Ежи Ставинский - ЧАС ПИК Страница 20

– А твоя идеология? Не кради общественного имущества и не гневи начальства своего? Знаю я твою идеологию! – язвительно заметила она.- А может, ты предложишь мне что-нибудь получше?

Я смотрел на нее с изумлением. До сих пор нам как-то ни разу не случалось говорить вот так, серьезно, и я неожиданно нашел в ней достойного спорщика. Но не это мне было нужно сейчас.

– Мне нечего тебе предложить, кроме того, что ты можешь найти в любом учебнике,- ответил я.- Да и эти-то принципы трудно осуществить.

– Я знала, что ты соглашатель,- вздохнула Эва.

– У тебя много времени впереди, Эвочка,- сказал я и заметил, что моё ласковое «Эвочка» поразило ее.- И ты наверняка найдешь, за что бороться… А может, ты создашь что-нибудь новое? Я свои лучшие годы упустил и никогда уже не смог наверстать их.

– Наверно, поэтому ты и пытаешься все время жить двойной жизнью,- фыркнула Эва.

Все в этой девочке было настроено против меня. Она продолжала шпынять меня, и рассчитывать на примирение было трудно. К тому же боль в животе резко усилилась, надо было переждать приступ. А может быть, сказать ей обо всем? Ей одной?

– Послушание никогда ни к чему хорошему не приводит,- добавила Эва.- Послушание – это смерть.

– У тебя есть свое собственное средство улучшить мир? – спросил я, когда боль немножко отпустила.

– Каждый из вас только и норовит получше устроиться в жизни.

– Разве я так уж хорошо устроился?

– Ну… наверно, так, как тебе хотелось. Но я тебе не завидую.

Я не ответил и, пытаясь выиграть время, начал медленными глотками пить кофе, хотя мои бедные кишки не следовало заливать даже этой лишь напоминающей кофе бурдой.

– Тебе надо сначала получить аттестат зрелости,- сказал я поучительно, ибо больше ничего не смог придумать.

Ее горящие враждебные глаза лишили меня какой бы то ни было надежды. Она знала обо мне все.

– Да уж я знаю, что от тебя ни одного дельного совета не дождешься, кроме этой своей фразочки «Смотри, не схвати двойку!» – презрительно ответила она.- Ты и сам-то в гнусном положении.

– Откуда ты знаешь?!

– В тебе форма уже давно преобладает над содержанием! Там, где надо, ты послушен. Ведь тебе тоже ставят отметки.

– Всем ставят отметки,- согласился я.

– Я так и думала,- вздохнула Эва.- Просто ты теперь в старшем классе и уже привык к этому.

– Как раз сейчас я перешел в самый старший класс,-с грустью сообщил я.-И уже не нуждаюсь в аттестации.

Она впервые посмотрела на меня серьезно. Наши глаза встретились.

– Должно быть, тебя что-то здорово долбануло, если ты вдруг со мной заговорил.- Эва была беспощадна.

– Долбануло. Прости меня, Эва. Я не был хорошим отцом.

– И не был хорошим мужем. Но мы с мамой пережили это. Впрочем, хороших отцов становится все меньше, так что на это нечего рассчитывать. Каждый теперь занят лишь своими делами и бегает вокруг них, как кобель вокруг суки. Сплошная всеобщая беготня.

Я заколебался. Вот он, момент, когда можно протянуть ей руку, но Эва смотрит на меня с иронией. Она интуитивно чувствует мою слабость.

– Пойдем обедать…- тихо сказал я.

– Да меня же ждет этот…

– Извини,- торопливо отступил я.- А с абортом… ты, конечно, пошутила?

– В случае чего, сниму деньги со сберкнижки,- нагло заявила она.

– Ты что, с ума сошла? Деньги, подаренные бабушкой к торжественному Дню первого причастия?!

– Не волнуйся, папочка,- в знак сочувствия она положила мне руку на плечо.- Я бы никогда тебе не сказала… но ты сегодня был такой простой! Забудь об этом разговоре. Я уверена, что у тебя у самого на совести добрая дюжина абортов.

– Эва, как ты могла так поступить!

– А что ж мне было делать? Потерять парня, которого я люблю? – грустно улыбнулась она.

– Ты его любишь?

– Должна же я кого-нибудь любить,- серьезно ответила Эва, глядя мне в глаза.

Это ее признание подводило итог нашим отношениям коротко и ясно.

Я поднялся и направился за Эвой к выходу, неся свой проклятый живот, точно беременная женщина.

У газетного киоска топтался бледный онанист. При виде меня у него от страха забегали глаза. Вмешиваться в их отношения было слишком поздно. Эва должна была сама пройти через это жестокое испытание. Я мог только просить ее хотя бы сегодня отказаться от свидания и пойти со мной, но сразу же отогнал эти жалкие мысли. Ни на что подобное я не имел права.

Остановившись, я посмотрел моей бедной дочери прямо в глаза.

– Старенькая малышка,- сказал я,

– Маленький старичок,- сказала она.

И мы разошлись. Я снова остался один. Дойдя до аптеки, я купил болеутоляющие таблетки и принял две штуки сразу же, как только сел в такси, помчавшее меня к «Гранд-отелю».

Войдя в «Гранд-отель», я остановился. Кельнеры в смокингах, изысканный оркестр, треугольники белоснежных салфеток и соответствующие цены за всю эту роскошь. Одним словом, обособленная от остального города «европейскость» – весьма сомнительная и. двусмысленная… Я не раз бывал здесь на официальных приемах, обедах или ужинах на казенные деньги и считал это своей прямой служебной обязанностью.

Окинув зал взглядом, я увидел своих: они сидели впятером, шестое место ожидало меня. Вокруг итальянца расположились веером все четверо: моя секретарша Божена и Радневский с одной стороны, директор Тшос на президентском месте и Обуховский с другой стороны. Подойдя, я извинился за опоздание, сославшись на внезапное недомогание Зоей, и уселся между двумя врагами, Радневским и Обуховским. При виде меня итальянец замахал было руками, но тут же возобновил свой флирт с Боженой. Девица явно не теряла времени и действовала на южанина, как валерьянка на кота. Итальянец, возбужденный несколькими рюмками водки, выглядел уже не способным ни на какие деловые разговоры. Ясно было, что на сегодня его придется оставить в покое.

– Все идет самым лучшим образом,- доложил мне Радневский с прилежностью первого ученика. Это означало, что для него все идет самым лучшим образом. Впрочем, я и так догадался об этом, увидев грустное лицо Обуховского. Теперь я смотрел на них обоих, как в перевернутый бинокль: я видел их на большем расстоянии от себя, но зато более четко, и они казались мне образами из современной комедии дель арте.

– Этот итальянец дурак,-шепнул мне Обуховский.- Да вы и сами лучше меня знаете…

– Почему лучше?

– Ведь вы же были у него в Риме, он вас целую ночь возил по ресторанам.

Вместо того чтобы смутиться, я позволил себе улыбнуться. Обуховский уже выудил у итальянца подробности моего пребывания в Риме и, разумеется, преувеличил их. Значит, я все-таки был прав: в то время как я ставил ему оценки, он собирал обо мне всевозможные сведения, готовясь к атаке в подходящий момент. Вот она, благодарность за выдвижение, за заботу о нем! Знал бы он, что перед ним сидит человек, приговоренный к смерти, что преграду, которую он хотел брать штурмом, достаточно нынче всего лишь ткнуть мизинцем…

Я посмотрел ему в глаза и с состраданием улыбнулся. Это огорошило его. Должно быть, он подумал, что я крепко сижу в седле.

Потом я взглянул на Радневского, и он понимающе подмигнул мне. Это был верный союзник.

Мне налили водки и пододвинули закуску. Пить не хотелось, но я поднял рюмку и быстро опорожнил ее. Радневский налил мне вторую, я снова выпил. Боль благодаря порошкам уменьшилась, а водка развеяла страх. Я как бы повис между небом и землей и парил в пространстве. Впервые в жизни я присматривался к директору Тшосу, не боясь получить плохую отметку. Лицо директора выражало крайнее утомление: то ли дома у него не все было гладко, то ли по службе. Но дело было не только в этом. Я вдруг понял главное: директору скоро должно было стукнуть шестьдесят и он думал о смерти!

Вокруг меня (на улице, в медленно движущемся трамвае, в очереди за ветчиной или в кассу кинотеатра, во время семейных праздников или служебных встреч) часть людей отравляет себе остаток жизни мыслями о смерти. Они притворяются беспечными, старательно скрывают свои думы, забывают о них во время насыщенного делами дня, но вечером эти мысли снова хватают их за глотку и заставляют ворочаться в постели до поздней ночи. Более пытливые начинают интересоваться произведениями, где ставится вопрос о смысле жизни, лихорадочно ищут утешения (и большей частью не находят его). А что самое худшее – они никому не могут рассказать об этом страхе, даже самым близким; они не хотят услышать в ответ: «Ну и что же? И я когда-нибудь умру, но не делаю из этого трагедии. И вообще не надо портить людям настроение пошлыми истинами». И все делают вид, что смерть не имеет к ним никакого отношения, каждое утро с облегчением ныряют в жизнь, будто ночных страхов и не бывало, притворяются друг перед другом, выглядя жалкими лицемерами, забавляются игрой в мнимую бессмертность, а иногда им так хотелось бы гаркнуть во всю глотку: «Ко всем чертям! К чему эта глупая комедия?! Ведь я подохну через неделю, через год или через пять лет!!! Вы понимаете, что это для меня значит?»