Николай Никонов - Мой рабочий одиннадцатый Страница 20

Тоня стесненно молчала, потом через силу стала говорить, притворно удивилась, почему они гуляют не по главной улице. И зав, такой разговорчивый, на этом месте споткнулся, а она посуровела, окончательно поняла его, шла дальше как деревянная. Она все время неприятно ощущала его ладонь, на которой сегодня не было тонкого кольца и от которой тепло промок рукав ее нейлоновой яркой кофточки. Зав снова оживился, улыбался, болтал о том о сем, говорил, что не удовлетворен жизнью, работой, дел по горло, развлечений — тут он с улыбкой поглядел ей в лицо — никаких, но она отвела глаза, сегодня густо зачерненные по совету Гали-парикмахерши и придававшие ей тот несвойственный капризно-нескромный вид искательницы тех самых развлечений, на которые намекнул спутник. Она отвела глаза, смотрела в землю и так же деревянно, как шла, продолжала слушать. Ей очень хотелось, чтобы он понял ее деревянность, хотелось, чтоб она не понравилась, как не нравился ей он, чем дальше они шли, тем больше. От него попахивало вином, лицо было плоское и раскрасневшееся, рыжеватые брови поднялись, и оттого нос принял еще более удивленно непонятно-брезгливое выражение. А она уже старалась не смотреть ему в лицо, удерживать отвращение к этому первому, кто держал ее под руку, с кем гуляла она на своем первом свидании.

В глубине души, быть может, она была чуточку благодарна ему за его выбор, но только чуточку, самую малость, и это крохотное ощущение постепенно испарялось, по мере того как она осязала промокший рукав, по мере того как она думала, что кольцо он снял только что и оно, наверное, лежит у него в кармане.

Они вернулись по другой стороне той же ветхозаветной улицы, вошли в вестибюль кино и сразу погрузились в толкучку фойе, где люди, собранные волей случая, скучали, разглядывали друг друга, ели мороженое, болтали, томились, подпирая стены, обозревали какие-то картинки и плакаты.

Тоня так ушла в свои мысли, что совсем позабыла о спутнике, очнулась, когда он спросил, желает ли она мороженого. Она любила мороженое, но тут же отказалась; ей ничего не хотелось принимать от этого человека, хотелось лишь как-нибудь дотерпеть до конца свидания, а зав, не понимая этого, был по-прежнему улыбчив, что-то продолжал рассказывать и спрашивать, мороженое все-таки купил, и оно таяло у нее в руке, она не знала, что с ним делать. Ее спас звонок, распахнувшиеся двери зала и металлический голк откинутых билетершами портьер. Сразу же облегченно зашевелилось, потекло внутрь сумрачно освещенного зала, поток втянул туда Тоню и ее спутника. В толчее она незаметно успела бросить мороженое в мусорницу. Они без труда нашли места с краю, поспорили, кому сидеть на первом, и Тоня настояла, что будет сидеть тут она. Зав кивнул, и тогда она осторожно села, изо всех сил потянув свою модную юбочку-колокольчик, которая так и раскрылась на ее коленях.

Картина показалась неинтересной — что-то такое тысячу раз виденное о преступниках, о мчащихся мигающих машинах, следователях в шляпах, перестрелках в подвалах, когда преследуемый обязательно прячется за колонны и углы и дышит, как загнанная собака. Был там и полковник, который не уходит с работы, а только звонит жене, чтоб не ждала, и майор был, который по-отечески смотрит на раскаявшегося и устраивает его на работу. Тоня рассеянно глядела на экран, сыплющийся дождевыми штрихами старой пленки, иногда взглядывала в сторону и тотчас встречала совиный взгляд спутника. Казалось, он вовсе не смотрит на экран, а только на нее, на Тоню, старается приблизиться к ней, время от времени от него доносился неприятно винный запах. Вот еще и еще... Она отодвинулась. Тогда вкрадчивая влажная ладонь вдруг взяла ее за руку, и она замерла — не знала, как поступить: убрать эту руку или терпеть. Она терпела. Так длилось не слишком долго, потому что другая такая же рука легла ей на колено и медленно поползла по чулку. Тогда она вдруг неожиданно даже для себя стряхнула отбросила эти руки и, секунду помедлив, поднялась, вытеснилась из ряда и быстро пошла по проходу к дверям, где красным углем тлели надписи: «ВЫХОД», «ВЫХОД»...

Откинув портьеру, Тоня сунулась раз и два в закрытые двери, ощупью нашла длинный тяжелый крюк, сбросила с пробоя и, радостно толкнув створки, оказалась на светлой до боли в глазах улице. Легко вздохнув, она провела руками по коленям, отряхивая что-то, и пошла прочь, а потом, оглянувшись, побежала неловкой рысью — была на каблуках, — и прохожие мужчины и парни опять оборачивались на нее, а какой-то даже закричал вслед: «Ух!! Ух!! Ух!»

Она перешла на шаг, еще обернулась — никого не было на пустынном тротуаре. С запада заходила небольшая тучка, и уже капало, грозило вот-вот пролиться... Тоня заспешила к трамвайной остановке. Прошла было через шоссе вдоль рельсов — тут росла закапанная мазутом оранжевая ромашка, чахлая, низенькая лебеда, внезапно снова пересекла улицу, свернула в незнакомый проулок и села на узкую лавочку-доску у чьих-то зеленых ворот. Туча была уже над головой и стрельнула первым коротким дождем, похожим на градины; Тоня поискала их взглядом. Не нашла... Вздрогнула. А дождь вдруг зашумел ровно и прямо, и Тоня сидела под ним, лишь вжималась спиной в стенку ворот, чувствовала, как промокают плечи, грудь, бедра и колени. А потом закрыла лицо руками, и дождь был соленый, слезы бежали ей в рот и на локти. Зато дождь же и смыл их, едва она отняла руки от лица. Скоро дождь стих. Проплакавшись, мокрая, Тоня сидела у этих незнакомых ворот, и на нее таращились редкие прохожие.

«Да что вы все уставились? Что?! Идите вы все к черту!» — хотелось ей крикнуть, и она лишь плотнее сдвигала колени.

Дождь был теплый, еще летний — один из тех последних дождей, за которыми приходит первое осеннее дыхание. Оно угадывалось по серым размытым облакам, тянувшимся за ушедшей тучей, по желтому блеску луж и свету заката. Наступал недолгий августовский вечер. Облака все тянулись, голубовато-серые и дымчатые, закат поджигал их, превращал снизу в багровые, а сверху они были темнее и гуще. Блики желтого, красного и голубого ложились на мокрые крыши, медленно остывая, и все задумчивее становились окна, дальние постройки и дымы, растянутые в ниточку по верховому ветру.

Вдруг Тоня подумала, что, если бы этот неприятный человек нашел ее сейчас, вымыл бы руки, пусть вот тут, в светлой лужице под водостоком, где лежали белые и желтые гальки и красные кусочки кирпича, сказал бы, что понимает ее и просит прощения и просит понять его, она, может быть, поняла и простила бы и пошла бы с ним по улице, может быть, не сердясь и не испытывая отвращения. Потому что нельзя испытывать отвращение к чистым рукам и к честному лицу, будь тебе двадцать или сорок, и все понимают это, будь им двадцать или сорок...

Но его не было и не могло быть. Он не вымыл бы руки и не попросил прощения... Это она хорошо понимала и потому, поднявшись с лавочки, пригладила мокрые волосы, оглядевшись — нет ли кого, — подтянула чулки, отряхнула юбку, отерла о траву забрызганные туфли и упруго пошла к остановке — как ходила она всегда, суровая и недоступная никому Тоня Чуркина.

О ЧЕМ ДУМАЛ ВИТЯЗЬ НА РАСПУТЬЕ

Вчера поздно лег спать — читал Ле Дантека. «Эгоизм как единственная основа...» и т. д. Но заснуть долго не мог. В решетках балконов ныл и пел ветер. Ощутимо было, как он давит в стекла. Уже февраль, месяц ветров. А спать я все-таки не мог. Что-то мешало. Давно знаю: когда заставляешь себя заснуть, результат получается отрицательный. Оттого и бывает, наверное, бессонница — человек боится, что не уснет, а бояться-то и не следует: не поспишь одну ночь — в другую уснешь камнем. Организм — это маятник. Чем больше отклонение в одну сторону, тем больше в другую. Все, все в природе колеблется — так, примерно, установил я из книги Дантека и еще уяснил, что философ не делал разницы между живой и мертвой природой. Она, по Дантеку, вся живая, мыслящая, подчиненная ритму и резонансу, стремящаяся к равновесию... Что ж? Может быть, и эти порывы ветра — жизнь? Лежал и все пытался представить жизнь рек, океанов, гор, пульсацию звезд и завихрения галактик... Что-то удавалось мне, и счастливые «открытия» так и бежали волна за волной, не стесняемые сомнениями. Ночью всегда так: или одни открытия, или одни сомнения. Но постепенно отвлеченные теории отошли в сторону. За стеной явился сосед — артист музкомедии. Жизнерадостный человек. Домой он приходил еще позднее меня, часто под утро, и всегда включал магнитофон. По силе звука я уже точно знал, насколько он весел, знал и сейчас, что актер был без компании, без друзей и подруг, иначе я слышал бы их бодрые голоса, звонкозвучный театральный хохот, а веселье затянулось бы до рассвета. Послушав вместе со мной песенки Окуджавы и Высоцкого, актер скоро угомонился, заскрипела койка, и вскоре через стену стал доноситься ритмичный храп. «И тут ритм... и резонанс», — подумал я, ворочаясь. Спать уже совсем не хотелось, не хотелось и философствовать. Раздумался о своем житье: когда и подумать о нем — только бессонной ночью. Теперь моя жизнь мало-помалу приходит в норму: обзавелся письменным столом, купил стол на кухню, кастрюли, чашки, шкаф. Солидное дополнение к моей бывшей раскладушке и двум табуреткам, подаренным на первое, официальное новоселье. На остальные новоселья уже ничего не дарили, зато табуретки служат верой и правдой. Я кладу на них доску, стелю шерстяное одеяло, и получается отличная скамья для гостей, остальных усаживаю на раскладушке. А ведь вам, Владимир Иванович, уже четверть века. В недалеком прошлом это был средний возраст живущего... «Без женщин жить нельзя на свете, нет...» Какая дурацкая мелодия, хоть и великого композитора... Без женщин? Живут. И без мужчин тоже. Где я ее возьму? Ну да, женщину, жену. Может, у меня душа уже перегорает от этого многолетнего одиночества... А если не встречаю никак... Вкус у меня, что ли, какой-то странный? Да и где знакомиться? На танцах? Туда теперь старше семнадцати не показываются, и кто там постоянно-то толчется? В театре... Не люблю театр... Работаю вечерами... В ресторанах? С моим заработком только по ресторанам ходить... и знакомства тамошние не радуют... На улице? По-моему, человечество, исключительно много заботясь о жилье, пище, квартирах, одеждах, совсем не думает о проблемах знакомств и общений. Не странно ли — живу в городе, давно работаю в школе, имею кучу сослуживцев и знакомых, а в сущности — только что не инок-отшельник в пещере. Сам, конечно, я больше виноват, характер такой, наверное, но вот недавно пришел в учительскую наш математик, бросил журнал, что с ним никогда не случалось, не замечалось, и сказал, закуривая, не обращаясь ни к кому: «Швейцарцы подсчитали — нужно шестьдесят тысяч знакомств в среднем, чтобы найти нужного человека... — и, помолчав, добавил, выдыхая дым в форточку, — противоположного пола...» Больше он ничего не сказал, докурил папиросу, поднял журнал и ушел, сутулясь по обыкновению. Математик — старый холостяк, ему сорок девять лет... Но ведь было же ему и двадцать пять...