Константинэ Гамсахурдиа - Похищение Луны Страница 21

Вчера за Арабиа никто не ухаживал. Арзакан где-то пропадал, его самого задержали Тариэл и Тараш Эмхвари. Лукайя тоже был занят, и Арабиа, поставленный вместе с коровами, ел весь день только кукурузную солому!

Эх, взять бы лучше на скачки младшего сына, Келеша. Как просился бедный мальчуган!

Келеш весь в отца. Невысокого роста, такой же крепыш, но куда ловчее Арзакана. Этот поддержал бы фамильную честь.

А старший, Арзакан, позорит — да, позорит отца. Подумаешь, искореняет бандитизм!

Когда-то конокрады Абхазии, Мегрелии и Кабарды собирались у Кац Звамбая.

Но разве Звамбая и его гости занимались этим делом только из корысти? Ведь изловчиться угнать коня в те времена считалось верхом удальства. А теперь сын преследует друзей его молодости.

Арзакан — предатель. Грозит пулей даже тем, кого потчевал Кац хлебом и солью!

И как серое облако, что поднимается в сумерках с Черного моря, а потом, насупившись, опускается коршуном, становясь все темней и тяжелей, и наконец черной тучей оседает в расщелинах скал, возвышающихся над Окуми, — так все глубже залегала злоба между отцом и сыном. Внешне она проявлялась в мелочах.

Кац Звамбая принялся отчитывать Арзакана за вчерашнее исчезновение. Ночью не успел поговорить с ним, — помешал припадок Лукайя, — и теперь наверстывал свое.

— Если ты знал, что участвуешь в скачках, как можно было бросить лошадь и шататься весь день по улицам?

Уж не думаешь ли ты одержать победу на заморенной кляче?

Все новые упреки сыпались на юношу.

Наконец, с великим трудом натянув злосчастные сапоги, Арзакан взял плеть и молча вышел.

Арабиа встретил хозяина трогательным ржаньем. Арзакану почудилось, что животное укоряет его за то, что он оставил его без присмотра.

С виноватым видом подошел Арзакан к стойлу, погладил маленькие, навостренные уши Арабиа, потрепал его по стриженой гриве, заботливо вытер ему глаза (хоть и свои не успел еще протереть), прижался щекой к шее коня.

А сердце ныло, — за весь вчерашний день так и не удалось поговорить с Тамар.

Оставшись ночью с ворчливым отцом и юродивым Лукайя, он чувствовал, как нестерпимое одиночество давило ему грудь. Весь мир казался огромным пустырем. Казалось, нет на свете человека, который сберег бы для него хоть немного тепла… Потому-то бесконечно мила была ему встреча с Арабиа. Так успокаивается около животного обиженное людьми, обманутое сердце!

Арабиа удалось скинуть с себя недоуздок, и когда Арзакан похлопал коня по крупу, он вдруг вырвался из стойла, грациозно изогнул шею и заметался по обширному сараю, вскидывая голову и словно дразня хозяина.

В эту минуту он походил на избалованную девушку, лишившуюся матери. Ее седой отец, не считая себя вправе жениться вторично, сосредоточил на ней всю родительскую любовь и всю нежность, которую питал к покойной жене. Вот на такую девушку походил сейчас Арабиа.

Арзакан осторожно подкрался к жеребцу. Вот он подошел к нему совсем близко. Арабиа стоит смирно и смотрит лукаво, будто он и в самом деле выдержанный, спокойный, хорошо объезженный конь, будто за эти сутки вырос у него зуб мудрости.

Арзакан протянул руку, чтобы схватить коня за гриву, но тот моментально отскочил, не дается в руки.

Арзакан сердится, но его умиляют задор и шалости любимца… Приоткрыв дверь и спрятавшись за столб, он громко хлопнул в ладоши и топнул ногой.

Обрадовавшись возможности вырваться на волю, конь заржал и кинулся к свету. Но… ловкий прыжок, и, словно пантера, Арзакан очутился около ошеломленного жеребца, и крепко сжал ему пальцами губы.

Когда, уже оседланного, Арзакан вывел его во двор и заглянул в его большие, цвета спелого чернослива глава, ему вдруг опять вспомнилась Тамар.

У нее такой же настороженный взгляд, такие же стройные, породистые ноги.

Арабиа, с виду тихий, покорный, — на самом деле гордец, как и Тамар, такой же своенравный и вспыльчивый.

Но Арзакан, сам вспыльчивый по натуре, прощал им обоим, считая вспыльчивость признаком хорошей породы.

Арзакана поразило это сходство… Теплая волна подступила к самому сердцу. Он крепко обнял гибкую шею коня, взволнованно припал губами к его большим глазам, поцеловал в висок.

Очнувшись, отшатнулся. Как могли слиться в этом неожиданном порыве — глубокая страсть к девушке и нежность к коню?..

Юноша проскакал мимо старого ореха. И когда свист плети пронзил тишину прозрачного утра, он, опьяненный стремительным бегом, почувствовал себя окрыленным.

Взглянул на окна Тамар. Вспомнились слова Тараша Эмхвари, брошенные им невзначай: «Самый прекрасный дом — это тот, где спит возлюбленная твоего сердца».

Верховая езда, говорят, — отрада для тоскующих. Да и прохлада раннего утра отрезвила Арзакана.

Арзакан почувствовал приток бодрости. Исчезло чувство одиночества, словно не он бродил вчера и позавчера по этим улицам со сжимавшимся от горя сердцем.

Шофер и всадник невольно свысока оглядывают пешехода. Перед Арзаканом, скачущим верхом, предстал в воображении вчерашний Арзакан Звамбая — тот, что, нахохлившись, как побитый петух, повесив голову, бесцельно шагал в ночных сумерках по широкому зугдидскому проспекту.

Сейчас Арзакан скакал по главному шоссе. Он еще раз оглянулся на окно Тамар с белевшими занавесками. Одна половина окна раскрыта. Показалось, мелькнул чей-то силуэт. Не Тамар ли? Быть может, она глядит на него, как он скачет на своем жеребце? Ведь Тамар так любит породистых лошадей.

Тамар! — как это случилось, что она вдруг стала для него недоступной? Даже словом не удается с ней перекинуться.

Восхищенные взгляды провожали Арабиа.

Торговцы и аробщики, направлявшиеся в город, замедляли шаг. Веревка застывала в руках у женщин, черпавших воду из колодцев. Иглы задерживались в пальцах у чувячников, шапочников и портных. Долго смотрели они вслед статному всаднику на породистом скакуне.

Арзакан ощущал на себе эти взгляды. По пути как вкопанные останавливались люди, спешившие на работу. Сначала оглядывали лошадь, а потом — ласково, с дружелюбной завистью — всадника.

Школьница-подросток, стройная, как серна, перебегала улицу. Растерявшись, уронила книги и не то от восторга, не то от испуга всплеснула руками…

Известно: породистые лошади завоевывают славу значительно быстрее, чем талантливые писатели. Об Арабиа знали в Зугдиди понаслышке задолго до его появления здесь. Слава о нем шла по всей Мегрелии и Абхазии. Не только красотой и резвостью прославился Арабиа, но и тем, что прежний его хозяин, знаменитый на всю область разбойник, наводил страх на жителей.

…Арабиа вздрогнул, рванулся в сторону. Но когда крепкая рука всадника натянула повод, сердито фыркнул, пошел иноходью, а потом курцгалопом. Так скакал молодой, крепкий, прекрасный жеребец, и на его лоснящейся шерсти весеннее солнце играло золотыми бликами.

Лошади, привязанные к деревьям, окружавшим рыночную площадь, приоткрыли глаза, очнувшись от дремы.

Какая-то безродная кляча, встревоженная появлением чистокровного жеребца, тревожно заржала.

Арабиа скакал, навострив уши, выгнув дугой шею. Пена падала с удил, которые он грыз в нетерпении… Его большие, умные глаза были устремлены вперед, словно и эта дорога, и весь этот прекрасный мир были созданы только для него, для его раздольного бега.

Под чинарами Арзакан увидел двух стариков, бывших князей — Гуду Чиковани и Гванджа Апакидзе.

Гвандж вскочил как ужаленный. И, как ни странно, старый князь, не терпевший коммунистов, а тем более хозяина этой лошади, арестовавшего три года назад его сына, — этот самый князь засеменил через бульвар и, льстиво улыбаясь, приветствовал Арзакана.

— А ну, Арзакан, а ну, го-го! Не осрами нас, заречных ингурцев! Пыжатся здешние ингурцы… Даже в наше время не сбавляют спеси. Говорят, послали нарочного к Вано Дадидани. Слыхал, наверное, — старый джигит! А еще из Тбилиси наркомземовских лошадей привезли, таких, что лучше во всем свете не сыщешь!

Арзакан не выносил Гванджа Апакидзе. Каверзник, сплетник, пустобай! Вспомнил про давнишний случай… Князь Апакидзе в светло-серой чохе летит верхом по окумскому шоссе. На раззолоченном поясе — такой же кинжал. Двенадцатилетний Арзакан тащит на мельницу зерно. Завязанный конец мешка, свисая через голову, болтается перед глазами и закрывает дорогу.

Вдруг Гвандж Апакидзе осадил лошадь перед самым носом мальчика.

— Не зевай, паршивец! — крикнул он и хлестнул Арзакана плетью. Как едкий укус скорпиона, запомнился Арзакану этот удар.

А сейчас!.. Щеголевато одетый Арзакан, лихо сдвинув набекрень папаху, смотрит с лошади на пешего, опустившегося князя в поношенной чохе.

Гвандж сразу же обратил внимание на сапоги Арзакана, перетянутые у колен ремешками с серебряными наконечниками, — такие раньше носили только князья.