Мариэтта Шагинян - Перемена Страница 20

— Долой! — кричат в зале оратаи, разозлившись на сладкопевучих ораторов. — Долой, не заговаривайте зубы, землю давайте!

Кружится Круг, как заколдованный. Резолюции об отчуждении частных земель принимает. Примечания о справедливой расценке и выкупе их у владельцев заслушивает. Речи обдумывает. Речи снова заводит. Не щадит ни сил, ни здоровья, ни казенного хлеба.

Трудится Круг, но заколдовано место. И, глядишь, каждый день на первой странице «Донских ведомостей» печатается жирным шрифтом:

«Большой Войсковой Круг

извещает всех владельцев земли, что в наступившем 1918/19 сельскохозяйственном году они спокойно могут заниматься на принадлежащих им землях полевым хозяйством, так как никаких мероприятий, могущих в какой-либо мере воспрепятствовать использованию ими своих земель в текущем сельскохозяйственном году, принято не будет».

ЧЕТВЕРТАЯ ЧАСТЬ

И музыка, музыка, музыка пройдет по всем улицам мира…

Глава двадцать вторая

ТЕТУШКА И ПЛЕМЯННИКИ

Хозяйка-история немцев смахнула со сцены, как после обеда хлебные крошки со скатерти. Немцы надолго выбыли из игры: пробил их час вступить в элевзинский искус.[17]

Америка, Англия, Франция, как на балу, распорядители международной политики с белыми бантиками на рукаве сюртука дипломатов. Дела им не обобраться. Ведь делать-то надо не что-нибудь, а все, что захочешь. И, вспомнив о лозунгах полной победы над гидрою милитаризма, о разоружении Европы, о праве народностей, стали они поспешно пускать по морям ежей-броненосцев, а по небу змеями аэропланы. Перья же их заскрипели над военным бюджетом.

Но гостем меж победителями, пировавшими тризну войны, вошло и село бесславье. Так после ливня иной раз не станет свежее, а потекут из ям выгребных нехорошие запахи. Зловонием понесло из всех ям, развороченных ливнем войны. И от зловония застрелился ученый международного права, оставив записку, что не над чем больше работать.

Тогда появились во всей своей силе усталые люди.

У каждого, кто имел до войны хоть какое-нибудь, передовицей газеты воспитанное, убеждение, война засыпала сумраком сердце. И скрепилось бездумной усталостью, как последним цементом, прошлое, чтоб удержаться еще хоть на локоть человеческой жизни.

По хозяйским владеньям, как кредиторы, заездили делегации англичан и французов. К одному — любезно, как в гости, лишь изредка залезая в карман за счетною книжкой. К другому — без разговоров, с хорошим взводом колониального войска. Очень любезно и снисходительно, в белоснежных манишках, посетили французы и англичане Россию. В то время Россия для них находилась на юге. Встречены были союзники в Новороссийске с хлопаньем пробок и проследовали для речей и банкетов в Екатеринодар.

Главнокомандующий, как воспитанный человек, целовал у тетушки руку. Много имела в России Антанта племянников. Каждый верил, что добрая тетя простит грехи молодости, щедро даст из бумажника, подарит солдатиков, ружья, патроны и порох.

Людмила Борисовна, чей муж состоял при союзнической делегации представителем комитета торговли, получила задание. И тотчас же Людмила Борисовна пригласила к себе молодого поручика Жмынского. Поручик прославился тем, что писал стихи под переводы Бодлера. Он выдавал себя твердо за старого кокаиниста и по утрам пил уксус, смотря с неприязнью на розовые, полнокровные щеки, отраженные зеркалом.

— Я понимаю, — тотчас же сказал Людмиле Борисовне Жмынский, голос понизив, — совершенно конфиденциально. Широкий общественный орган с англо-русскою ориентацией и большим рекламным отделом. Это можно. Я использую все свои связи. Знаменитый писатель Плетушкин — мой друг по гимназии, поэт Жарьвовсюкин — товарищ по фронту. Художник Ослов и Саламандров, ваятель, на «ты» со мной. Если угодно, я в первый же день составлю редакцию и соберу материал на полгода!

Но Людмила Борисовна с опасеньем заметила, что имена эти ей неизвестны.

— Вот если бы Дорошевич, или Аверченко, или хоть Амфитеатров, это я понимаю. А то какой-то Плетушкин!

— Людмила Борисовна! — изумился обиженный Жмынский. — «Какой-то Плетушкин!» Да он классик новейший; спросите, если не верите, у министра донского искусства, полковника Жабрина. У него, я вам доложу, есть сочинение «Полет двух дирижаблей», к сожалению, не конченное, так ведь это сплошной нюанс! Каждое слово там намекает на что-нибудь… Ну, конечно, не для широкой публики. Там, например, наш ротный выставлен в виде болотной лягушки. А Жарьвовсюкин? А вы смотрели в местном музее на выставке бюст мадам Котиковой, что изваял Саламандров? Бог с вами, вы отстаете от века!

— Может быть, может быть, но только надо, чтоб все-таки вы нашли имена.

— Странно! Да я, простите, только и делаю, что перечисляю вам имена: Плетушкин — раз; Жарьвовсюкин — два; Ослов — три и, наконец, Саламандров — четыре. Я вдобавок из скромности не упоминаю своей поэмы «Зеленая гибель», — там осталось два-три куплета черкнуть, чепуха, работы на понедельник.

— Поймите же, Жмынский, если б зависело от меня… Я подставное лицо. Наконец, они вправе же требовать, давая английские фунты.

— Дорогая! — Жмынский припал, послюнив ее, к ручке Людмилы Борисовны. — Дорогая, не беспокойтесь! Я не мальчик, я учитываю все обстоятельства, ведь недаром же вы оказали этой рыцарской крепости (он постучал себя в лоб) такое доверие… Верьте мне, будет общественное событие, соберу самый цвет, пустим рекламу в газетах… Ерунда, мне не в первый раз, работы на понедельник!

И с фунтами в карманах, растопыренный в бедрах моднейшими галифе, вроде бабочки южной catocala nupta,[18] вспорхнул упоенный поручик с гобеленовых кресел.

Потрудился до пота: нелегкое дело создать общественный орган! Говоря между нами, писатели адски завистливы. У каждого самомненье; кого ни спроси, читает себя лишь, а прочих ругает бездарностью. Нужен ум и тактичность поручика Жмынского, чтоб у каждого выудить материал, не обидя другого. Да зато уж и сделано дело! Каждый думает, что получит по высочайшей расценке, сверх тарифа, каждый связан страшною клятвой молчать об этом сопернику. А газеты печатают о выходе в свет в скором будущем журнала «Честь и доблесть России», с участием знаменитых писателей и художников, с добавлением их фотографий, автографов и автопризнаний. Сам Плетушкин дал ряд отрывков из современной сатиры «Полет двух дирижаблей», поручик Жмынский дал «Зеленую гибель» с «окончанием следует», поэт Жарьвовсюкин обещал три сонета о Димитрии Самозванце, профессор Булыжник — «Экономические перспективы России при содействии англо-русского капитала», мичман Чеббс — «Дарданеллы и персидская нефть». Передовица без подписи будет составлена свыше.

У Людмилы Борисовны что ни день заседание.

Жмынский в чести. Он прославлен. Жена атамана ему поручила наладить в Новочеркасске издательство. Он выбран помощником консультанта в бюро по переизданию учебников для высшей технической школы, он рецензирует отдел беллетристики местной газетки. На каждое дело сговорчивый Жмынский согласен:

— Чепуха! Работы на понедельник, не больше!

Посмотрели б его, когда, выпрямив, словно крылья catocala nupta, свои галифе, ноги несколько врозь, стан с наклоном, блокнот на ладони, слюнявя свой крохотный, в футляре серебряном, формы ключа карандашик, поручик впивается в вас, собирая для «Чести и доблести» информацию.

— А что вам известно насчет московской Чеки?

— Ох, голубчик, не спрашивайте! Тетка покойного зятя подруги моей, что бежала с артистом Давай-Невернуйским, сидела два месяца за подозренье в сочувствии. Так она говорит, что одному старичку академику, вдруг упавшему в обморок на допросе, сделали с помощью собственных палачей, под видом хирургов, какой-то… как бишь его? позвоночный прокол и вытягивали у безвинного старца жидкость из мозга!

— Ого! Какая утонченность! Пытка Октава Мирбо!

И поручик в отделе «Из Советского Ада» проставил:

«Палачи не довольствуются простым лишением жизни! Они впиваются в жертву, они ее мучат, высасывают, обескровливают. Последнее изобретение их дьявольской хитрости — это хирургический шприц, который они втыкают в чувствительнейшую часть нашего организма, в позвоночник, и выкачивают из наших представителей науки мозговую жидкость в тщетной попытке превратить таким способом всю русскую интеллигенцию в пассивное стадо кретинов. До такого садизма не додумался даже Октав Мирбо в своем знаменитом „Саду пыток“. Доколе, доколе??»

Колоссальный успех информации превзошел ожидания.

— После этого, — так сказал меньшевик, заведующий потребительской лавкой, сыну Владимиру, гимназисту пятого класса, — после этого, если ты все по-прежнему тяготеешь к фракции большевиков, я должен признать тебя лишенным морального чувства.