Наталья Баранская - Пантелеймон, Пантелеймоне Страница 2

— Зачем поедешь, — спросила Василиса, — узнавать или жаловаться?

Маруська молчала. Жаловаться вроде рано, рассердятся или на смех поднимут. А Василиса опять:

— В партком, что ли, пойдешь?

— Да нет, — отвечала Маруська, — что я там скажу? Так, узнать, не случилось ли чего.

— Приедешь, а он у станка, жив-здоров, — чего, мол, милка, приперлась? Погоди уж до вечера, а там, если что, в милицию. Там уж узнают, поди.

«Правда, — решила Маруська, — потерплю, надо свою гордость иметь».

Работалось Маруське плохо. То ей представлялся разговор с заводским партийным секретарем, который допытывался про Витькино поведение, то она видела себя в милиции у деревянного барьера, где была когда-то с подружкой, разыскивавшей отца, и дежурный спрашивал у нее про Виталия — сколько лет, какой цвет волос, в чем был одет… От этого сердце у нее обмирало, а потом начинало стучать, как швейная машинка. Насилу дотянула Маруська день, переоделась и скорей за дочкой. Райка бежала рядом, болтала, сыпала какие-то истории — кто-то кашу не съел, наказали кого-то, скворец в клетке засвистел сегодня… Маруська не спрашивала, не отвечала. Торопилась, покрикивала «шагай веселей!».

Решила твердо, если Витька дома, ни словечка она не скажет, послушает, что он брехать будет. И если только узнает, что гуляет, — выгонит к чертовой матери. В таком она не нуждается, она женщина самостоятельная — зарабатывает, и жилплощадь ее, отцова еще, дедова. В случае чего выгонит запросто.

Так подогревала Маруська в себе злобу, а на самом деле боялась сейчас одного — вдруг не пришел, что тогда?

Витька был дома. Он сидел за столом, поставив ноги в носках на перекладину, читал «Вечерку» и ел. Перед ним на углу с отогнутой скатертью стояла тарелка холодных щей. Он сдвигал ложкой застывший жир, набирал капустную гущу и громко жевал.

— Черт бессовестный, — закричала Маруська, — ты уж и щи разогреть не можешь, совсем обленился. Давай выливай обратно, ставь кастрюлю на газ…

Тут только вспомнила она о своем решении не заговаривать с ним и тихонько ругнулась. Но злость и ревность уже отступали, в груди теплело: слава богу — жив, здоров, дома…

Когда Маруська разлила по тарелкам горячие щи, нарезала хлеб и они сели друг против друга, почувствовала она такую усталость, что ложку не поднять.

— Ты меня извини, Маруся, — взглянув на нее, сказал Виталий, — я у товарища засиделся, пришлось заночевать.

— Кто ж он есть, твой товарищ? — спросила она.

— Да как тебе сказать, так, человек один… — раздумчиво начал Виталий. Но Маруська не дала ему кончить.

— Скажи хоть, как его зовут, того человека? — Маруська не сводила пристального взгляда с Витьки.

— Как зовут? Вот имени его я как раз не знаю…

— А ты бы сначала все придумал, а потом бы и врал! — Маруська зло пнула дверь, унося кастрюлю. — Знаем мы ваших товарищей, — продолжала она, брякнув сковородку с котлетами на подставку, — товарищи, какие в бустгалтерах ходют…

— Что ты болтаешь, глупая, — попытался остановить ее Виталий. Но Маруська уже завелась.

— Ты-то больно умный по девкам таскаться от жены. Дочери бы постыдился, если уж обо мне забыл. Дочь вон глядит на тебя, она понимает, что папка гдей-то ночь ночевал… А я тут думай, что хочешь, не спи, а потом работай.

Райка тихонько встала из-за стола, ушла в угол к игрушкам, Маруська и не заметила.

— Ты гуляешь — у телевизора сидеть соскучился, а я все вечера на кухне тру да пру, и то не скучаю. Хоть бы совести хватило к ночи домой возвернуться.

Маруська остановилась, губы у нее задрожали.

— Не сердись, Марусенька, не было ничего такого, честное слово, не было.

Маруська с трудом удерживала слезы. Ей не хотелось плакать при нем. Это заставило ее быть грубой.

— Если хочешь шляться, забирай свое барахло да ступай к своим… — крикнула она, хлопнув дверью. Было слышно, как на кухне загремела посуда.

Виталий подошел к Райке.

— Это у тебя дочка, да? — спросил он, взяв у нее старую растрепанную куклу.

— Дочка. Отдай! — Райка сердито дернула куклу за платье.

«Зачем болтать при ребенке», — думал Виталий, прислушиваясь к грохоту на кухне. Вот уж и Райка на него рассердилась — Маруськину сторону держит.

Больше они с Маруськой не говорили. Витька насупился, замолчал, а когда пришло время спать, швырнул на диван подушку, лег лицом к спинке под старое пальто.

Оба заснули не сразу, обоим было обидно. Маруська все больше убеждалась, что он ее обманул. Витьку брала досада: не дала слова сказать, заладила свое, видно, лучше было соврать, а он хотел по правде. А если по правде получается непонятно? Как вот рассказать ей, где он ночевал?

Конечно, не поверит — заночевал у первого встречного, — чудно. «Получилась одна только глупость», — сказал себе Витька.

А получилось так.

Пошли они вчера с работы небольшой компанией в кафе. В маленькое кафе у Даниловской заставы они захаживали обычно в дни получки или так, по случаю. Случай был и сейчас: один товарищ телевизор купил. Идемте, говорит, отметим — водка моя, закуска ваша. Ну, купили они еще четыре пива, рассовали бутылки по карманам. Кафе, как всегда в это время, было полупустым. За стойкой стояла угрюмая буфетчица в застиранном халате, устанавливала в витрине тарелочки с селедкой. В этом кафе, где не было никаких напитков, кроме кефира и фруктовой, селедка с гарниром приготавливалась, однако, в изобилии, распродавалась бойко.

Взяли по сто граммов колбаски, хлеба, селедки и, конечно, кефира. Кефир и не распечатывался, шел обратно к буфетчице, зато стаканы выдавались без разговоров. Все столики были свободны, кроме двух. За одним, поближе к стойке, сидела супружеская чета, как видно, приезжие, — битком набитые сумки и три пестрых мяча в сетках лежали возле.

В дальнем углу сидел коренастый мужчина в старой потертой кожанке. Обветренное лицо будто вылеплено из красной глины наспех, — нос кривоват, рот велик, косматые брови одна выше другой. Маленькие светлые глаза то взглядывали пристально, то скрывались в припухлых веках. Круглая голова его была покрыта густой сединой, стриженной под бобрик. Перед ним стоял граненый стакан с мутной жидкостью, а на бумажке лежал надкусанный бутерброд.

Витькина компания заняла столик рядом. Разговорились о телевизорах — обсудили качества «Старта», который обмывали, потом вспомнили свои, у кого какой, перечислили их недостатки. А потом заговорили о телевиденье вообще: что скоро изображенье будет цветным, будет шесть программ… Кто-то сказал: «Тогда и вовсе с утра за телевизор садиться будем, работать уж не придется, времени не хватит».

Еще не отсмеялись шутке, как раздался густой с хрипотцой бас соседа:

— Вот, слышу, вы все держитесь за свои телевизоры, а не боитесь, что телевизор вас скоро и думать и говорить начисто отучит? С ним ни словом перекинуться, ни поспорить… Что вам ни скажут, все должны съесть.

— А чего с ним говорить, с телевизором, — пробубнил кто-то в ответ.

— А вы вот представьте, что эта хорошенькая, что по телевизору объявляет, глазками своими хлоп-хлоп, улыбнется сладенько да и скажет: «Что это вы, дураки-болваны, рты пораскрывали да к стульям поприлипалн, может, я вам какую ерунду показываю». А вы ничего и ответить ей не можете. Она в своем ящике заперлась, как в крепости — ни ругнуть, ни толкнуть…

— Ну, это ты, дед, загнул что-то, — сказал владелец нового «Старта», — не нравится — взял да выключил. Вот и весь ответ.

— Выключать-то мы все умеем, — возразил «дед». — А вот поспорить, несогласие высказать — это нет. А что может быть лучше для русского человека, чем душевные беседы, горячий спор? И для дела и для души нет лучше такого разговора, что себе самому сейчас всего важнее, а не того, что в программу три месяца назад вставлен…

Он еще продолжал бухтеть, но его уже не слушали. Заговорили о другом, более интересном: об изменениях в расценках на недавно пущенные детали. Старик замолк, хоть и продолжал их разглядывать.

Вскоре стали собираться, рассчитываться. Застучали монетами по столу, звякнули бутылками (их полагалось вынести тихо за дверь и поставить в угол — для уборщицы). Все поднялись, кроме Виталия.

— Я еще останусь, вот посижу с соседом, — сказал он.

— Пожалел старика? — усмехнулся тот, как только они остались вдвоем.

— Да нет, — смутился Виталий, — надо допить. — Он поднял бутылку, в которой еще оставалось пиво.

— Ну что ж, давай поболтаем. Как тебя звать?

Виталий назвался и спросил собеседника.

— Меня звать по фамилии — Седой. Так уж я привык. Фамилия у меня сибирская — Седых.

— Вот вы говорите против телевизоров, — начал робко Виталий, — а ведь это полезная штука. Вот, скажем, я никуда не ездил и поехать не могу, в Англию, к примеру, думаю, никогда не попаду, а по телевизору смотрю футбол из Англии… Что же, мне без телевизора лучше было, так по-вашему?