Николай Глебов - В степях Зауралья. Трилогия Страница 20

Андрей повернул к домику Христины. Девушка встретила его на крыльце.

— Андрюша, ты уходишь? — прошептала она и заплакала. — Я боюсь этой войны, Андрей. У меня тяжелое предчувствие: мне кажется, едва ли я тебя увижу еще. Почему так, сама не знаю.

Когда они вошли в горенку, Андрей привлек девушку к себе.

— Не надо заранее падать духом. Я обязательно вернусь к тебе, хорошая моя.

Торговый Марамыш был охвачен военным угаром. В здании Благородного собрания и в Народном доме устраивались благотворительные базары и лотереи. Уездные дамы бойко торговали цветами и сувенирами. Владельцы паровых мельниц жертвовали на «алтарь отечества». Отъезжающим на фронт офицерам устраивались пышные проводы.

За буфетными стойками молодые купчики исступленно орали:

— Да здравствует Россия!

— Смерть тевтонам!

Особенный восторг у толстосумов вызвало появление в Народном доме пьяного Бекмурзы. Он явился в вышитой русской рубахе и лаптях. Завидев богача, купечество подхватило его на руки и стало качать.

В Народном доме шел благотворительный базар. Бекмурза денег не жалел:

— Тышшу даем, две даем, — разбрасывая радужные ассигнации, кричал он в пьяном угаре. — За сарь воевать пойдем, за вер воевать пойдем!

— Бог-то у нас с тобой, Бекмурза, один, только вера разная, — говорили купцы, отплевываясь от поцелуев Яманбаева. — Ваш-то мухамет не велит водку пить, а ты пошто загулял?

— Мало-мало хитрим, — подмигнул Бекмурза, — вместо кумыса водку пьем.

Городской управой было назначено шествие по главным улицам города.

Во главе шло духовенство и члены городской управы. За ними, подняв иконы и хоругви, важно шагали купцы, нарядные дамы, гимназистки и реалисты. В хвосте тесной кучей шли приказчики, владельцы мелких лавочек, пельменщицы из «обжорного ряда».

Расстрига, взяв под руку Кукарского, орал вместе с краснорядцами «Боже, царя храни»…

За священниками с портретом царя твердо и уверенно ступал Никита Фирсов. Рядом в новой вышитой рубахе, гордо откинув голову, — Сергей.

…Сильный, державный…

Царская твердыня казалась им незыблемой, никогда и ни за что не поколеблются ее устои, а с ними и их богатство.

Христина получила первое письмо от Андрея.

«Я в Киеве, в школе прапорщиков, — писал он. — Марширую по плацу, изучаю военное дело, топографию и жду назначения в действующую армию. Настроение, признаться, паршивое. Через город идут беженцы. Куда? Сами не знают. Лишь бы подальше от немцев. На днях видел колонну пленных. Вид, надо сказать, не особенно воинственный. Получил письмо от Виктора. Он в Галиции в пехотном полку рядовым. Из дому Агния сообщила, что Константин Штейер (между нами говоря, неприятная личность) служит при штабе генерала Краснова.

Из наших казаков пока никого не встречал. Вероятно, на фронте. Целую тебя крепко. Привет старикам. Твой Андрей».

Девушка бережно сложила письмо. Мысли были далеко, в незнакомом городе, возле Андрея. «Сказать бы ему, что сегодня на уроках у меня был священник. Что-то часто повадился в школу. Зачем к нему заезжал Никита Фирсов? Не догадывается ли о наших отношениях? Неспроста поп ходит в школу. Надо быть осторожнее», — решила она.

Вошла мать.

— Там какой-то господин тебя спрашивает, — кивнула она на соседнюю комнату.

Христина поправила прическу и сказала:

— Пусть зайдет.

Вошел Никодим. Он был в новом костюме, в казанских вышитых пимах, гладко причесан и тщательно выбрит.

— Христина Степановна? — он вопросительно посмотрел на девушку. — Можно присесть? — и, не дожидаясь согласия хозяйки, опустился на стул. — Я жалею, что не был с вами знаком раньше. Моя фамилия Елеонский, Никодим Федорович.

Гость сразу перешел к делу.

— Вот что, уважаемая. Как близкий друг дома Фирсовых я считаю обязанностью осведомиться насчет писем от Андрея Никитича, — и, помолчав, добавил: — Старик Фирсов беспокоится…

— Какое отношение это имеет ко мне? — спросила Христина.

— Дело в том, что мой патрон, зная ваши отношения с сыном, поручил мне справиться, нет ли от него писем.

— Странно, — Христина внимательно посмотрела на гостя. — Я хорошо знаю, что Фирсов-отец никогда не питал нежных чувств к старшему… По-моему, судьба сына ему безразлична.

Расстрига поднялся со стула.

— Мне известно, что вы держитесь крамольных взглядов, не одобряете существующий порядок. Более того, — возвысил он голос, — вы несете хулу на царствующий дом и помните: это может кончиться для вас плохо.

— Что вы хотите этим сказать? — спросила девушка.

Расстрига посмотрел на Христину с усмешкой:

— Никита Фирсов требует, чтобы вы прекратили писать Андрею, чтобы вы вели себя, как подобает дочери казака. Поняли?

— Писать Андрею мне никто не запретит. В отношении последнего — согласна. Я вела и буду вести себя, как подобает дочери честного человека, будь он казак или безземельный крестьянин. Поняли? — спросила она в свою очередь.

— Боюсь, как бы вам не пришлось расстаться со школой…

Не простившись, Никодим вышел из комнаты.

ГЛАВА 22

Солнце припекало сильнее. На завалинках, прижимаясь к теплым стенам, грелись козы. На буграх местами чернела земля. По улицам Марамыша бежали первые весенние ручьи и, пенясь в дорожных выбоинах, исчезали под рыхлым снегом. На солнцепеке, купаясь в теплой земле, лежали куры. На высоком рваном плетне, точно часовой, стоял зоркий петух. Вдруг он издал короткий предупреждающий звук. Куры тревожно завертели головами по сторонам.

Во двор Елизара Батурина вместе с Русаковым вошли двое рабочих кожевенного завода Афонина.

Русаков провел гостей в маленькую комнату.

— Значит ты, Илларион, считаешь, что организация «рабочей группы» при военно-промышленном комитете даст нам возможность контролировать производство, улучшить положение рабочих? — спросил Русаков пожилого рабочего, продолжая начатый разговор.

— Видишь ли, Григорий Иванович, — заговорил тот, — организация «рабочей группы» при комитете поднимает дух рабочих. Если на кожевенном заводе уполномоченными будут рабочие, то ясно, что производительность труда увеличится, а с ней и заработная плата. Так я говорю, Вася? — обратился Илларион к молодому товарищу.

— Ясно, — поддакнул тот.

— Нет, товарищи, не совсем ясно, — перебил Русаков. — Вот ты говоришь, что если у нас будут свои уполномоченные, это поднимет дух рабочих и производительность труда пойдет в гору. Это верно. Но кому это нужно? Вашим хозяевам. Царскому правительству для ведения позорной войны. Капиталистам, чтобы сильнее затянуть петлю на шее рабочего. Поймите, если мы увеличим выработку, мы укрепим положение капиталистов. Это только видимое повышение заработной платы. Ведь хозяин никогда не будет обеспечивать рабочего так, чтоб тот смог восстановить силы, затраченные на производство продукции сверх обычной нормы. Ясно?

— Тоже ясно, Григорий Иванович… очень уж трудно живется, — заметил молодой рабочий.

— Вася, сейчас тебе трудно, но если капиталисты выиграют войну, нам будет еще труднее.

— Что советуешь? — спросил Илларион.

— Нужно бойкотировать выборы «рабочих групп», — сказал Русаков твердо. — Не поддаваться на меньшевистскую удочку. Вредное это дело, ненужное.

— Но мы, как русские, должны защищать свою землю, — не сдавался Василий.

— Не только должны, но и обязаны, — сурово ответил хозяин. — Нужно только понять, что земля, о защите которой ты говоришь, принадлежит помещикам и церкви. Ты согласен защищать их интересы?

— И не думаю…

— Значит, настоящий патриотизм сейчас заключается в том, чтобы разъяснить, что только революция может дать родину, она — единственная возможность обрести народу отечество.

Василий опустил голову.

— Пожалуй, верно, — после некоторого раздумья ответил он.

В комнату вошла Устинья с шипящим самоваром.

— Вот это хорошо, — потер руки Русаков, — теперь попьем чайку.

— Там вас Нина Петровна спрашивает, — сообщила Устинья.

— А, Нина, заходи, заходи, как раз к чаю! Тебе, Нина, нужно совместно с Василием провести беседу с рабочими кожевенного завода Афонина, разъяснить им характер «рабочих групп».

Кожевенный завод Афонина расположен на выезде из города. Кругом разбросаны землянки и насыпные бараки, в которых жили рабочие. Зимой от железных печурок стоял чад, к нему примешивался запах мокрых портянок и одежды. Тут же сушились и детские пеленки. Маленькие лампы, подвешенные к низкому потолку, бросали мутный свет на длинный ряд деревянных нар, земляной пол, на котором копошились дети.

Зимние бураны заметали снегом рабочую окраину. Весной окраина превратилась в сплошное болото. Из луж торчали разбитые ведра, старые башмаки и разная рвань, отравляющая воздух нестерпимым зловонием.