– За непочтение к сану. Обложил батюшку грубома-терными словами.

Епископ стоял у церковной ограды.

– Как дивно сохранилось все, – говорил он, – и эти романские полуколонны, и эти наивные жгутики на фризе, и это могучее дерево… А источник бьет?

– Бьет, ваше преосвященство, – радостно ответил отец Федор, – в колодезь его отвели.

– Вкусна вода, игриста. Без сомнения, в ней есть целебность. Ну-ка побалуйте меня стаканчиком по старой памяти.

Священник беспомощно оглянулся. Бухгалтер, повар и балалаечник молчали.

– Ну что же вы? – нетерпеливо сказал владыка.

Неделин решился:

– Мы с того дня из этого колодца не пользуемся, ваше преосвященство.

– С какого такого дня?

– С того самого, как отец Арсений утоп.

Епископ начал понимать:

– Значит, он…

– Точно, ваше преосвященство. Из Заречья с поминок возвращался. Присел отдохнуть на сруб колодца. Ну, значит, и того…

– Бултых! – вдруг сказал балалаечник.

– Царство ему небесное! – перекрестился Неделин. – Хороший был человек, кроткий прямо до святости.

– Вот только… – сказал балалаечник и остановился.

Друзья с опасением покосились на его сморщенное лицо старой, умной, злой бабы.

– Вот только этот российский порок, – продолжал балалаечник, уставившись на отца Федора, – винопийство.

– Плохие слуги у господа бога нашего, – холодно сказал епископ.

Войдя в церковный дворик, он остановился.

За левым крылом собора, немного отступя от него, стояла звонница. Она хорошо была мне известна по рисункам в разных историях искусств – прелестная воздушная арка на двух стройных станинах.

Сейчас на нее был нахлобучен шлем из кровельного железа.

От звонницы к собору вела новая пристройка – дощатый, грубо сколоченный коридор с мелкими стеклянными оконцами.

– А это что за новости? – поразился епископ.

Не замечая гневных блесток в его глазах, повар радостно сказал:

– Это мы недавно притвор соорудили.

– Какой же это притвор? Попросту безобразный тамбур, как на постоялых дворах. Мало того, что звонницу испортили обстройкой, так еще какую-то пакость присудобили к этакой драгоценности! Какими же варварами надо быть, – прости мне, господи, мое ожесточение, – чтобы к золоту припаять медяшку!

Преосвященный опустил голову, коснулся перстами панагии, драгоценно блиставшей на груди его, и неслышно зашептал, видимо, делал усилие смирить себя. И действительно, когда он поднял голову, на лице его был покой. Но ненадолго.

– В церковной ограде! – вскричал он.

Следуя за его негодующим взглядом, я увидел в углу двора свежерубленую уборную с буквами «М» и «Ж» и трубами для устремления вони к небу.

Повар испуганно молчал. Бухгалтер поник головой. Балалаечник храбро прохрипел:

– Плоть требует, ваше преосвященство. Владыка сверкнул очами и произнес:

– Срам! Каким же обманом выцарапали вы ассигновку на эту мерзость?

– Ваше преосвященство, – сказал Неделин, убедительно прижимая руки к груди, – мы собственным иждивением возвели.

– Так уж вы богаты! – сказал епископ язвительно.

– Имеем кое-что.

Епископ пожал плечами и переглянулся со спутником. Потом направился к храму своей несколько женственной походкой, странной для такого большого бородатого мужчины.

Неделин шепнул мне с восторгом:

– Высокая душа!

Вслед за епископом, надевая на ходу высокую фиолетовую камилавку, похожую на перевернутое ведро, заспешил отец Федор.

Я повернулся, чтобы пойти к реке.

Неделин удержал меня:

– Да вы литургию послушайте. Наш-то отец Федор даже «Деяния» толком прочесть не может. А проповедь? Несет не понять чего, лишь бы поскорее отделаться… А у владыки речь истовая, как колокольный звон. Слышали, как он нас давеча щунял? Высокого духа пастырь!

У паперти произошла небольшая заминка. Чей-то женский голос восклицал:

– Пустите меня! Я владыке скажу!

Балалаечник и повар спинами отжимали какую-то старушку.

Епископ остановил их.

Старушка низко поклонилась ему:

– Дозволь мне, владыко, взойти в собор. Яви божескую милость!

Он удивился:

– Каждый волен войти в божий храм, матушка.

– А он не дозволяет.

– Кто?

Старушка кивнула на священника. Тот сердито засопел.

– Почему? – не переставал удивляться владыка.

– В калошах я, – сказала старушка, застыдившись.

Епископ улыбнулся.

– Если жизнь праведная, то не токмо во храм, в царствие небесное можно взойти в калошах, – сказал он с веселым блеском в глазах.

Старушка расцвела и юркнула вперед, но балалаечник стащил ее с крыльца:

– Прешь не по чину!

Но епископ движением, полным кавалерской ловкости, указал старушке дорогу перед собой.

Когда он переступил порог храма, хор грянул: «Достойно есть».

Старушка с шумом простерлась на полу пред алтарем и забилась лбом о каменные плиты.

Епископ остановился и сказал строго:

– Встаньте! Это римско-католический обычай, а не наш. И перед богом надо гордость соблюдать.

Он вошел в алтарь, надел митру, взял в руки посох.

Пел хор. Мигали свечи. Высокий голос томительно звенел:

– Слава тебе, Иисусе Христе, упование наше!

Позади алтаря возвышался иконостас в несколько ярусов. Тускло светилось старое золото образов. На стенах виднелись фрески – выцветшие и все же благородные краски XV века. Впрочем, с моего места они были плохо видны.

Обедня мне скоро наскучила. Это была все та же ритуальная однообразная скороговорка, которую я слышал и в костелах, и в синагогах, и в буддийских дацанах. Ламы и попы, ксендзы и раввины, словно договорившись, решили, что их богам более всего угодна эта бормочущая монотонная невнятица.

Дождавшись конца проскомидии, я тихонько вышел.

Падал частый пушистый снег. Все посветлело. Запахло вкусной морозной свежестью.

Парень без шапки с ведрами в руках шел по тропинке вниз. Он был высокий, голубоглазый, со строгим лицом. Пестрая рубашка «гаванка», надетая по-модному навыпуск, была распахнута. На плече у него висела транзисторная коробочка, мурлыкавшая что-то нежно-крикливое. И в такт песенке парень на ходу чуть покачивался всем своим стройным телом, не меняя строгого выражения лица.

Из дома напротив собора вышла девушка в легком ситцевом платьице, обтягивавшем ее, как кожа. Всем своим круглощеким, курносеньким лицом она счастливо улыбнулась не то снегу, не то какой-то своей радости и крикнула:

– Сережка!

Он остановился.

– Зачем вниз? Иди к батюшкиному колодцу. Все равно уж!

Он послушно повернулся и пошел обратно. Он шел, не отрывая глаз от девушки. Вдруг он поставил ведра, подошел к ней и все с тем же строгим выражением лица обнял ее. Она вскрикнула и обвила руками его шею.

Этот поцелуй под летящим снегом был так густ, так тягуч, так крепок, что я вчуже ощутил на губах его морозный огонь.

Когда парень пошел к колодцу, я догнал его.

– Послушайте, – сказал я, – почему этот колодезь называется «батюшкин»?

Он вытащил полные ведра, поставил их на землю и сказал нехотя:

– Да тут случай был с одним попиком…

– С отцом Арсением?

– Ага.

Он поднял обеими руками ведро, жадно отпил из него и пошел к дому.

Когда я вернулся в собор, он был почти пуст. Старушки собирали свечные огарки, снимали с икон бумажные розы. Повар и балалаечник, кряхтя и хекая, вытаскивали из тамбура тяжелый ларь с образками, крестами, печатными иконами, выставленными для продажи. Исай Неделин щелкал на счетах, подбивая дневную выручку. Словом, начиналась церковная проза.

Владыка и монашек рассматривали фрески. Отец Федор почтительно прислушивался.

– Несомненно Рублев, – говорил преосвященный, вглядываясь в фигуру Сергия Радонежского. – Обратите внимание на эту розоватую охру.

– Мне кажется, – осторожно вмешался я, – что рисунок слишком сух для Рублева. В его живописи больше чувства.

Епископ вежливо выслушал и покачал головой.

– Вы – я разумею светских искусствоведов, – сказал он, – равняетесь на западное искусство, на эпоху Возрождения. Но ведь именно эта эпоха и покончила с религиозной живописью.

– Позвольте, а Боттичелли? А Сикстинская мадонна? А весь Рафаэль? А…

Владыка нетерпеливо прервал меня, воздев руку жестом Иисуса Навина, останавливающего солнце:

– Не то! Истинная вера была у средневековых примитивистов, у Чимабуэ, у Джотто. А дальше пошло обнажение телес, разврат. Уже ваш Боттичелли живописует одежду не для сокрытия плоти, а для открытия ее. В движениях, в изгибах тела появляется сладострастие. Под видом богоматери изображают своих содержанок и просто уличных девок. Рафаэль, Леонардо и прочие – это художники вконец светские. К счастью, у нас пошло иначе. Древнерусское искусство не замутило веры чувственными материалистическими соблазнами Возрождения. Русский народ нравами своими суров. Самая неподвижность и – я не устрашусь сказать – косность нашей церковности уберегла религиозную живопись от греховных увлечений светскости и донесла до наших дней первозданную русскую строгость и прямоту.