Василий Коньяков - Далекие ветры Страница 20

— Это не снегирь, — говорю я приглушенно. — Видите, серый? Чужой… И дерется…

— Вполне естественно, — говорит Андрей, насмешливо разглядывая меня. — Это самка. Она не так красива, зато отличается сварливостью.

Я смотрю в его глаза и понимаю, что он не простил мне ту первую встречу.

— Самца держит в подчинении и вымогает у него лучшие ягоды. Если самец не сразу уступает, она злобно раскрывает клюв и принимает угрожающий вид.

— Похвальная наблюдательность.

— Ничего подобного, популярная брошюра: «Снегирь. Уход и содержание».

Птицы шумно вспархивают, серый куст сразу светлеет, и стайка, будто на невидимых струечках воздуха, взмывает кверху и исчезает в кустах.

— Яркие какие, — говорю я. — А вот в кустах их не видно. Вон они, — я останавливаюсь, — смотри. Те же самые… Только… Они горят на снегу.

Андрей молча сворачивает в сторону. Серым комочком в снегу лежал снегирь. Андрей зачерпнул его ладонью и подул на бок. Снегирь уже застыл, только от дуновения перышки его тяжело топорщились.

— Ударился, наверно, — говорит Андрей. — Об ветку. — Вдавил рукой снег под деревом и опустил птицу в ямку. Постоял молча и пошел между кустами. Ни с того ни с сего повернулся и доверительно сказал: — Заметила? У мертвого оперение поблекло, потеряло напряженность. Да? А от живых исходит свечение. Странно. Или мне показалось? Будто цвет перьев потух…

Я уставилась на него, соображая. А он, словно только увидел меня, растерялся, заспешил и больше уж не сказал ни слова. Колючее и теплое солнце ласково жгло щеки.

Когда вышли из согры, на горе у маяка увидели Юрку.

— Не успели.

В обед мы расходимся. Андрей не захотел к нам зайти.

— Нет, — сказал он сухо, чтоб уж и не пытались ему что-либо еще предложить. — Мне нужно побыть одному.

Пошел через огород мимо бани, не оглядываясь. Он не нуждался в общении с нами.

«Господи… Ну и пусть!..»

Почему-то сразу чувствую, что устала, лыжи тяжелы и до неприятного отпотели варежки. Я снимаю их и стужу руки о палки.

В избе еще тепло. Я кладу варежки на печку. Запахло талой черемухой. Юрка связал лыжи, протер их тряпочкой. Мне кажется, я знаю его за этим занятием давно — в прошедшем и будущем. В другом качестве видеть его мне не дано.

Я сажусь на кровать и отваливаюсь на подушки. Расслабленность приятна — шевелиться не хочется.

— Довольна? — смеется Юрка. Расстегивает воротничок рубашки, мягко ходит по комнате в кедах. — Это то, что ты хотела. Надо в сторону реки лыжню пробить или на луга, к стогам. Давай… Каждый день. Только вечером.

Я не шевелюсь и думаю:

«Что у меня после обеда будет? Читать не хочу. Писать?..» Я ищу, пробегаю памятью сегодняшний день, стараюсь уцепиться за неведомые вехи, чтобы найти что-то приятное для себя. Почему-то вспоминаются сумерки и широкий воз на санях. Я стою на обочине и пережидаю, когда пройдет трактор. Андрей в снегу барахтается с доярками. Как он замер, когда я проходила мимо, наверно, весь снег с головы под рубашку растаял. Доярки это заметили. Мне всю дорогу улыбаться хотелось. И все… Ведь ничего больше не было? Но почему я хочу вспоминать это и кажусь себе там счастливой. Хм… Зачем мне все это? Ведь у меня нет права.

Я не открываю глаза, и, как неясная грусть, плывет сизое марево кустов, полыхают на снегу снегири, снимаются и исчезают далеко за согрой.

— Хочешь посмотреть, как здесь именины справляют? Нас Кузеванов на субботу приглашал. «Нельзя жить в отрыве от народа».

Юрка улыбался в предвкушении общей радости. Лыжные прогулки его не утомляли.

14 декабря.

У самой двери я задержалась, сказала Юрке:

— Ну как мы сейчас войдем? Слышишь? Пьяные уже все. Не представляю, что я там буду делать.

Юрка, подталкивая меня, открыл дверь. Навстречу хлынул говор.

Я вижу, как качаются головы, как стеклянно блестит стол от стаканов.

— Штрафную им!.. Чтоб не опаздывали… Юрка наш… А Катю сюда. Побольше ей. А то она с нами не знается…

Пока мы вешаем пальто на гвозди, за столом люди раздвигаются, и нас заталкивают в широкую брешь между плечами.

Я не знаю, куда деть руки, так близко подступили ко мне тарелки.

Все ждут нас. Ставят полные стаканы водки. Юрке большой граненый, а мне такой же граненый, только поменьше.

Я чувствую, что начинаю гореть и становиться красной, как все за столом.

— Давай всем, — распоряжается Пропек и поднимается со скамейки.

— Подождем. Выпьют. Потом повторять будем…

Мне накалывают кружочек такого плотного огурца, что я смелею и, не отрываясь от него глазами, поднимаю стакан.

— Ну, что же вы. У нас так нельзя.

— Кума! Ты смотри, кума… Неужели мы ее не заставим?..

Какое это ласковое и женское слово «кума». Улыбчивое, деревенское… В юбке и фартуке. И как оно не вяжется с женой Проньки Кузеванова — Надей.

На маленькой ее голове волосы забраны на затылок. Забраны сильно, до тугого блеска, и закручены шишкой. Эта прическа растянула к вискам ее и так большие глаза.

— Ладно, — сказала она с неторопливым достоинством. — Я вам что-нибудь… Нашего. Самодельного.

Молодая хозяйка была вне общего ажиотажа. Не знаю, какие знаки подала она Проньку, только тот нашел ее у печки и наклонился ухом к ее лицу.

Из опыта своей деревенской жизни я уже предполагала, что оно такое, это «наше самодельное».

Пронек открыл крышку и спустился в подполье.

Вскоре из темноты появился лагун — я уже начинаю усваивать здешнюю терминологию, — лагун — деревянная бочка, приземистая, как усеченный конус.

Пронек стал вытаскивать из отверстия затычку, обернутую в тряпицу. Расшатал ее из стороны в сторону пяткой. Выдернул. Резкая струя хмеля ударила из круглой дырочки.

Пронек наклонил лагун, и запенилась в ведре, зашипела белой шапкой настоянная на сахаре брага.

В этом бочонке брага крепла, бродила. Появлялась в ней шибающая сила — ее омолаживали — всыпали сахар. В бочонке начиналось холодное кипение.

Пронек поставил ведро на стол. Я без насилия справилась с полным стаканом, а потом сидела и с восторгом ужасалась, как затяжелели мои ноги.

— Будя. С копыльев сбивает.

— Поди, год выдерживал?

— Он про нее не знал… Жена прятала.

— Кума, кума…

А я смотрю, как выглядывают с печки мальчишки. Еле различаю свесившиеся босые ноги.

— Пронь, дай передохнуть…

Из другой комнаты выносят аккордеон и подают рябоватому мужчине. Аккордеон огромен, как батарея отопления. От яркой отделки, перламутрового свечения стало светлее за столом. В аккордеоне много и зеркального блеска и регистров. Его много для одного человека.

Мужчина запряг себя ремнями с двух сторон.

— Аккордеон у вас мощный, — сказал Юрка. — Таких в магазине не продают.

— Немецкий. Из самого Берлина.

И он растопырил пальцы на клавишах.

Мне казалось, что из этого чудища сейчас явятся такие же нарядные звуки. А они оказались серыми, как пальцы.

Аккордеонист перекинул ноги через скамейку. Пальцы неуклюже шевелились, они походили на избитые деревянные городки, разложенные на клавишах, но как-то успевали делать свое дело.

Молодая потная женщина, прежде чем вырваться на круг, прочувствовала плечами и грудью всю мелодию и неожиданно пропела поверх голов:

Шторы тюлевы висели,Знаю, знаю, у кого,Знаю, знаю, кто расстраивытМатаню моего.

И начала колотить ботинками в пол. Дядя Иван играл громко. Знал он только одну музыкальную фразу и называл это «Подгорная». Если написать формулу его «Подгорной», то она выразилась бы так:

Шторы тюлевы висели, знаю, знаю, у кого…Шторы тюлевы висели, знаю, знаю, у кого…Шторы тюлевы и т. п.

С начала и до конца без модуляций.

Вот уж кто-то еще включился в пляску. Еще… Сорвало всех в один круг, и они затасовались, замельтешили каруселью перед аккордеоном, неутомимо и долго. Аккордеонист с широкими ладонями обладал незаурядной физической силой.

— Уморили… Ой… Ну хватит. Садитесь отдыхать. Садитесь за стол…

И уже было жарко от распаренного здоровья. К людям возвращалось чинное успокоение.

— Еще по одной… Перед пельменями.

Пронька торопило нетерпенье.

— Кипят, — с поспешностью сообщила Надя и улыбалась из другой комнаты.

А ребятишки сидели на печке. Среди них и широконосый двоечник, что не знал ничего о Куликовской битве. Брус мешал ему видеть стол, и он наклонял голову и все хотел разглядеть лицо каждого и боялся остановиться на моем.

Знать бы, как преломляется в этих детских глазах пьяная феерия.

И может быть, вот с такой печки пришел к нам на занятия литературного объединения косноязычный парень. Пришел со стихами: