Николай Балаев - Ураган «Homo Sapiens» Страница 20

— А тебе бы только трезвых любить! — заорал Семка и начал дергать дверь. — Откр-р-рывай, имеем пр-р-ра-во!

— Уйди, — сказала она, и там, в сенях, бухнула вторая дверь, в комнату. Воцарилась тишина, и свет в окнах не зажегся. Семка покачался, держась за косяк, и бесконечная ночь снова проглотила его, погасив сознание…

Нина все эти часы провела на улице, ждала под окнами, когда Семен покажется один. Так бы, наверное, и закоченела до смерти, но пришла старая Нутэнеут, жена Питычи, решительно ухватила за рукав шубки и увела девушку домой. Когда Нина чуть отогрелась у печи в начала плакать, Семка и пришел. Она не открыла дверь. Ей передалась решительность Нутэнеут и, кроме того, было очень жаль себя. Но Семен снова исчез, и с ним исчезла жалость к себе, а родилась к нему. Вот пришел конец водке, друзья сразу разбрелись, о Семене все забыли, и она прогнала. Тоже… Замерзнет теперь: мороз за сорок. Собаки разденут. К жалости сразу примешалась тревога. Да, собаки, о них она совсем забыла.

Нина вздрогнула, быстро застегнула шубку, схватила малахай и рукавицы и выбежала на улицу. Палку бы… Да вот. Она подхватила обгрызенный собаками кусок моржового ребра. А где теперь искать? Семочка, миленький, ну почему так бестолково все получилось? Где ты, Семочка?

Проснулся Семка трезвый и окоченевший. Он лежал, скорчившись, на мерзлом сиденье «Бурана». Пошевелился и упал на подножку, кое-как сел. Потряс головой. Где это я? В руках палка. Ага, понятно. Палка — оружие пьяного человека. От собак. Издавна и теперь уже неизвестно по какой причине поселковые собаки терпеть не могли пьяных. Кусать не кусают — человек для северной собаки в любом виде свят, — но одежду ухитряются распустить по ниточкам… Семка огляделся. Рядом крытая инеем стена, сквозь замороженное лохматое окно льется желтый свет. У-ух, как там тепло! Да это Егора Мартского домик! И «Буран» его! Тоже прибыл с охотучастка на праздник. Да-а, «Буранчи-ик». Занесли же мечта да дремучие пьяные мысли… Семка погладил задубевшей рукой кожаное сиденье, запахнул на груди чужую меховую куртку. Где и с кого снял кухлянку — неизвестно… Зайти надо, погреться, Егор, видно, недавно приехал, не спит.

В сенных потемках Семка опрокинул ведро с углем, нашарил дверь и рванул ручку. Навстречу густо вытекло мягкое тепло.

— А вот и гость поспел, — сказал Егор. Он сидел за столом, против него Питычи. Старики пили чай.

— Пог-г-греться, — выбил зубами Семка, сунул палку в угол и прижался к густо выбеленной шершавой печной стенке.

— Разнесло тебя на полночи, — Егор качнул головой. — Но вроде отрезвел, садись. Чаек вот… — Егор, продолжая прерванный разговор, повернулся к Питычи:

— …Потом он работал в милиции. Да однажды в командировке загулял и потерял личное оружие. Нашел, правда, через неделю, но там разговор короткий. И сгинул, как говорится, блюститель порядка после того случая. Но прошло шесть лет — объявился в нашем сельхозуправлении. Уже зоотехник, в кармане диплом, в трудовой — стаж работы. Ну а с кадрами везде горько. А тут прямо под руку стечение обстоятельств: Борисыча от нас с повышением забирают, место пусто. Хоть и есть свои ребята взамен, да по нашей российской привычке своих не назначают, норовят привозного, — кот в мешке называется. Между прочим, так вот проблему с кадрами и делают горькой. Но бог с ней, это я к случаю. Исаака Наумыча сюда, к нам, и оприходовали. Привезли чин чином, расхвалили… Да ты дальше знаешь. Усек нашу глухомань, намотал на ус расстояние до ближайшего начальства… ну и запиратствовал. Пора, видно, осекать… — Егор помолчал и вдруг, повернувшись от Питычи, в упор спросил Семку: — С тебя-то сколько дерет?

— Чего?! — обалдело уставился на него Семка, но под прямым, всезнающим взглядом тягуче, чуть не плача, заскулил: — Да ты что, Михалыч? Да если я… Ну, тут же понять надо… — Внезапно он замолчал и как-то неожиданно для самого себя выпалил: — Пять… — И снова замолчал, словно прислушиваясь к повисшему в тягучей теплой пустоте комнаты слову. Даже огляделся удивленно: он ли его смастерил? Понял, что так и есть, — он. Сам. И в душе Семки что-то лопнуло, загромыхало. Семка почти физически почувствовал, как распадается пополам. Одна половина отскочила в угол, за печь, и стала оттуда сверлить взглядом вторую. А вторая вот она, за столом, съежилась, дрожит. И очень ей неудобно под взглядами первой — в спину, и двух стариков — в упор. И Семка вдруг ясно осознал, что сейчас, в эту минуту, в крохотном поселке на краю океана, в крошечном, заваленном снегом домике решается вопрос о том, быть или не быть ему человеком. Тогда он дернул спиной, унял дрожь в руках, поднял голову и заговорил:

— В сезон пять штук песцов, три нерпы-акибы. Да если что неплановое — тоже ему. Вечером вот чернобурку отдал да росомаху. А трех песцов еще в ноябре, когда на объезде был, сам и забрал. Осталось…

— Ясненько, Сема, — сказал Егор.

— Он говорит, совхоз поднимать и налаживать надо… Говорит — предстоят большие расходы.

— Чего ж совхоз налаживать, он после Борисыча как на добрых салазках катился. Садись в кресло да рули правильно. А ежли третий год тащить сюда знакомых холуев со всего округа, так зарулишь. Холуй-то, он на все годится, окромя работы… На что ж он тебя купил, Сема?

— На то… Известно… Нашухарил я по пьяному делу… А на работу, сам знаешь, как после срока: нос некрасивый, размер обуви не тот… Тут он подвернулся, точно караулил. Сам мое дело и разматывал раньше… А, знакомый! Как живем? То да се. Не берут? Едем ко мне, охотником сделаю, будешь в сметане кататься, маслом; вытираться.

— Ясненько, Сема, — опять сказал Егор. — Охотничать у тебя, вроде, получается. А медведя зачем стрелял? Закона не знаешь?

— Так это он и велел стрельнуть. Для большого человека, говорит, в районном центре. Мол, за шкуру нашему совхозу все будет сверх лимитов: горючка, запчасти, лимоны-апельсины детишкам в садик… Мне «Буран» обещал… А ты откуда…

— Ехал берегом, узрел ночевку твою. — Егор пошарил: в кармане, бросил на стол тусклую гильзу. — След почему не глянул?

— А чего глядеть-то? Промазал.

— Не промазал. Сема. С кровью след. Мается теперь зверюга во льдах из-за твоего «Бурана». Еще раз любого зверя в таком виде отпустишь — не быть тебе охотником. Так мы с Питычи думаем.

— Умкы больной — этки, плохо, — согласно покивал Питычи. — Ловить кушать не может, пойдет в поселок.

— Да он хоть бы дернулся на выстрел, — сказал Семка. — Ну, может, чуть задел… Ты, дед, не паникуй раньше времени.

— Он не паникует, — сказал Егор. — Он точно знает.

Питычи отхлебнул чаю, потом сказал:

— Хороший охотник Семка, только человек из его шкуры убежал. Волк там, что ли, поселился?

— Какой волк, — Егор сморщился. — Холуй в нем обустраивается.

— Михалыч, — сказал Семка, — ты меня охоте учил, а теперь…

— Ошибся, видать. Шугануть бы тебя из поселка, да девку жалко. Да и шугануть — дело нехитрое. Россия широка, покатишься без зацепки, бурьяном: кому это в радость?

— Михалыч… Эх, Михалыч… Мне самому вот так… — Семка стукнул ребром ладони себя по горлу. — Ну хошь я вам утром все про Ясака выложу на бумаге с подписью? Я про него много знаю. С бригадиром девятой у него уговор. С тем, что привез прошлым годом из командировки, подобрал где-то в области. Этот бригадир оленей горнякам продает, а потом акты на волков пишет: «Режут!» И Мишка Вакин ему ясак пушниной платит за устройство на хороший участок, и Бармалей за хвосты[2] письма читает, с жалобами перехватывает, а чуть кто на телефон — жаловаться впрямую — враз «авария на линии». А какая такая «авария на линии», если у нас радиотелефон? Ну, походит человек день-два, растворит, осадит на дно души обиду бутылкой, да и притих. Пешком-то не потопаешь за триста верст в райцентр. Вертолетом лететь, так с нашими погодами, бывает, — пару недель выложи. Значит, бери отпуск за свой счет, а Ясак на заявлении — «Отказать». Все вам выложу, Михалыч.

— Зачем — нам? — сказал Егор. — В инспекцию пиши.

— Утром, враз! — Семка встал. — А теперь я пойду.

— Проведай девку-то. Думаешь, она спит? Слезой, небось, изошла. И дрючок свой забери, хоть и отрезвел: дух от тебя…

— Ну, как мыслишь, старик? — спросил Егор, когда Семка ушел.

— Наверное, хороший будет человек, — сказал Питычи. — Ты писионер, я писионер — он станет менять. Жизнь часто петляет, как аатгыргын, молодой ручей. Но начало его в земле, а впереди всегда море.

Поселок стыл в полярной ночи, глухо жужжал на электростанции дизель, свет пятисоток тек по сугробам голубым лаком, резко отчеркивая провалы теней за постройками. По верхушкам надувов фонтанчиками курилась поземка, шуршала на длинных скатах. Свежий снег пищал под ногами.