Анатолий Голубев - Мир без милосердия Страница 20

Дональд смотрел на серебрящуюся воду и перебирал мягкие волосы Барбары.

— Для каждого человека море выглядит по-своему — для одних оно загадочно, для других — враждебно. Впрочем, как и спорт, как и тысячи других вещей на свете. Но для большинства людей море, подобно жизни, обладает этими двумя качествами одновременно.

Дональд умолк на минуту, прикрыв плечи Барбары своей курткой и сильнее прижав к себе.

— Тропическое море даже у черствого, бездушного человека способно вызвать восторг. Оно как бы наполнено солнцем. Под водой лежат коралловые города. По их улицам медленно движется пронизанная солнечным светом вода. Сказочный мир ослепительных красок...

Наше море — другое. Холодное море, омывающее Англию. Оно редко бывает таким нарядным, как сегодня. Обычно оно мрачно, дико, особенно вдали от берега. И кажется, что между поверхностью и дном лежит безжизненный мир, полный нейтральных тонов.

Здесь, у берега, чувствуешь себя относительно спокойно. А там, где нет ни одной постоянной точки, ни одного ориентира, напоминающего о земле, — вечная тревога... Это уже психологический барьер.

Дональд поежился от холодка, прошедшего по спине, и поднял Барбару.

— Ну, хватит, поговорили и давай спать.

Барбара не спорила. Дональд открыл дверь отсека и зажег лампу. Две широкие подвесные койки были устроены по бокам. В узком проходе между ними едва мог повернуться один человек.

— Раздевайся первая... Я выйду.

Он вышел в кокпит и еще раз с удовольствием окинул взглядом ночное море.

Из полумрака каюты раздался тихий голос Барбары:

— Можешь входить...

14

Свет луны вместе с соленым морским воздухом лился сквозь дверь, которую Дональд оставил открытой, В светлом проеме двери мерцали звезды. Яхту тихо поднимало и опускало тяжелое дыхание моря, довершая усыпляющее воздействие ночного воздуха.

Голос Барбары, раздавшийся из тьмы, отвлек Дональда от собственных мыслей:

— Дон, я почему-то весь день думаю о матери. Я сегодня видела во сне свое детство. И вдруг представила себе, как много сделала для меня мама.

— Спи. Ты устала, и тебе нужно отдохнуть...

Он протянул растопыренную ладонь в темноту и, найдя руку Барбары, тихо пожал ее.

— Моя мать — я никогда не рассказывала о ней — была необычной женщиной. Собственно говоря, насколько я помню, у меня было две матери.

Одна — воображаемая. Какой я хотела бы видеть свою мать. Будучи девчонкой, я представляла ее себе женщиной среднего возраста, с красивыми каштановыми волосами, собранными сзади в тяжелый пучок. Подвижной, немножечко взбалмошной, с мягким голосом, постоянно напевающей церковные гимны. До замужества моя мать, убеждала я себя, работала не то в школе, не то в библиотеке.

Другая — действительная. Она имела с воображаемой только одно общее — никогда не могла меня бросить, очень любила, хотя и по-своему... Ты слушаешь меня, Дон?!

— Да, да... — поспешно ответил он, отгоняя собственные мысли.

Ему вдруг представилась и его жизнь, но не прошлая, а будущая. И все, что говорила Барбара, проходило лишь неясным звуковым фоном, на котором его воображение рисовало картину их будущей совместной жизни...

...Его зовут Дональд Роуз. Ему сорок шесть лет. Он преуспевающий спортивный журналист, известный футбольный ветеран. Женат на очаровательной брюнетке Барбаре. Результат счастливейшего брака — восьмилетний сын Ричард. У них дом, в котором все чинно, дом, от которого веет добропорядочностью и покоем.

Встает Дональд в семь утра. Сунув холодные ступни в мягкие домашние туфли, он поднимается, будто на ватных ногах. Морщится от непроходящей головной боли, вызванной многочасовой работой.

Дональд проглатывает две таблетки аспирина. Бреется, принимает душ. Тяжело и неохотно одевается. Затем так же тяжело и неохотно спускается вниз. В столовой находит Барбару. Она хлопочет, накрывая стол для него и Ричарда. И Барбара и сын в ночных рубашках.

Дональд считает, что его сын должен хорошо и много кушать, как в былые годы ел его отец. И Барбара каждое утро подает сыну фрукты, бекон, яйца, тосты, джем, молоко... Ричард сердится, когда мать заставляет его съедать все.

Что же касается Дональда, он выпивает немного апельсинового сока и чашку кофе. Он не может наедаться по утрам: нет-нет да и пошаливает печень. Приходится сидеть на диете. А это нелегко для мужчины.

И все же он не может отказать себе в коктейле перед обедом и рюмочке крепкого вечером. Он уверен, что проживет вдвое дольше, если не будет налегать на пищу утром и за ленчем.

После того как Ричард закончит свой обильный, мученический завтрак и оденется, Барбара, накинув плащ прямо на ночную рубашку, выходит к машине. Дональд уже сидит за рулем и нервничает: он должен успеть к утреннему поезду.

«Вечерком пойдем к Уотсонам? Немножко поболтаем...»

«О нет, милая! Я так устану... Лучше посидеть дома...»

— ...Да, да, — еще раз машинально повторил Дональд, заставив себя слушать Барбару.

— ...Так вот, моя мать слишком отличалась от воображаемой. Она работала с детства. Ей было всего девятнадцать лет, когда я родилась. И была она высокой, мужеподобной, широкой в плечах. С узкими бедрами и длинными ногами легкоатлетки.

У нее был горячий темперамент. В самые трудные минуты она умела находить долю своей, открытой только для нее радости.

Она заполняла дом безудержным смехом. Хромоногий сосед часто говорил мне: «Я люблю слушать, как смеется твоя мама». А жил он через два дома от нашего.

Всех детей матери созывали ласковыми голосами. Моя же мать вставляла в рот два пальца и свистела, пугая голубей в соседнем квартале. Самое большое удовольствие в жизни она получала, принимая полный дом гостей. Чаще всего родственников, многих из которых даже не знала в лицо. Они набивались в наш маленький домик, проглатывали напитки и поедали холодные закуски, танцевали с вечера и пели к утру. В общем веселились всю ночь напролет.

Она не знала ни одной молитвы и баюкала меня под напевы танго «Печальный беби». Мой отец искренне верил в непогрешимость всех деяний матери.

Если мать была далека от образа, который я создавала в воображении, то сама я была еще дальше от идеала красоты, рисовавшегося моей матери. Прежде всего я была девчонкой. Она так разочаровалась, узнав, кто у нее родился, что поручила сестре придумать мне имя. Вскоре мать, однако, узнала, что я самый большой ребенок в родильном доме. И эта исключительность несколько помирила ее со мной. К тому же она, вышедшая из семьи с десятью детьми, думала, что столько же будет и у нее. Она мечтала о мальчишке, когда обычная абортная операция вообще лишила ее возможности иметь детей. Это я узнала спустя годы, но лишь теперь поняла, как трудно ей было иметь одного ребенка...

Голос Барбары — однотонный и тихий — невольно вернул Дональда к своим мыслям.

...А вечером, поджидая, как всегда, опаздывающий поезд, жена будет сидеть за рулем машины и убивать время вязкой носков. Она злится и походит на капризную ученицу начальной школы. Пока она нервно поглядывает на часы, поезд медленно подтягивается к перрону. И вот уже Дональд спешит к ней через платформу, как бы извиняясь за свое опоздание и теряя на ходу многочисленные пакеты.

«Прости», — говорит он, хотя его не очень интересует, получит он или не получит отпущение своего греха.

«Не мог приехать предыдущим поездом?»

«Задержали дела...»

«Но ты нашел время выпить...»

«Это одна минута, всего одна минута... Послушай, Барбара, давай остановимся у Паббсов. Ты, может, выпьешь тоже?»

«Хорошо...»

Так они останавливаются у Паббсов, чтобы выпить рюмочку аперитива. После второй порции коктейля возвращается прежнее взаимопонимание.

Дональд ворчит:

«Боже мой, я отдал бы все, чтобы так зверски не уставать на работе! Слишком изматывает...»

«А я уверена, что мы рано состарились, — огорченно произносит Барбара, глядя на блеклый плафон бара. — Ты хоть помнишь, как это здорово — быть молодым?! И что это такое, помнишь?!»

«Конечно, — кивает головой Дональд, — но мы уже старики, дорогая... И слишком долго женаты...»

...А голос молодой, сегодняшней Барбары продолжал литься из темноты:

— Когда меня били мальчишки, мать учила: «Сделай пальцы так...» И просила сжать их в кулак. «Не могу», — пищала я. «Сожми кулак, тебе говорю!» — командовала она. Я пыталась кричать громче, тогда она сжимала в кулак свои пальцы и била меня по спине.

Непонятно, почему мать надумала сделать из меня малолетнюю кинозвезду. И она сразу же перешла от планов к делу. В три года устроила в школу мисс Лакальм «Танцы, акробатика». В четыре года меня так натаскали, что Лакальм решила выпустить на сцену. Это было счастливое время для матери, тяжелым трудом зарабатывавшей деньги, чтобы дать мне возможность учиться и выступать в клубах перед местными театралами.

Но материнская иллюзия оказалась недолговечной. Я научилась читать. От букваря перешла к чтению наклеек на бутылках и объявлений в троллейбусе. Наизусть выучивала некоторые из них, хотя зачастую не понимала смысла. Например, вот такое: «Треть вашей жизни — значит ли она для вас что-нибудь?! Тогда купите нашу кровать! Она вам будет стоить в ночь не дороже чашки кофе, если вы проживете сто лет. Неужели вы не можете позволить себе еще одну чашку кофе?!»