Лев Правдин - Бухта Анфиса Страница 20

На площадке, ограниченной чем-то вроде барьера вокруг цирковой арены, в полумраке метались темные полуголые фигуры. Они уродливо кривлялись и, воздевая руки к падугам, о чем-то умоляли. Наверное, они просили прибавить света, так как им было скучно прыгать в темноте, потому что их мольбы были услышаны и на сцене стало кое-что проясняться. Во-первых, выяснилось, что это никакая не Испания, а, кажется, Африка или, может быть, Южная Америка, потому что балерины были вымазаны черной краской и на головах у них надеты негритянские парики. Одна женщина с распущенными волосами сидела в центре площадки и только вздымала руки, бессильно роняла их на колени и при этом запрокидывала голову назад.

Потом к ним присоединились мужчины, тоже вымазанные черным, в кучерявых париках и с толстыми губами. Все они прыгали, кружились, вздымали руки, показывая, как им нехорошо жить, как противно томиться и кривляться, несмотря на то, что на сцене уже стало совсем светло. На душе у Артема сделалось совсем уж муторно, когда он увидел, как линяют черные тела балерин. На белых трусиках появились грязные пятна, как у футболистов в дождливую погоду. Зрелище было отвратительное, хотя постановщик, наверное, надеялся пробудить сочувствие к угнетенному народу, но ни ума, ни таланта для этого у него явно не хватило. На сцене был не угнетенный народ, а испачканные, замордованные девушки и парни.

Интересно, что думает Николай Борисович? Осторожно оглянувшись, Артем увидел остановившиеся от внимания глаза, плотно сжатые губы и выставленную вперед острую бородку. Подавив вздох, Артем тоже попытался заставить себя внимательно смотреть на сцену, где, кажется, что-то начало происходить. По крайней мере, движения замедлились, и почувствовалось, что сейчас-то и начнется самое главное. И в самом деле: луч сильного прожектора осветил часть барьера, на котором возник рослый, очень белый мужчина. Тело его было так густо напудрено, что казалось сделанным из гипса. Он изо всех сил хотел показать, какой он могучий, для чего стоял, неестественно выпятив широкую грудь, растопырив округленные руки, и был похож на циркового борца, который пыжится, чтобы устрашить если не противника, то хотя бы публику. Хороший мужчина, чистый. Он, должно быть, очень понравился бесноватым неграм, они снова запрыгали и потянулись к нему.

Но тут кто-то в зале захлопал в ладоши. «Аплодисменты? Вот так штука!» — подумал Артем. Оркестр нестройно смешался и замолк. Откуда-то из задних рядов выбежал маленький щуплый человечек, как мячик, он запрыгал по проходу и закричал:

— Белый вождь! Сколько надо говорить! Вы что несете?

— Я несу великую идею, — заученно доложил тот, кого назвали Белым вождем.

— Вы арбузы в авоськах несете с базара, а не идею. Повторить выход Белого вождя!

Артем подумал: «Балетмейстер-новатор, шустрый какой». И, осмелев, сказал шепотом:

— А при чем тут Испания?

Николай Борисович одобрительно усмехнулся, но ничего не сказал и не отвел пристального взгляда от сцены.

Что-то прокричав дирижеру, шустрый балетмейстер запрыгал обратно к своему месту. Артем успел рассмотреть его темное скуластое лицо с черными кругами вокруг глаз, растрепанную массу волос, среди которых на самой макушке головы блестела большая бледная лысина. Кто он — обозленный неудачник или непризнанный гений?

Он не успел ответить на этот вопрос до конца спектакля, надеясь сделать это позже, на обсуждении, прослушав высказывания членов художественного совета, тем более что до финала, кажется, недалеко. И в самом деле, когда движения совсем уж почти облинявших туземцев достигли высшей точки, Белый вождь призывно поднял правую руку, и мгновенно по белому заднику побежали алые языки, изображающие пламя, народ устремился к правой кулисе, над головами взвилось знамя, включились вентиляторы и прожекторы. Апофеоз. Гром барабанов, кажется, не предусмотренный композитором. Дирижер — баловень меломанов — все-таки не устоял под конец. Занавес.

Солидно прошелестели солидные аплодисменты членов совета, которых Артем как следует рассмотрел только в фойе, где должно было состояться обсуждение спектакля. При дневном свете они выглядели до того внушительно и такие они оказались почтенные и строгие, что Артему сразу стало ясно — шустрому балетмейстеру повезло: не всыплют они ему, не захотят показаться консерваторами.

Ждали, пока отмоются и оденутся актеры. Наконец они появились все сразу. Почти все они оказались очень молодыми — мальчики и девочки, маленькие, тонкие, хотя на сцене они выглядели всегда крупнее, а подчас даже величественными. Их движения от усталости казались замедленными и застенчивыми, лица бледными и встревоженными. Артем не заметил ни возбуждения, ни волнения от только что пережитого на сцене. Наверное, все это они смывают вместе с гримом.

Началось обсуждение. Слушая расплывчатые речи слегка ошарашенных членов совета, Артем чувствовал, как изменяется его собственное впечатление. Такое четкое и определенное, оно расплывается, как пейзаж, если на него смотреть через окно в дождливый день. Верно, на гениальность никто не намекал, но раздавались слова: «Веха», «Шаг вперед», а также только что появившиеся, очень модные выражения: «Задумка» и «Поиск». Было похоже, будто постановщика осторожно и в общем одобрительно похлопывают по плечу.

— Конечно, тем, кто воспитан на классическом балете с его рутиной и мелкотемьем, трудно сразу принять все то новое, что рвется в балет и к чему сам балет тоже рвется, чтобы стать достойным искусством нашей эпохи… — внушительно заявила одна дама, член совета.

У дамы был длинный и белый, как у грача, нос, глядя на который, Артем, воспитанный именно на классическом балете, понял, что ему нет спасения. Он уже чувствовал, как его засасывает рутина, мелкотемье и еще что-то такое же малопривлекательное. Дама говорила так долго и до того научно, что на лицах всех присутствующих начала проступать томная меланхолия и явное желание зевнуть. Но все держались стойко. Зевнул только один Артем, должно быть, по малоопытности и оттого, что терять ему было нечего.

Выступление Николая Борисовича, которого он ждал, как соломинку, за которую можно ухватиться, чтобы не погрязнуть окончательно, вначале ему не помогло. Оказалось, что в «Сомбреро» музыка испанская только по названию, а в самом деле она общечеловеческая, и каждый вправе услыхать в ней то, что хочет. В данном случае балетмейстеру послышались африканские барабаны, и он увидел пробуждающуюся Африку. Тема большая и благородная. Другое дело, какими художественными средствами располагает постановщик и весь коллектив в целом.

Уродливо кривляющиеся люди, Белый вождь, напыщенный, как борец из цирка, — художественные средства? Если так, то дальше ехать некуда. Балет — это при всех условиях зрелище высокоэстетическое, прекрасное. Ага, как раз об этом и говорит Николай Борисович. Остроумно и, как всегда, доказательно.

— Это чудовищная неправда, будто классика мешает правильному восприятию искусства современности. Пролеткультовская теория, разбитая жизнью и осужденная партией и народом. Революционное искусство, особенно балетное, может расти и развиваться только на основе классического искусства, подлинно народного в самой своей основе.

Дама угрожающе вздернула белый нос и тут же опустила его, уткнув в какие-то свои бумаги. Остальные члены совета заметно оживились. Балетные девочки и мальчики насторожились: слушают и, конечно, с удовольствием, по крайней мере, так подумал Артем, заметив, как они взволновались и дружно притихли. Это уж не соломинка, на которую он надеялся. Это надежная рука, протянутая утопающему.

Даже новатор-балетмейстер дрогнул:

— Это я-то против классики? Да я…

— Никто этого и не говорит, — попытался успокоить его Николай Борисович, недовольный тем, что его перебивают.

Но балетмейстер не унимался:

— Я только против мелкой правденки. Я за большую правду! — выкрикнул он с победным видом человека, изложившего свое кредо.

— Да… — печально протянул Николай Борисович, как бы сожалея о том, что он вынужден тратить время на объяснение общеизвестных истин. — Должен заметить, что правда на свете одна, и она всегда достаточно велика, чтобы говорить о ней в уважительном тоне. А то, что вы сейчас сказали, извините, чепуха. Самая мелкая тема в руках мастера приобретает значительность и становится правдой, без которой нет искусства. Таким образом, — продолжал он, — мы подошли к самому главному: к художественному воплощению большой темы…

И он, не торопясь, в немногих словах доказал, что спектакль не удался только потому, что у коллектива театра как раз и не хватает художественных средств и большая тема не стала произведением искусства, а потому не стала и правдой. Эта неторопливость, эта уверенность в том, что он говорит, во что верит и, главное, о чем умеет сказать так четко и убедительно, всегда покоряла слушателей.