Алексей Бондин - Лога Страница 21

На бровку тракта вышли двое бородатых мужиков. Они остановились.

Один крикнул:

— Есть покурить?

— Нет, не курю я, — торопливо ответил Макар и поскакал вперед.

Солнце спускалось. Выглянув в прореху просеки, оно запуталось в ветвях леса, потом скользнуло огненным шаром по сучку старой лиственницы и утонуло за тупым шиханом горы, брызнув в небо золотом. Просека как будто переломилась через гору и упала концами вниз, в черные дали лесов. Впереди горы казались выше. Они там поднялись грядой, купаясь в огненной заре.

Макар снова поехал шагом. Вслед ему катилась песня.

«Поют бродяжки», — подумал он.

Конь осторожно ступал по влажному грунту, прядя ушами. Песня будила тоску. Он глубоко вздохнул.

На кровле филин, филин прокричал…Раздался шум в лесу…

Подавленный нахлынувшей непонятной тоской, Скоробогатов ехал по заснувшей рамени. Ночь сгущалась. С неба глянули звезды.

…Прииск еще спал, когда приехал Ахезин.

За ночь надвинулись тяжелые тучи. Оки закутали серыми космами не только небо, но и вершины шиханов. Моросил мелкий, холодный дождь. Котловина речки Безыменки казалась глубже. По увалам виднелись сквозь туман неясные силуэты елей.

Люди лениво двигались, боясь выглянуть из теплых, сухих, хотя и дымных, казарм в зябкую муть.

Ахезин в длинном кожане с башлыком, вскрыл станки. Кожан на нем топорщился. Тощее лицо выглядывало из башлыка.

Сполоснули шлихи. В хрустальной струе воды густо рассыпались крупинки платины и ласкали глаз старателей мягким матовым блеском.

— Благодать господня! — сказал Исаия, наблюдая за ловким движением рук, _ выбирающих «интерес».

Когда вошли в казарму, Исаия смерил Макара вопросительным взглядом и, улыбнувшись острой улыбкой, спросил:

— Ну, все в банку?

Яков испуганно поднял брови:

— Ну, штой-то, Исаия Иваныч, подь-ка ты знаешь!

— Да я-то знаю, Яков Елизарыч, да вот сынок у тебя мало, должно быть, смыслит в этом деле.

— Макар! — взмолился Яков. — Ты что это? Опупел, что ли. Да ведь тут верняком — фунта четыре!

— Он думает, я себе беру… Мне, Макар Яковлич, не надо. Ну?!. Говори, сколько в банку? — точно оборвал, строго сказал Исаия. Он плотно сжал губы, держа в одной руке пакет с платиной, а в другой припечатанную банку.

Макар взглянул на отца, потом на штейгера, замялся. Глаза его жадно смотрели на пакет, а тело вздрагивало.

— Ишь ведь, как тебя сердешного, лихоманит! Простудился на платине-то? Они, эти ветряки, портят! Хи-хи, — проговорил Исаия, издеваясь над молодым старателем.

Макар решительно шагнул к Ахезину, выхватил пакет из его рук, рассыпал платину на две кучи на столе и сказал:

— Сыпь, вот это в банку.

— А это? — вкрадчиво протянул Исаия, приподняв брови.

— А это?.. Это я возьму!

— Дело хозяйское, а мое дело стороннее, — также вкрадчиво молвил Ахезин и высыпал одну половину в банку. — А это возьми, хозяин! Тебе полагается: Ахезина знай, что он не лиходей. — Помолчав немного, как будто что-то обдумывая, Ахезин нахлобучил башлык на голову, направился к выходу. — Ну, так до увиданья, прощайте!

Макар остолбенел.

— Исаия Иваныч! Это пошто так?

— Как? — останавливаясь у порога, спросил он.

— А себе?

— Мне не надо, милый. Добро не мое. Я не работал, а если приехал, так это служба моя — за это я жалованьишко получаю, велико ли, мало ли — всё же получаю… Ну, так, до увиданья!

— Нет, стой! — крикнул Макар и схватил Ахезина за рукав, — я так не хочу.

— А как ты желаешь? Ну-ка, скажи!

— А коли так, тогда все в банку!

— Ну-ну, не дури-ка!

— А я не хочу, не желаю. Давай, тятя, банку!

Яков, вытаращив испуганные глаза на сына, спрятал банку за спину и попятился к стене.

— Ты чего? С ума сошел? Не отдам!..

— Отдай, тятя!

— Не отдам. Задави — не отдам.

— Экая ты, бараба! — вмешался Ахезин. — Пустяковый ты человечишко. Ростом большой да широкий, а ум-то петушиный.

— А коли на то пошло… Ну, ладно… Я хочу отблагодарить тебя.

Макар быстрым движением насыпал на ладонь платины и протянул Ахезину.

— На, бери… Не ломайся… Ну?..

— Какой ты ретивый, — сказал Ахезин и, хихикнув, протянул желтую ладонь, согнутую совком.

Скоробогатов высыпал платину.

__ Ну, ладно, как благодарственность приму, — сказал Ахезин и спрятал «подарок» в замшевый мешочек. — Ну, так всего хорошего! До увиданья!

Ахезин вышел. Отец и сын, оставшись одни, молча смотрели друг на друга. Яков мял в горсти бороду, наматывал отделившуюся прядку волос на палец. Потом он перевел взгляд на платину, лежащую на столе. Макар, спокойно ссыпав ее в пакет, положил во внутренний карман пиджака и вышел.

Он остановился на бугре, с которого была видна часть разработок.

В стальном бусе дождя лениво ворочались у станков рабочие. Ходили по узким дорожкам кони, запряженные в двухколесные тележки-таратайки, возили песок к станкам. Звякали бадьи, шуршала галька на лопатах, сердито урчала вода в шлюзах. В сером тумане ненастья прииск казался оторванным куском земли, брошенным в мутную сырую яму.

Мысли Скоробогатова неслись в будущее. «Вот тут построю корпус для паровой машины, а тут поставлю бутару… На вскрышу надо начинать работу, нечего кротами рыться. Бестолочь».

Макар проходил мимо работ и наблюдал за рабочими, и ему казалось, что работают они лениво, часто садятся, вертят цыгарки, подолгу курят и даже при виде его — хозяина — не трогаются с места.

Он чувствовал свое превосходство. Ему казалось, что он крепче стоит на земле… что все — и станки, и люди, и лес, и земля — принадлежит ему.

Рабочие тоже чувствовали, как меж ними и Макаром раскрывается глубокая пропасть. Прежний Макар, словоохотливый, молодой, сильный, простой, становится замкнутым, отчужденным. Некоторые начинали побаиваться «хозяина» — Макара. Только один Смолин относился к нему по-прежнему. Улыбаясь в кудрявый ус и прищуривая один глаз, он сообщал:

— Ребята, «шибко-хозяин» идет.

И чем выше Макар поднимал голову, тем чаще Смолин обращался к нему запросто.

Как-то он сказал с озорной усмешкой:

— Макарша, дай-ка мне на сороковку, смерть охота сегодня напиться!

— Что я тебе за Макарша? — гордо спросил Скоробогатов.

— А кто такой?..

— Знай, с кем говоришь. Не Макарша я тебе, а хозяин!

— Сопляк!

— Чего-о?..

— Сопляк, говорю… Не слыхал, что ли?

Макар готов был броситься на Смолина, избить, прогнать с рудника. Хотелось показать свою силу — силу хозяина, но черный строгий взгляд забойщика смутил его. Потерять Смолина значило лишиться опытного забойщика. Сам он уже давно не работал — вел приисковое хозяйство, а Яков в своей синей суконной поддевке бестолково ходил от станка к станку, закинув руки назад и скаля зубы на работниц. Заходил в казарму, там прикладывался к четвертине, а к вечеру, напившись, уезжал на Глубокий.

В этот день под вечер с Глубокого приехал Ефимка. Промокший до нитки, сидя у раскаленной печки, он таинственно сообщил:

— Исаию Ивановича я седни видел — платину прятал он!

— Где? Куда прятал?

— В оглобли!

Рабочие, недоумевая, улыбнулись, а Ефимка, чтобы убедить их, торопливо перекрестился.

— Пра, и-богу, в оглобли!

— Да ну, не божись, в долг поверим! — сердито проговорил Смолин.

— Верно… Еду я по дороге, возле Каменки…

— И все у Каменки видит! Медведя — возле Каменки, оленя — возле Каменки.

— А мне больно нужно, — обиженно сказал Ефимка и смолк.

— Ну, ну, рассказывай, где, как ты его видел?

— Ну… — уж не так охотно начал Ефимка: — еду я, да до ветру захотел… слез с лошади, привязал да и сел под елку.

— А комары? — смеясь, спросили рабочие.

— Ничего, кусаются… только слышу, сзади меня кто-то возится.

— Ты опять, поди, думал медведь?..

— Ага!.. Я посмотрел, а там Ахезин… Заехал он в ельник, в густящий! Оглобли у него с дырками, где их в гужи-то закладывают.

— Ну?..

— Ну, он и засунул в них желтые мешочки, а дыры деревяжками заделал да грязью их замазал, а потом… Это, как ее… Выпятил лошадь — сел да и поехал… Да и запел — жалобно, по-божественному.

XIV

В праздничные дни Скоробогатовы уезжали с прииска и в своей казарме оставляли дневать Ефимку. В это время мальчуган чувствовал себя полным хозяином. С утра он принимался за обиход. Деловито сопя, растаскивал вещи по углам, подметал и заготовлял к ночи дрова, а вечером зажигал керосиновую лампу и, достав из-под застрехи книжку, садился читать. Книжки он брал на прииске Глубоком у машиниста Михаила Ивановича Лопатина.

Тихо подкрадывался вечер. Синие шиханы гор тускнели, сливались с завесой ночи. В густом простенке леса, позади казармы, замолкали пичужки, и лес точно сдвигался. Мальчик следил за этим, чувствуя свое одиночество. Ему казалось, что он заброшен в глухую тайгу. Чтобы отогнать тоскливую жуть, он затворял дверь избы на палку, брал книжку и читал громко.