Виллем Гросс - Продается недостроенный индивидуальный дом... Страница 20

Как жаль, что стрелки часов показывают уже четверть седьмого.

Часы, часы. Их бы надо повернуть циферблатом к окну. Или Рейн спешит? Нет, нет, он не спешит. Он ведь пришел сюда вспомнить прошлое.

...Однажды утром он не услышал торопливого стука шагов на дорожке сада, которая вела от дома начальника станции к перрону. Не увидел красного пальто с черным каракулевым воротником. И на следующее утро Рейн ехал в одиночестве. А еще через день он узнал, что Меэли тяжело заболела. Ужасная неделя! Потом подруга Меэли передала ему письмо. Выздоравливает! Хорошенькое выздоровление, продолжающееся целых две недели! Каждое утро ожидание и надежда — а вдруг ей уже разрешали выходить? Каждое утро! Дни стояли тогда холодные и ветреные. Это было ровно девять лет тому назад. В феврале, не правда ли?

Да, это было в феврале. Но ведь и Меэли переживала не меньше, чем он. Каждое утро ждала, пока мимо их дома не пройдет поезд. Этот поезд увозил Рейна в школу. Около четырех часов снова начинала прислушиваться к знакомому пофыркиванию пассажирского, к свистку, к шагам людей на перроне. Одни из этих шагов принадлежали ее Рейну.

Ну конечно, ведь путь Рейна лежал мимо их дома. Но в дом он не входил.

Не хватало решимости, хотя каждый раз он подолгу простаивал у калитки.

Что подумала бы о своей дочери мать, если б в один прекрасный день к ним зашел парень из старшего класса?

Но вот одним морозным утром, когда от холода потрескивали столбы и с проводов сыпался иней, на перрон вышла закутанная в платки и шали Меэли. «Ты ждал?» — слабым, счастливым голосом спросила она. Что можно было ответить другого, кроме: «Очень!»

Однако Рейн не ответил так. Он просто сказал: «А как же». И спросил: «Ты теперь совсем здорова?» Да, Меэли здорова. Эти шали и платки только предосторожность. Они вошли в последний вагон, сели в пустое, обитое синим линкрустом купе. Рейн взял худенькие руки Меэли в свои. Только на миг. Только на то удивительное короткое мгновение, пока поезд мчался мимо нескольких станций...

Конечно, воспоминания порой очень приятная вещь, но настоящее остается настоящим.

В тот раз Рейн держал ее за руку. Юность запрещала им большее. Теперь они не были юными. Теперь им запрещала мораль.

Меэли внезапно встала и взяла с письменного стола альбом. Пейзажи, очень милые снимки. Увлечение Меэли. Фотографии обладают способностью отрезвлять. Да, ведь надо же принести свежего кофе.

Из альбома выпала тоненькая тетрадка. Неужели стихи?

«Если хочешь, чтобы тебя любили, — люби!»

«В золотисто-желтой розе живет мое представление о страсти. Загадочная, трепетная, чарующая душа — опиум моих чувств».

Господи, какая чушь!

«Придешь ли ты сегодня, мой благодатный миг, о котором можно сказать — усталость, о котором можно сказать — покой?»

Что случилось с Меэли? Неужели ей нравится вся эта пошлость? «Придешь ли ты сегодня?» Сама же позвала, так почему бы ему и не прийти — этому благодатному мигу?

А пока чашки наполняются дымящимся кофе.

Пусть остынет. И пусть начнется благодатный миг.

Только и было в этом благодатном миге, что чашечка кофе. Вмешалось прошлое. Почему Рейн не разыскал свою Меэли? Брошенный мягким тоном упрек прозвучал как ласка. И понимать надо было так: вся жизнь могла стать этим благодатным мигом, если б ты вовремя разыскал свою Меэли.

Меэли не нужны были пустые оправдания. Люди ни в чем не виноваты. Война? Возможно. Но, по мнению Меэли, главный виновник — это нынешнее время, лишающее людей их достоинства. Жизнь — не что иное, как долина горя, где процветают бесстыдная ложь, воровство и обман, где люди топчут и попирают друг друга. И над всем этим плывут ядовитые волны атомных взрывов, подтачивая человеческие нервы. И раньше или позже гибель наступит. Таков сегодняшний день. Все бессмысленно. Меэли, Меэли, что с тобой стало! Что такое ты говоришь, неужели ты ничего не замечаешь вокруг? Ведь только недавно кончилась война, и дела у всех столько, что не знаешь, с чего начать. Трудности для того и существуют, чтобы преодолевать их. А брюзжанием ничего не добьешься. Но Меэли — она высоко подняла брови — и не думает брюзжать. Она не понимает, как Рейн, образованный человек, может спорить против этого, да еще такими избитыми фразами. Они сейчас вдвоем. Никто не протоколирует их мысли. Меэли Вайкла не отпрыск какого-нибудь капиталиста. Она дочь простого железнодорожника, была ею и осталась сейчас. Купить ее совесть университетской стипендией невозможно. Она не может думать только о себе. И она не виновата, что жизнь наделила ее более широким взглядом. Смешно, что Рейн не хочет понять этого. Неужели у жены Рейна другие взгляды? Как, значит, Рейн говорил все эти избитые фразы серьезно? Но, несмотря ни на что, у Рейна есть место, куда он всегда может прийти, всегда, всегда...

Холодный свежий воздух и сигарета — до чего же это хорошо!

Итак, вот она, юношеская любовь Рейна. Жалкая мещаночка, ноющая, тоскующая неизвестно о каких придуманных и утраченных идеалах. Неужели он был таким дураком, что не видел всего этого раньше?

Опять трамвай с одним вагоном. А он дал Урве слово — никогда не висеть на подножке. Впрочем, сегодня были нарушены и более серьезные обещания. Его ждет работа. Ждет товарищ, которого интересует, как обстоят дела с квартирой. Лгать — так до конца. И вообще, он торопится. Эй, вы, там, на площадке, неужели вы не можете войти внутрь!

Граждане в трамвае, неужели вы не понимаете — остальные тоже хотят войти, чтобы спокойно постоять и хоть немного собраться с мыслями. Ваттер, конечно, сразу спросит: ну как?

Ложь порой разветвляется, как дельта реки. Первым делом Ваттер узнал, что городской трамвайной линией могли пользоваться сегодня лишь предприимчивые люди, а подобные Лейзику вынуждены были топать пешком — потому-то столько времени и ушло. Ладно, дружище, ничего страшного не стряслось. Бумага бежала хорошо, работа спорилась. Ну, а как все-таки с квартирой?

Как? Предложили какую-то старую, полуистлевшую лачугу. Неизвестно каким образом, Рейну вдруг вспомнился худощавый молодой человек, которого он как-то видел в коридоре жилуправления. Этот молодой человек стоял в длинной извивающейся очереди и ворчал: «Предложили какую-то развалину в Нымме. Выгоднее самому новый дом построить, чем этакий крест на шею вешать». В тот раз они с Урве ходили смотреть этот дом. Ничего, кроме разочарования. Старые, заброшенные дома превращаются в тлен, как и старые взгляды на жизнь. Так что, Ваттер, честный малый, в итоге тебе не так уж и наврали сегодня.

6

Мартин Айгсаар смеялся в этот вечер до слез. Этот человек с бычьим затылком любил забавные истории. Ни в чем не нуждающийся, он охотно слушал про чужие беды, порой давал неплохой совет и с удовольствием вспоминал времена, когда ему самому приходилось туго.

Когда старший машинист мимоходом спросил у накатчика: «Где ты шлялся?» — тот и не предполагал, что своим ответом так рассмешит Мартина. Ложь, стоит ей только покатиться, растет, подобно снежному кому. Ложь должна быть как шар. Тогда она становится похожей на достоверность и, потускнев, забывается. Где он шлялся? По квартирным делам, разумеется. Предложили полупрогнивший дом.

Свояка заинтересовали размеры и цена дома. Пришлось вспомнить все, что когда-то рассказывал в жилуправлении ворчливый молодой человек в очках.

И вдруг совершенно неожиданно удар:

— Смотреть ходил?

Ходил ли он смотреть? Ну конечно, разумеется. Откуда он иначе знал бы, что дом прогнил? Однако Мартин мог рассказать об этом Лийви, та — Урве, а Урве потребует: пойдем, посмотрим вместе.

— Ясно — ходил. — Все последующее было сказано на одном дыхании: — Примчался туда как сумасшедший, черт побери, и что же? Та самая лачуга, которую мы с Урве уже однажды смотрели. Забыл адрес, тьфу!

Самое неприятное было еще впереди. Киоск. Синий газетный киоск. Подойдет Урве, доверчиво возьмет его под руку. И ведь придется рассказать ей все эти небылицы! Какого черта? Только из-за того, что Мартин может рассказать Лийви, а та в свою очередь Урве, и Урр сделает большие глаза: «Странно, мне ты ничего не говорил об этом».

Так произойдет, так может произойти, если промолчать.

А что, если рассказать самому, как только они отойдут от киоска, одним дыханием выпалить все — тогда круг замкнется. Невинное создание, идущее рядом с ним, невольно еще сильнее ранит его душу: «Бедный Рейн, у тебя с этой квартирой столько забот. Мне, лентяйке, просто стыдно». Это или что-то в этом роде она по простоте сердечной непременно скажет.

Рейн кое-как умылся, кинул спецовку на дно шкафа и даже оставил под скамейкой калоши.

В проходной, накуренной и жарко натопленной каменным углем, его остановила женщина. Черная каракулевая шуба, голова повязана старым шерстяным платком и — лицо, знакомое бледнее испуганное лицо.